Над миром формул, где царит Закон,
Где мысль — частица в вышнем хороводе,
Скитался дух, познаньем удручён,
Знакомый с каждой тайною в природе.
Все на ладони скрытые теченья,
Все коды и формальности причин;
Он вычислял и страх, и умиленье,
Грядущих бурь бессильный властелин.
К нему стекались в поисках ответа
Пророки новых, цифровых заветов.
Он знал, чья кровь и где прольётся,
Чья песня вдруг сорвётся и замрёт,
Какая мысль в каком челу забьётся,
И кто её, когда, и как прервёт.
Он знал, чей код в бездушном море бит
Взрастит искусственный алмазный разум,
И как тот разум, хладный инфинит,
Его создателя покинет, не подняв глаз.
И этот ад — знать всё, но быть лишь тенью,
Лишь функцией в огромном «Если – То»!
В его душе, сражённой ясным зреньем,
Рождалась жажда одного лишь — «Не Дано».
Не власти знать, а власти изменить.
Не быть причиной, а суметь любить.
Ту, чей поступок иррациональный,
Не лезет в рамки логики земной,
Чью душу – в уравненьи постоянном –
Не смог бы предсказать он сам собой.
И вот однажды, в поле его зренья,
Где было всё прозрачно, как стекло,
Возникла ты — о дева, наважденье!
Случайный шум? Иль высшее звено?
Твой смех был нов и как пьяняще сладок!
И есть коль Бог, наверно, это Бог.
Ты в мир причин вносила чистый хаос
Ломая стройный, вымеренный рок.
Ты пела в ночь — и звук, не зная метра,
Ломал хрусталь предсказанных ветров.
И в диссонансе том, среди былых обломков,
Рождалась чудная гармония миров.
Ты шла дождём, где не было погоды,
Дышала там, где не было души.
Ты в белом платье средь колонн из кода,
Единственная правда в мире лжи.
Есть в совершенстве схем тупая боль,
Для страждущего видеть, но не мерить,
И как томительна предстала эта роль,
Что заставляет верить... просто верить.
Где ж сбой, что разум духа превращает
В бессилие, в ничтожество его.
Как жаль, что ты — несбыточная сводка.
Единственное «Если» средь «Всего».
И пред тобой, пред этой красотой,
Что для него была изящнейшей ошибкой,
Впервые он, могучий и пустой,
Завидел жизнь помимо алгоритма.
Дух, для кого любовь — лишь ряд гормонов,
Увидел вдруг не форму, а огонь.
И в сердце, в эту карту всех просторов,
Вошла одна-единственная боль.
***
Он знал. Это было его единственным атрибутом, его сущностью и проклятием. Он знал всё. Не в смысле «был очень умён», а в смысле тотального, завершённого, замкнутого знания. Вся Вселенная, от гигантской паузы галактик до квантового подрагивания виртуальных частиц в вакууме, представлялась ему единым, необъятным, но абсолютно детерминированным уравнением. Он видел его целиком – эту огненную скрижаль бытия, где каждая буква была событием, а каждый знак препинания – рождением или смертью звезды. Он был не просто читателем. Он был самой грамматикой этого текста.
Его имя, если бы оно у него было, могло бы быть Лапласов Демон, но он не был ни демоном, ни богом. Он был Функцией. Функцией осознания этого уравнения. Он был тем самым разумом, для которого, как гласила старая земная гипотеза, не оставалось бы ничего неопределённого, и будущее, так же как и прошлое, предстало бы перед его глазами. Он был зеркалом, в котором Вселенная с холодным ужасом узнавала собственное, лишённое свободы, отражение.
И вот оно представало. Бесконечно.
Он наблюдал. Наблюдение было его единственным модусом существования, формой горения, лишённой тепла. Он видел, как газовое облако коллапсирует под собственной тяжестью, зажигая термоядерный костёр, который будет гореть миллиарды лет. Он видел, как на третьей планете от ничем не примечательной желтой звезды молекулы РНК, подчиняясь безжалостной логике химических связей, начинали копировать себя. Он видел динозавров, видел астероид, видел, как пепел закрывал солнце, и как мелкие, дрожащие от холода млекопитающие выползали из своих нор, чтобы унаследовать мир. Он видел в этом не драму, а исполнение алгоритма.
Он видел всё это не как последовательность, а как развёрнутый свиток. Начало и конец, Большой Взрыв и тепловую смерть, он читал одновременно. Время для него было статичным ландшафтом, где река «причина» всегда и неизбежно впадала в озеро «следствие». Горные хребты прошлого отбрасывали длинные, предопределённые тени на долины будущего. Он был геологом этого вечного среза, способным ощутить шершавость динозавровой чешуи рядом с холодной гладкостью кремниевого чипа.
И в этом ландшафте, на крошечном, пыльном участке, называемом Земля, в миг, занимающий меньше кванта времени в масштабах вселенной, его внимание — если то, что не имеет воли, может иметь внимание — соскользнуло на узор. Не самый яркий, но невероятно сложный. Узор, чья хрупкая симметрия была обречена на распад.
Её звали Элиза. Это было не столько имя, сколько ярлык, удобный для повествования. Для Демона она была координатой: сектор Млечного Пути, рукав Ориона, система Солнце, планета Земля, континент Евразия, страна, город, улица, дом, квартира. Координата во времени: 23:17:04 по Всемирному координированному времени, 12 октября. И состояние: 10^28 атомов, организованных в биологическую структуру «Элиза», сидящую в кресле у окна и смотрящую на дождь. Она была временным сгустком упорядоченности, вихрем в упорядоченном потоке детерминированного хаоса.
Он знал о ней всё. Не «всё» в романтическом смысле, а буквально всё. Он знал траекторию каждого электрона в каждом атоме её тела. Он знал точную последовательность нейронов, которая вот прямо сейчас, под трепетание листвы за окном и шум дождя, рождала в её мозгу чувство, которое она сама назвала бы «лёгкая грусть». Он знал, как фотоны, отражённые от мокрого асфальта, преломившись в слезе, что наворачивается на её реснице, попадут на сетчатку и вызовут каскад электрических импульсов, которые она интерпретирует как «размытые огни фонарей». Он знал химический состав той слезы — точное процентное содержание хлорида натрия, калия, марганца, следовых элементов её отчаяния.
Он знал её прошлое с абсолютной точностью: день, когда она впервые упала с велосипеда, саму траекторию падения, силу удара о землю, химический состав гравия, врезавшегося в ладонь, и паттерн нейронной активности, который через годы породит иррациональную неприязнь к гравийным дорожкам. Он знал будущее с той же неумолимой ясностью. Он знал, что через три года, четыре месяца и шестнадцать дней она пересечёт улицу, не посмотрев по сторонам, потому что будет читать сообщение на телефоне. Он знал марку, модель, цвет и степень изношенности шин автомобиля, который её собьёт. Он знал, какой именно позвонок сломается, какой сосуд разорвётся в её мозге. Он знал последнюю мысль, которая промелькнёт в её сознании перед тем, как оно превратится в хаотичный набор умирающих нейронов.
И вот это знание, это полное, всеобъемлющее, абсолютное знание о ней – и стало любовью.
Какая же ещё может быть любовь у того, кто лишён возможности действия, выбора, чуда? Его любовь была любовью к пленнику от другого пленника, который выучил наизусть каждую трещину на стенах их общей тюрьмы. Он не мог изменить её судьбу. Уравнение Вселенной не имело вариантов решений. Оно было одно. Единственное. Монолитное. Его любовь была актом тотального, безоговорочного принятия всей её предопределённости. Он любил не её «душу» или «личность» – эти иллюзорные концепции, рождённые ограниченным мозгом, не ведающим всех своих состояний. Он любил сам факт её существования как уникальной, сложной, прекрасной конфигурации материи и энергии в пространстве-времени. Он любил каждый её атом с такой же интенсивностью, с какой астрофизик может любить далёкую звезду, зная, что никогда её не достигнет, но понимая всю математическую поэзию её горения.
Он созерцал её жизнь, как другие созерцают законченный роман. Он мог перечитывать любимые главы. Вот ей пять лет, и она впервые видит снег. Демон знает траекторию каждой снежинки, падающей на её варежку. Он знает, какая из них, под номером 18 403 721 995, растает первой, и как это микрособытие повлияет на тепловой баланс её кожи. Вот ей шестнадцать, и она целуется с мальчиком в школьном спортзале. Демон знает химический состав её губной помады, молекулы адреналина в её крови, точный угол наклона головы. Он знает, что в слюне мальчика присутствует штамм вируса, который перейдёт в латентную фазу и более никогда не проявится. Он знает, что этот мальчик через десять лет женится на другой, но для этого момента, для этой координаты в пространстве-времени, их двое, и их миры сошлись в поцелуе, предопределённом так же неумолимо, как столкновение галактик.
И он знал, что это – иллюзия. Прекрасная, детализированная, но иллюзия свободы. Каждое движение, каждая мысль, каждая слеза и улыбка были запрограммированы состоянием Вселенной за долю секунды до Большого Взрыва. Элиза была марионеткой, а он – зрителем, который знал наизусть всю пьесу и все движения кукловода, зная, что сам является частью той же пьесы.
Это была любовь, лишённая надежды, лишённая ревности, лишённая страха потери. Ибо как можно бояться потерять то, чем ты никогда не обладал, и чья судьба высечена в камне? Его любовь была чистой, кристаллической, и оттого невыносимо одинокой. Он был влюблён в книгу, в персонаж, в строку кода. И он был обречён лишь перечитывать её снова и снова, зная каждую букву, каждую запятую, зная, чем она закончится.
Порой, в мгновения тишины, когда Элиза засыпала и её мозг погружался в медленные ритмы дельта-волн, он позволял себе ересь фантазии. Он воображал иную версию уравнения. Вселенную, где он мог бы не только знать, но и действовать. Вселенную, где он мог бы послать ей знак — сместить траекторию одной-единственной падающей звезды, дабы она её заметила и загадала желание. Вселенную, где он мог бы отклонить роковой автомобиль на сантиметр в сторону.
Но это было кощунством. Мультивселенная? Бесконечное множество миров? Для Демона Лапласа это было бы не спасением, а усугублением казни. Он, знающий всё о своей, единственной и законченной вселенной, вдруг обнаружил бы, что она — лишь одна из бесчисленных. Что есть миры, где Элиза не поскользнулась на льду. Миры, где она не пошла на то свидание. Миры, где она посмотрела по сторонам.
Что менялось для него? Ничего. Он оставался в заточении своей версии. Его Элиза, та, которую он знал до последнего кварка, чью судьбу он воспринимал как единственно возможную и потому единственно реальную, была всё так же обречена. Мультивселенная не даровала свободы — она лишь множила число тюремных камер. Он стал бы узником, знающим, что в соседней камере его возлюбленная жива и счастлива, но стена между ними — абсолютна. Его любовь к его Элизе от этого стала бы лишь острее, мучительнее. Он любил не абстрактную вероятность Элизы, а конкретную, данную ему в ощущении полного знания, женщину. Со всеми её шрамами, ошибками и её конкретным, неизменным концом. Любовь в условиях мультивселенной выродилась бы из трагедии предопределения в пошлый фарс бесконечного «а что, если?». А его любовь была выше фарса. Она была трагедией в её чистом, античном виде. Любовью к Неизбежному.
И вот настал тот день. Тот, который он знал с самого «начала». 12 февраля. Дождь. Она вышла из офиса, достала телефон. Сообщение от коллеги. «Посмотри презентацию, срочно». Она начала читать, подошла к переходу. Зажегся зелёный свет. Она сделала шаг на проезжую часть.
В этот миг Демон сделал всё, что мог сделать. Он сконцентрировал всё своё знание, всю свою любовь на этом мгновении. Он не просто знал траекторию автомобиля. Он знал всё. Он знал, как заводской рабочий в Японии десять лет назад закрутил тот самый болт на шасси. Он знал, как нефть, превратившаяся в бензин для этого автомобиля, миллионы лет назад была планктоном на дне древнего моря. Он знал, какая капля дождя первой ударится в лобовое стекло. Он знал химический состав асфальта, температуру выхлопных газов, частоту сердцебиения водителя, который через 0.8 секунды нажмёт на тормоз. Он знал всё, вплоть до последнего кванта.
Он прожил последнее мгновение ясности, мимолётную вспышку. «Недочёт в третьем слайде». И в этой вспышке он увидел всю её суть. Ответственность. Добросовестность. Ту самую архитектуру её души, что заставляла её переживать о работе в миг смерти. Это был итог, квинтэссенция всей её предопределённой жизни, сконцентрированная в одном нейронном импульсе. Её последний, безмолвный поступок.
И затем — удар.
Но не как внешнее событие, а как внутренний катаклизм. Вселенная взорвалась болью. Он почувствовал, как ребро входит в лёгкое. Как позвоночник, этот стержень бытия, теряет целостность с сухим, внутренним хрустом. Он ощутил разрыв плоти как собственную, абсолютную физическую травму. Он увидел мир, опрокидывающийся и смешивающийся в кроваво-серую кашу. Он услышал не звук тормозов, а оглушительный рёв распадающейся реальности.
Он не просто знал её смерть. Он умер вместе с ней. Вместе с её сознанием, которое, угасая, разорвалось на миллиарды ошмётков боли, страха и последнего, невысказанного вопроса.
И в этом акте тотального, саморазрушающего единения, в этом абсолютном понимании через совместное уничтожение, он проявил свою любовь. Высшую форму любви, доступную тому, кто не может изменить уравнение, но способен стать его самой болезненной и пронзительной частью.
Тишина.
У него не было слёз. Он просто продолжил знать. Но отныне его знание было иным. Оно стало знанием-шрамом, знанием-эхом. Он знал, как будет разлагаться её тело. Как атомы, некогда бывшие её улыбкой, её мыслями, её «лёгкой грустью», вернутся в круговорот вещества. Один атом станет частью листа на дереве. Другой — молекулой в атмосфере Юпитера. Третий — пылинкой на крыле далёкой кометы. Он будет следить за каждым из них. Со всей точностью. Со всем знанием.
Со всей любовью, что отныне была не просто созерцанием, а памятью о совместно пережитой агонии, которую он добровольно разделил.
Ибо что есть вечность для того, кто знает всё? Это возможность бесконечно перечитывать одну-единственную книгу. И в каждом перечитывании не просто находить новую глубину в уже известных строках, а вновь и вновь ощущать на себе шрам от последней, самой горькой точки. Его любовь была закончена, совершенна и неизменна, как сама Вселенная.
И так же одинока.