25 Бахмана 1376 г. (14 февраля 1998 г.)
В день, когда Захре исполнилось пятнадцать, дом наполнился гостями и запахом шафранового плова. Пятнадцать лет. Возраст, когда ты уже не смотришь на мир снизу вверх, а стоишь с ним наравне, и он открывается тебе во всей своей сложности и хрупкости. Дядя Хоссейн с женой приехали из Тегерана, привезли в подарок французские духи и шёлковый платок. Дядя Джавад тоже был там. Он выглядел лучше, чем в последние месяцы — лекарства, видимо, помогали. Или это была та обманчивая ремиссия, которую болезнь иногда дарует перед финальным ударом.
После ужина, когда женщины ушли на кухню, мужчины остались в гостиной. И разговор, как всегда, свернул в знакомое русло. Но теперь это был не спор. Это был доклад. Али, отец Захры, раскладывал перед Хоссейном их общую с Джавадом теорию, и его голос, обычно мягкий и ироничный, звучал с твёрдостью и убеждённостью.
— Ты не понимаешь, Хоссейн, — говорил он. — Это не просто политика. Это — теология. Это война за душу Ирана.
— Опять вы за своё, — вздохнул практичный Хоссейн. — Какие войны? Хатами — слабый президент, консерваторы его скоро съедят. Все как всегда.
— Нет, — вмешался Джавад. — Он не слабый. Он — симптом. Симптом новой болезни. Мы слишком укоренены в вере. Поэтому они создают троянского коня. Симулякр. Ультраконсервативную идеологию без Ислама!
— Как это — без Ислама? — спросил Хоссейн.
— Очень просто, — это был голос Али. — Они возьмут всё внешнее — строгую мораль, патриархат, традиционные ценности, иерархию, даже антисемитизм и ксенофобию. Всё, что делает нас «отсталыми» в их глазах. Но уберут главное — Аллаха. Трансцендентное. Священное.
Захра, помогавшая матери на кухне, слышала их голоса через приоткрытую дверь. Голоса становились громче, горячее.
— Запад понял, что прямая секуляризация, атеизм, в исламском мире не работает! — почти кричал Джавад. — Их цель — заменить наш истинный, божественный консерватизм на их псевдотрадиционализм западного образца! Это заговор против самого Ислама!
— Мы назвали это «Молдбаг», — подхватил голос отца, теперь уже серьёзный, лишённый иронии. — «Старая форма». Они берут нашу старую, привычную форму — строгую мораль, патриархат, традиционные ценности — но наполняют её новым, чуждым содержанием. Это их Зулмати Рошангари. Их «Тёмное просвещение».
— Они хотят дать нам все, что есть в Исламе, — повторял Джавад, — но без Аллаха! Их богом будет эффективность, прогресс, рынок! Это будет выглядеть как наша победа, как триумф традиции, но на деле — их окончательная победа! Наша собственная культура, превращённая в оружие против нас!
— Джавад, успокойся, — это был голос Хоссейна. — Ты пугаешь всех.
— Я должен пугать! Страх — это последнее, что у нас осталось! Страх потерять веру!
На кухне Марьям нервно резала пирог:
— Они слишком увлеклись. Каждый раз всё хуже.
— Это болезнь, — тихо сказала Роксана. — Не только Джавада. Али тоже болен. Болен этой идеей.
Дядя Хоссейн молчал — он слушал. Слушал двух таких противоположных людей, которые неожиданно нашли, что-то общее, то, что их по-настоящему сблизило.
— И чтобы этот план сработал, — закончил Али, и его голос прозвучал так тихо и страшно, что Захра замерла с ножом в руке, — им нужно убрать тех, кто видит эту подмену. Они убьют настоящих традиционалистов, настоящих богословов, чтобы заменить их своими, ручными псевдоконсерваторами. Теми, кто будет вести народ к Западу, прикрываясь знаменем традиции без Бога.
Последние слова прозвучали так отчётливо, что Захра замерла с вилкой над тортом. Она посмотрела на мать и увидела в её глазах неподдельный ужас. Это была уже не теория. Это было пророчество. Самоисполняющееся пророчество.
И в тот день, в свой пятнадцатый день рождения, она поняла, что её отец и дядя больше не играют в интеллектуальные игры. Они написали новую суру для своей собственной, тёмной религии.
Мне пятнадцать и это мой день рождения и дядя Хоссейн дарит мне французские духи «Poison», «Яд», и я думаю какая ирония, и я нюхаю их и они пахнут не ядом, а цветами и мёдом, но может быть яд всегда так пахнет, сладко и соблазнительно, как идеи дяди Джавада, которые тоже яд, или лекарство, я ещё не знаю.
Старая форма, калиб-е кохне, и я представила себе глиняный кувшин, древний, покрытый трещинами, из которого вылили старое вино, вино веры, и налили новое, прозрачное, без цвета и запаха, но такое же пьянящее, вино эффективности и порядка. И люди будут пить из этого кувшина, думая, что пьют то же самое вино, что и их предки, не замечая подмены.
Они построили её. Свою теорию. Они даже назвали это так, чтобы слышать одновременно чужое имя и собственную метафору. И она была изящной, как уравнение Шрёдингера, и такой же пугающей. Она объясняла всё: победу Хатами, книги в университетах, компьютерные игры, молчание Запада. В ней не было ни одного слабого места. Это была идеальная замкнутая система, безупречная в своей параноидальной логике. Они создали интеллектуальную машину, которая могла переварить любой факт и превратить его в доказательство своей правоты. Они создали заговор против ислама, и теперь этот заговор был реальнее самого ислама.
«Они убьют настоящих консерваторов», — сказал папа, и я знала, я чувствовала, о ком он говорит. Он говорил о себе. И я знала, что через полтора месяца, до конца весны, его не станет. Я знала это не как пророчество, а как факт из будущего, который почему-то вторгся в моё настоящее. Я знала, что это будет автокатастрофа. Грузовик, уснувший водитель, встречная полоса. Он погибнет мгновенно. Не будет мучиться. Это было единственным утешением в этом знании, которое было холодным, как лёд, и тяжёлым, как свинец.
Но до этого дня у них ещё было время. Полтора месяца. Время, чтобы дописать свою теорию, изложить её на бумаге, превратить из устных бесед в стройную концепцию, в философский доклад, в документ. В их общее завещание. И я знала, что они это сделают. Потому что идеи, однажды родившись, требуют, чтобы их записали. Чтобы они могли жить дальше, даже когда их создателей уже не будет.
И я думаю: может быть, это и есть бессмертие? Не душа, которая улетает в рай, а идея, которая остаётся на земле и продолжает свою работу, прорастая в умах других людей, меняя мир, разрушая его или спасая. И может быть, папа и дядя, сами того не зная, создали не просто теорию заговора. Они создали вирус. И уже тогда он ждал своего часа, чтобы вырваться на свободу.