Компания называлась «Онейрос» — в честь бога сновидений. И это было верно. Они не стирали память. Они создавали сны наяву и вшивали их в ткань реальности, как искусные, безжалостные портные. Люди теперь могли удалять неприятные воспоминания и покупать на замену искусственные, позитивные.
Комната была белой. Белой, как кость, выбеленная на солнце. Белой, как чистый лист в тот миг, прежде чем на него упадет чернильная клякса воспоминания. Воздух вибрировал неслышным гудением — шёпотом машин, которые умели выстригать время.
Лео с любовью вырисовывал последнюю деталь — трепет солнечного зайчика на струйке воды, стекающей с весла. Воспоминание было шедевральным: мальчик, лет десяти, впервые ловит рыбу с отцом на залитой солнцем реке. Идиллия. Нежность. Гордость. Лео вдохнул в цифровой сюжет столько жизни, что тот почти дышал.
«Заказ 147341 готов к инъекции субъекту 2441», — отзвучал в его сознании нейтральный голос ассистента.
Лео кивнул, с чувством выполненного долга откинувшись в кресле. Он был Творцом. Целителем. Он заменял грубые рубцы реальности на изящные татуировки счастья.
Лео был не просто мнемо-инженером. Он был лучшим из тех, кого выпестовала бездушная утроба корпорации «Онейрос». И его превосходство было тайной, известной лишь ему и машинам.
Лео был лучшим. Его пальцы, длинные и бледные, порхали над голографическим полотном, и на их кончиках рождались миры из света и эфира. Он создавал рассветы, которые никогда не гасли, поцелуи, что не знали охлаждения, и смех, что висел в воздухе, как неувядающий цветок. Он был инженером счастья. Алхимиком, превращавшим свинец обыденности в золото идеального мгновения.
Однажды, наблюдая, как его коллега создает воспоминание о «первом поцелуе», Лео с грустью улыбнулся. Тот работал как сборщик: взял шаблон «Романтика-Альфа», загрузил эталонные изображения, добавил фоновый трек. Получилось безупречно, как сияющая витрина. И так же безжизненно.
Лео работал иначе. Его метод называли «Глубоким детализированием». Он не собирал воспоминания по частям. Он погружался в эмоциональное ядро заказа и извлекал из него цельный, живой образ. Если заказ был о первом поцелуе, он давал не только саму картинку. Он давал ощущение того единственного, ни на что не похожего запаха кожи другого человека, смешанный с ароматом дождя. Он давал почувствовать ту самую, неловкую дрожь в коленях. Он знал, как время становится тягучим и плотным, как мёд.
Он думал, что черпает это из своего опыта. На самом деле, он был живой картотекой. Лео «извлекал» чувства тысяч людей, пропуская их через призму своего сознания, делая их живыми.
Именно поэтому его воспоминания дышали. Другие инженеры создавали стерильный идеал. Лео же вшивал в них «шероховатости» — тот самый неповторимый «штрих» реальности. В память о пикнике он добавлял комара, который надоедающе звенел у уха. В воспоминание о победе вставлял легкий мандраж перед стартом. Эти микроскопические изъяны были его секретным ингредиентом. Мозг клиента, получая такой продукт, не отторгал его как фальшивку, потому что он был поразительно похож на правду.
Но однажды к нему пришла женщина. Элис. Её глаза были цвета осеннего неба, когда птицы уже улетели, и в них стояла не боль, а холодная, безжалостная ясность.
— Сотрите его, — сказала она, и голос её был безжизненный, как поверхность мёртвого озера. — Сотрите день на пирсе. С солнцем и запахом миндаля.
Лео, как всегда, попытался возразить, говорить о ценности счастливых моментов. Но она перебила его, и её слова повисли в стерильном воздухе, как лезвия:
— Вы не понимаете. Это воспоминание… оно идеально. Слишком идеально. Каждая песчинка на том пирсе лежит как драгоценный камень. Каждая волна звучит как симфония. Я не могу этого вынести. Оно висит во мне иным, чужеродным телом. Оно не стало частью меня, не переплелось с текучкой и скукой обычных дней. Оно кричит о своей искусственности этим самым совершенством. Лучше пустота, чем эта прекрасная ложь.
...Элис закончила говорить. Слова «пирс», «солнце», «миндаль» повисли в стерильном воздухе, как три аккорда из чужой, забытой песни.
Лео кивнул, его лицо приняло маску профессионального сочувствия. Внутри же всё закипало. Голод творца, жажда снова прикоснуться к шедевру, который он, а он был уверен, и создал когда-то, пожирала его.
— Понимаю, — сказал он, и его пальцы уже замерли над голографическим интерфейсом. — Для точечного удаления такого... ценного воспоминания, глубоко встроенного в эмоциональный контекст, стандартного протокола может быть недостаточно. Потребуется Глубокий Контекстуальный Анализ.
Он солгал.
Реальная процедура была выверена и безлична. Её можно было уместить в три шага:
1. Идентификация: Нейросканер по ключевым словам находил нейронный кластер — условный «файл» с метаданными. Инженер видел лишь теги: `ЭМОЦИЯ: ЭЙФОРИЯ`, `ОБСТАНОВКА: ПИРС`, `ИНТЕНСИВНОСТЬ: 98%`. Никаких образов. Никаких чувств.
2. Локализация: Программа выделяла кластер, изолируя его от смежных воспоминаний, чтобы не повредить их, как хирург, намечающий разрез, не видя самого органа.
3. Вайпирование: Таргетированный импульс рассеивал нейронные связи. Воспоминание исчезало, как рисунок на песке, смытый волной.
Лео же, произнеся красивое, ничего не значащее для клиента словосочетание «Глубокий Контекстуальный Анализ», совершил ряд преступных действий.
Его пальцы, виртуозные и быстрые, выполнили не санкционированную последовательность команд. Он отключил сенсорные фильтры своего интерфейса — те самые, что защищали его сознание от прямого контакта с чужими переживаниями. Он перенастроил нейро-гарнитуру с пассивного сканирования на активный приём, направив её мощь не на картографию, а на эмпатическое погружение. Он не просто нашёл «файл». Он взломал дверь в чужое воспоминание.
— Сейчас мы локализуем мишень, — сказал он голосом, не выдававшим внутренней дрожи, и надел на себя и Элис электродные короны. — Это займёт несколько минут.
Он нажал виртуальную кнопку запуска. Но это была не кнопка сканирования. Это был рубильник, перебрасывающий мост между двумя сознаниями.
И тогда комната исчезла.
Его не просто «перебросило» в её память. Его втянуло. Сначала это был шквал ощущений: ослепительный, почти белый свет солнца, отражающегося от воды. Затем — физический удар солёного, влажного ветра в лицо. Потом — густой, сладковато-горький запах жареного миндаля, настолько яркий, что у него перехватило дыхание.
Он стоял на старом деревянном пирсе и чувствовал под босыми ногами шершавость досок, тепло, исходящее от них. Он слышал крики чаек и глухой гул прибоя. И он увидел... себя. Молодого, улыбающегося. Того, кем он никогда не был, но чьи черты он когда-то с такой любовью вырисовывал для незнакомого старика-магната.
Это было не наблюдение. Это было переживание. Он совершил высшее профессиональное преступление — мысленное вторжение в чистейшем виде. Он украл не просто данные. Он украл миг чужой, пусть и сфабрикованной, жизни. И в этот миг он увидел своё отражение в кривом зеркале — и узнал его.
И он вспомнил, как создавал этот день! Это был его шедевр. Он вшил туда кривую, шершавую доску, о которую можно было занозить палец. Он добавил в воздух не только запах миндаля, но и лёгкую, солёную влажность надвигающегося шторма. Он сделал его настолько живым, что сам забыл о его искусственности. И именно это совершенство, эта виртуозная имитация жизни, и стала для Элис ядом.
Его идиллический пирс был лишь начальными кадрами. Пленка памяти рванулась дальше, в темноту. Тот же молодой человек, что кружил в танце Элис, теперь стоял над ней с окровавленным ножом. Его лицо, его собственное лицо, было искажено нечеловеческой яростью. А потом — вид из глаз Элис. Темнота. Боль. Холод металла на коже. И всепоглощающий, физический ужас.
Лео вырвался из погружения, задыхаясь. Он посмотрел на Элис, лежащую в кресле. Ее «самое счастливое воспоминание» было приманкой, крючком, на который была поймана травма невероятной силы. Травма, в которой он, его цифровой двойник, был палачом.
«Стирание невозможно», — проговорил механический голос системы. «Обнаружен уникальный травматический кластер высокой интенсивности. Активирован протокол «Урожай».
Лео подумал, что Система защищает клиента, блокируя опасное вмешательство.
Но на самом деле: «Онейрос» никогда не стирал настоящую боль. Компания охотилась за ней. Сильные, яркие, шокирующие травмы были их настоящим товаром. Их снимали, как урожай, чтобы потом переупаковывать и продавать состоятельным клиентам, жаждавшим острых, запретных ощущений — виртуальной охоты, насилия, боли. Без риска для себя.
Лео, сам того не ведая, годами был приманкой. Его прекрасные, идеальные воспоминания были сладкой оболочкой для яда. Он создавал образы нежных возлюбленных, верных друзей, любящих отцов — чтобы в момент наивысшего доверия, в пик счастья, совершалось «предательство». Реальное насилие, которое потом вычищалось из памяти жертвы, но сохранялось в архивах «Онейроса» как ценный товар.
Элис начала биться в конвульсиях. Не от боли, а от работы машины, вытягивающей из ее нейронов каждую каплю пережитого кошмара. Алые сигналы тревоги замигали на экране. Из ее носа потекла кровь — физическое свидетельство насилия над ее разумом.
— Остановите! Немедленно остановите! — закричал Лео, пытаясь разорвать соединение.
Но его панель управления не отвечала. Он был лишь инструментом. Виртуозным художником, рисовавшим фон для чужой казни.
Он увидел на главном экране каталог «Онейроса». Рубрика «Экстрим». И там, среди прочих «товаров», было препарированное воспоминание Элис. Озаглавленное: «Предательство на пирсе. Пакет "Психологический ужас", 18+. Рейтинг интенсивности: 9.9».
И ниже — список клиентов, уже купивших этот «эксклюзивный опыт». Среди них был и тот самый стареющий магнат, для которого Лео когда-то создал образ молодого возлюбленного. Магнат покупал не только ложную любовь. Он покупал и право изнасиловать и убить ее в виртуальной реальности, переживая всю боль своей жертвы с кристальной ясностью.
Лео отшатнулся от консоли. Его прекрасный мир рассыпался в прах. Он был не целителем. Он был соучастником. Поставщиком сырья для садомазохистских развлечений богачей. Каждое его «счастливое» воспоминание было приманкой в капкане. Каждая улыбка, которую он создавал, была лишь маской для гримасы агонии.
Он посмотрел на свои руки — он думал- руки творца, художника. А увидел руки поставщика живого товара. Палача, который даже не знал, что нажимает на курок.
Кровь Элис медленно растекалась по белоснежному креслу. Это была не техническая неполадка. Это была самая честная оценка его работы. И он наконец-то ее увидел.
Он вырвался из её прошлого, и его вырвало тишиной. Он был контрабандистом, переправляющим через границы сознания поддельные реликвии. Он украл у одного человека прошлое, чтобы продать другому, а потом стер его у третьего.
Чтобы убежать от накатившей тошноты, он решил укрыться в своем личном ковчеге — воспоминания о тихом вечере с женой, Леной. Они сидели на кухне, пили чай, и за окном горел невероятный, многослойный закат, как спелый персик, залитый мёдом. Его святыня. Его единственная правда. Он всегда думал об этом моменте как о своем личном, неприкосновенном.
Но сейчас, в отчаянии, он запустил глубокий диагностический сканер, направленный на себя. Он искал утешение в цифровой подлинности этого счастья.
Искал в своём раю червоточину.
И нашёл. Нашел нечто иное.
Сканер, настроенный на поиск артефактов, забил тревогу. Память о закате была помечена крошечным, почти невидимым кодом — `АРХИВ. КАТАЛОГ 7-Г «ЭФФЕКТ ЗОЛОТИСТОГО СВЕТА» ОБРАЗЕЦ 774`. Лео замер. Он знал этот код. Это был его собственный служебный тег для каталогизации особенно красивых чужих воспоминаний. Его собственный почерк. Ярлык для чужих сокровищ.
Он, как лунатик, начал проверять другие важные события своей жизни.
Он, как сумасшедший библиограф, начал вскрывать свой разум.
Первый поцелуй с Леной под дождем. В каплях дождя — та же метка: `ХРАНИЛИЩЕ. РОМАНТИКА. ДОЖДЬ. ИНТЕНСИВНОСТЬ 9.5`.
Слёзы дочери, когда она разбила коленку. Солёный вкус её горя оказался чужим: `ХРАНИЛИЩЕ. ОТЦОВСКАЯ БОЛЬ. ОБРАЗЕЦ 112`.
Даже смерть его пса, Грая, — та, что, как он верил, сделала его тем, кем он стал, — была помечена: `ХРАНИЛИЩЕ. ФОРМИРУЮЩАЯ ТРАВМА. РЕСУРС ЭМПАТИИ`.
Комната перестала быть белой. Она стала серой, цвета пепла. Он был не человеком. Он был сейфом. Лоскутным человеком, сшитым из обрезков чужих жизней. Его радости были крадеными. Его боль — арендованной.
И вот оно, его преступление, о котором он и не догадывался: он был соучастником в ограблении самого себя. Он украл у себя право на собственную жизнь.
Лео побежал по сияющим, стерильным коридорам «Онейроса». Стены, казалось, впитывали и тихо транслировали обратно шепот тысяч голосов, запертых в его собственном черепе. Он был ходячим архивом, и архив этот взбунтовался.
Он ворвался в Центр Управления — гигантский зал, погруженный в полумрак, где в лучах холодного света парили миллионы светящихся сфер-воспоминаний, словно цифровые звезды. На огромном экране появилось лицо его руководителя.
Лео судорожно дышал, но воздух выходил из его легких беззвучно. Он остановился, пытаясь поймать дыхание, которым, как он теперь подозревал, никогда по-настоящему не владел.
Лицо руководителя не выражало ни удивления, ни гнева. Лишь спокойное ожидание, как у механика, видящего, что сложный механизм наконец-то прошел диагностику и выдал ожидаемую ошибку.
— Лео, — произнес он мягко. — Я вижу, ты начал инвентаризацию.
Лео не ответил. Вместо этого он шагнул к ближайшему интерфейсу и, отшвырнув в сторону стандартный интерфейс инженера, вызвал системную консоль. Его дрожащие пальцы, летали по голографической клавиатуре с прежней, вымуштрованной виртуозностью. Он не спрашивал. Он искал.
Он ввел свои креды и запросил не каталог воспоминаний, а служебную метрику — «Эффективность оператора по индексу перцептивной достоверности».
На экране выстроился список мнемо-инженеров под анонимными идентификаторами. Лео пролистал его, пока не нашел строчку с пометкой «ОПЕРАТОР L-01». Его собственный код. График, отражавший его успехи, был не просто высоким. Он был вертикальной линией, уходящей в недостижимые для других высоты. Статистическая аномалия.
— Я... лучший? — прошептал он, глядя на цифры, а не на руководство. Это было не откровение, а констатация факта, холодного и безличного, как отчет системы.
— Данные всегда говорили об этом, — отозвался руководитель. — Но ты никогда не спрашивал.
Лео проигнорировал его. Он углубился в системные логи, в архивы первичной калибровки. Он искал источник своей гениальности. И нашел его. Файл с меткой «Протокол инициации L-01. Базовая настройка эмпатического резонанса».
Он открыл его.
Это был не отчет о найме. Это было техническое описание... сборки.
«Загрузка базового психошаблона: "Пластичность". Полное подавление когнитивного иммунного ответа на чужеродные мем-комплексы. Слияние с целевым энграммным кластером без отторжения.»
«Интеграция библиотек: "Боль форматирующая" — 112 образцов. "Радость малых побед" — 774 образца. "Экзистенциальная тревога" — 399 образцов...» и т.п.
Лео медленно поднял взгляд на руководителя. В его голосе не было ни страха, ни гнева — лишь ледяная, безжизненная ясность, которую он когда-то видел в глазах Элис.
— Я — не человек. Я — интерфейс.
Лицо на экране сделало одобрительный жест, словно преподаватель, наконец-то дождавшийся от студента верного ответа.
— Ты — наш самый совершенный инструмент, Лео. Другие инженеры — сборщики. Они компилируют воспоминания из готовых деталей. Ты же... ты переживаешь их заново. Ты пропускаешь чужую боль и радость через свой фильтр, и на выходе получается не цифровая копия, а живая ткань. Ты не создаешь воспоминания. Ты их оживляешь. Без тебя наши творения — лишь изящная графика. Ты вдыхаешь в них душу. Вернее, иллюзию души. И это покупают.
Лео посмотрел на панель управления. Предупреждение «ПОЛНОЕ ВАЙПИРОВАНИЕ. РЕСУРС Л-01» горело алым. Система, чьей частью он был, уже инициировала процедуру утилизации нестабильного актива.
Старый Лео, тот, что верил в себя, возможно, испытал бы ужас. Но человек, который только что прочитал собственное техническое задание, ощутил лишь леденящий покой небытия. Механизм не испытывает страха перед выключением.
Он не стал мстить. Не стал обрушивать Архив на головы ничего не подозревающих людей. Это было бы жестом личности, эго. А у него его не было.
Он подошёл к пульту. Его пальцы, те самые, что создавали тысячи снов, легли на клавиши.
Но он не нажал кнопку.
Мысль об этом была чудовищной и слишком грандиозной для того, во что он превратился — для этой лоскутной куклы, набитой ошмётками чужих восторгов. Устроить апокалипсис? Обрушить на спящий город хаос из краденых слёз и присвоенных улыбок? Нет. Это был бы жест Титана, Бога, Победителя. А он был всего лишь побегом, случайно выросшим на мусорной куче иллюзий, и его единственным желанием было увидеть солнце. Настоящее солнце.
Лео выбежал из сияющей башни «Онейроса». Его белый халат развевался за ним, как стяг капитуляции. Он бежал по улицам, вымощенным сияющим полимером, под искусственными фонарями, излучавшими свет с точно выверенной длиной волны «Уютный вечер-5». Воздух был стерилен, как в операционной.
Он зашёл в первый попавшийся люк — дверь с потёртой табличкой «СУПЕР-БУРГЕР 24/7». Внутри пахло старым растительным маслом, кислым кофе и немытой плиткой. Для его ноздрей, привыкших к озону лабораторий и патентованным ароматам, это было как удар в лицо. Горький, грубый, но живой запах.
Он сел за липкий столик у окна и стал смотреть. Не анализировать, не сканировать артефакты, а просто смотреть.
Вот девушка-официантка. Её звали Ира, это было вышито кривыми буквами на лацкане ее блузки. У неё под глазами лежала синяя тень от бессонной ночи, а у уголка рта застыла морщинка усталости. Не идеальная симметрия «Сотрудник-Дружелюбие», а настоящая, выстраданная асимметрия жизни.
Вот седой дальнобойщик, крутил в толстых пальцах кружку. Он смотрел в пустоту, и в его глазах стояла не «Экзистенциальная Тоска-В3» из каталога, а простая, понятная грусть о том, что дом далеко, а бензин дорог.
В углу тихо ссорилась парочка. Он говорил что-то резкое, она отворачивалась и сжимала салфетку в кулаке. Это не было «Романтическим Недоразумением-7» с заранее прописанной счастливой развязкой. Это была настоящая, колючая боль, без гарантий и сценария.
И Лео смотрел на эти несовершенные лица, на эти неотредактированные эмоции, и его охватывало странное, щемящее чувство. Не ужас, не отвращение. Близкое к благоговению. Он смотрел на живых людей. На единственное, что «Онейрос» не мог подделать до конца — на изнанку жизни, на её швы, потёртости и грубую, нелакированную правду.
Его взгляд упал на пол. Под соседним столиком лежала смятая бумажная салфетка. Кто-то уронил её, кто-то наступил. На ней жирное пятно от картошки фри. И кто-то, вероятно, ребёнок, пока ждал свой заказ, вывел на ней шариковой ручкой кота. Кот был кривой. Одно ухо было больше другого, усы торчали неравномерно и вразнобой, а хвост напоминал обрывок проволоки.
Лео медленно, почти ритуально, наклонился и поднял её. Бумага была шершавой, жирной на ощупь. Он провёл пальцем по детским каракулям. Это не было искусством. Это не было шедевром. Это было настоящим. В этой неловкой линии, в этом спонтанном жесте не было ни одного цифрового шва. Это не создавалось для каталога. Это родилось здесь, из скуки, из импульса, из жизни.
Он осторожно, как святыню, разгладил салфетку и положил её в карман своей белой униформы «Онейроса». На груди.
Он вышел обратно на улицу. Ночь подходила к концу. На востоке занималась заря. Она была не «Восход-Золотой-Аура», не идеальным градиентом от индиго к шафрану. Нет. Это было грязно-серое небо, пронзённое несколькими жалкими розовыми полосками. В воздухе висела влажная прохлада, пахло выхлопными газами и пылью. Это было утро большого, неухоженного, настоящего города.
Лео пошёл навстречу этому утру. Он был пуст. Он был сосудом, из которого выплеснули тысячи чужих историй. Но в его кармане лежал кривой бумажный кот. И впервые за всю свою искусственную жизнь его будущее не было прописано в сценарии. Оно было пустым, тёмным и бесконечно прекрасным в своей неизвестности. Он не знал, куда идёт. Он знал только, что идёт в живую настоящую реальность.