Он вышел на пустынный берег, когда душа, истомившаяся в городском громе, изголодалась по тишине и простору. Кишка реки широко разворачивалась тёмным зеркалом, где медленно гасли последние отсветы заката. В кармане исхудавшего пальто пальцы нащупали шершавый конверт с кисой — те жалкие сбережения, что годами копились «на чёрный день». Эта скудная сумма казалась ему немым упрёком всем несмелым помыслам и несостоявшимся побегам.
Внезапно тишину разрезал звонок. Сын. Его голос, отлаженный и твёрдый, вновь звал в мир прямых проспектов и ясных правил, где нет места речным излучинам. Он слушал, глядя на неподвижную, свинцово-тёмную воду, и сердце сжималось от странной жалости — и к сыну, не слышащему музыки этого места, и к себе, не способному его покинуть.
Когда разговор оборвался, он достал из кармана старый латунный компас — отцовский. Холодный металл постепенно согревался в его ладони. Стрелка, качнувшись раз-другой, замерла, недвусмысленно указывая на северный берег, где темнела чаща. И сквозь годы до него донёсся хриплый шёпот, пропахший махоркой и ветром: «Вон она, прикол-звезда, сынок... Вся небесная карусель вертится, а она — ни с места! Как гвоздь, на котором всё держится».
Он медленно вынул конверт, разжал пальцы. Белый прямоугольник бесшумно шлёпнулся на мокрую, малахитово-зелёную гальку, и накатившая волна, лениво облизнув камень, утянула его в тёмную глотку реки. Теперь эти авансы за несмелость были не нужны. Он развернулся и пошёл вдоль по течению, навстречу наступающей ночи. И с каждым шагом в груди всё сильнее рождалось тихое ясное чувство — будто отыскал он наконец ту единственную ось, вокруг которой только и стоит вращаться этой земной карусели.