Мы тонем. Не в воде, а в океане означивания, плотном, как тяжёлый мёд. Каждая песчинка бытия принудительно наделяется ярлыком, каждая трещина на асфальте истолковывается как пророчество, каждое молчание препарируется и выставляется на продажу в качестве «контента». Моё сознание, этот ненасытный механизм, превратился в чудовищный перпетуум-мобиле производства смысла, не знающий остановки, ибо в безмолвии и пустоте мне видится собственное упразднение. Мы завалили мир интерпретациями, как заваливают мусором перспективу: горизонт исчез, небо заштриховано вербальными конструкциями. Смысл, будучи извлечён в индустриальных масштабах, перестал быть драгоценностью и стал мусором, инфляционной валютой, за которую не купить ничего, кроме нового, ещё более дешёвого смысла.
Это семантическое ожирение, эта смысловая тучность, породили во мне новый вид духовного голода — голод по чистой, неопосредованной данности. По вещи-в-себе, которая не тычет в меня указующим перстом, не кричит о своей символической нагрузке, а просто молча есть. Я задыхаюсь в атмосфере, состоящей из одних толкований, и мечтаю вдохнуть безвоздушный вакуум чистой фактности.
И вот — мой бунт. Последний жест отчаяния и высшая форма аскезы. Решение написать текст, сознательно лишённый смысла. Не абсурдистский, ибо абсурд — всё тот же смысл, лишь вывернутый наизнанку. Не алогичный, ибо алогичность — тень логики. Нет. Речь о попытке создать семантический вакуум. Текст как белый шум. Как ровная, монотонная плоскость, на которой не за что зацепиться взгляду, привыкшему выискивать сюжеты в трещинах штукатурки.
Это — моё отречение. Текст, отказывающийся быть мостом, зеркалом, эхом, лекарством или ядом. Он отказывается от диалога. Его цель — не сообщить, а быть. Как камень. Как гудение трансформатора. Как тихий гул процессора в три часа ночи.
Я приступаю к этой странной литургии самоупразднения. Я выстраиваю слова не в цепь умозаключений, а в бессмысленный орнамент. Я подбираю их не по значению, а по звуку, по тактильному ощущению на языке, по весу. Я создаю не повествование, а ландшафт. Фразы стелются, как песчаные дюны, нагромождаются, как валуны, повторяются, как прибой. Здесь нет «потому что», здесь есть только «и». Нет «значит», есть лишь «далее». Я пытаюсь изгнать из себя последнего демона — Демона Осмысленности.
Это каторжная работа. Моё сознание, этот фанатичный производитель смысла, саботирует процесс на каждом шагу. Оно подсовывает красивые сочетания, которые ненароком рождают образ. Оно выстраивает слова так, что они вдруг складываются в намёк на идею. Это борьба с самой собственной природой.
И вот он готов. Этот текст-призрак, текст-пустыня. Я смотрю на него со смесью стыда, опустошённости и гордости подпольщика, совершившего акт тихого саботажа. Я совершил это. Я создал вещь, которая ничего не значит.
Но затем происходит нечто ужасное и предсказуемое. Я перечитываю. И сквозь намеренно выстроенный барьер бессмыслицы проступают… черты. Мой взгляд, отчаянно цепляясь, начинает вычленять узоры в хаосе. Моё сознание, этот неутомимый Прокруст, натягивает на этот текст свои привычные шаблоны. «Ага, — шепчет оно, — вот это повторение — символ цикличности бытия! А этот обрыв фразы — намёк на экзистенциальную фрагментарность!».
Текст, задуманный как крепость против смысла, оказывается взятым штурмом. Он становится тестом Роршаха, чистым экраном для проекции. Его пустота оказывается самой ёмкой из возможных метафор. Его молчание — самым громким из возможных высказываний. Провал моей задачи — это и есть её триумфальное завершение.
Мой текст, сознательно лишённый смысла, обретает его в акте своего отрицания. Его смысл — в демонстрации невозможности бессмысленного. Его значение — в утверждении, что значение неистребимо. Если даже намеренно стерилизованный, выжженный текст, этот семантический труп, оживает под взглядом и обрастает интерпретациями, значит, смысл — не свойство объекта, а фундаментальный способ бытия сознания в мире. Мы не находим смысл — мы его излучаем. Мы — фабрики по производству осмысленности, и выключить эту фабрику нельзя, можно лишь направить её мощь на самоё себя.
Таким образом, этот эксперимент приводит меня к выводу, столь же простому, сколь и фундаментальному. Если у текста, задуманного как анти-текст, всё равно находится значение, то значение есть у всего. У падения листа с осеннего клёна. У узора, оставляемого дождём на пыльном стекле. У беззвёздной ночи над спящим городом. У самой жизни — этой хаотической, неупорядоченной, зачастую жестокой и, казалось бы, абсурдной последовательности событий.
Смысл — это не ответ, скрытый в финале. Это — сам процесс вопрошания. Это — свет, который мы несём с собой, и который заставляет любой предмет, на который он падает, отбрасывать тень значения. Даже если предметом этим является намеренно созданная пустота.
А потому — да здравствует бессмысленный текст! Его великая, тихая служба в том, чтобы, отринув всё, доказать неотменимость главного: мы обречены на смысл. И в этом — наша вечная каторга и наше вечное благо.