– Нет, ты скажи мне, почему надо было врать? – у Эды плохое настроение с самого утра, неудивительно то, что теперь она не считает нужным сдержать своё раздражение. – Каждый раз одно и то же! Каждый! Куда торопятся? Ну остановись, прочти инструкцию, так нет! Спросишь – всё ли понятно? Всё-всё, только загружайте быстрее, а потом начинается…
Форас только морщится – к ворчанию Эды он привык. Да и права она – он тоже не понимал такого за душонками. Добро тогда ещё там, при жизни – тут понятно, жизнь коротка, не до инструкций всяких! Но после-то, после!
Куда спешить, если впереди вечность?
– Бесят, гады! – Эда расходится не на шутку. Её движения резчают, она стремительно проверяет свои карманы – всё ли взяла? Форасу от этого смешно – скорее вся Сеть рухнет, чем Эда забудет хоть один порт-ключ, так уж она устроена! Но он не смеётся и даже не улыбается – Эда сейчас не в том настроении, чтобы оценить собственную тревожность со снисходительным весельем. Она сейчас и порвать может.
Форасу не привыкать к её скандальности. Он просто научился не замечать её характера – он ценил её навыки. Также поступал и Центр, игнорируя нередкие служебные записки и рапорты о поведении Эды. Нет, она не была вредной и не цеплялась сама, но вокруг все как будто бы нарочно стремились обнаружить свою несостоятельность: операторы ленились очищать мусорные корзины Сети, осветители забывали о технике безопасности и не выключали ушедшую в Ничто душонку, да и сами душонки…
Ну прочти ты инструкцию, ну что ж такое-то! Семь страниц текста, это, конечно, страшно, но в сравнении с годами посмертия – это пустяки.
– Чего сидишь? – Эда всё ещё взбешена.
– Иду, – зато Форас в смирении.
Вдвоём вышли через ближайший коридор к точке входа. Синеватым серебром прохватило коридор от их шагов – как и всегда! Душонки волнуются.
– Вводную! – оператор попадается Эде совершенно невовремя. Она нависает над ним так яростно, что он почти вжимается в пол.
– А…э…– и оператор сегодня против Эды. Вместо того чтобы сообразить, что в его интересах начать шевелить всеми конечностями и коротко зачитать вводную, он экает и акает, глядя в злое лицо Эды.
– Чего «а»? понабрали кретинов! – гнев Эды закипает с новой силой.
Оператор, наконец, соображает и активирует на своём браслете нужное окошко. Мгновение загрузки и вот уже на Эду и Фораса смотрит лицо землистого цвета.
– Уэсли Андерсон. Тридцать четыре года. Причина смерти – сердечное заболевание…
– Да заткнись ты! – Эда отпихивает оператора. Всё, его время упущено, сейчас она сама ознакомится с досье. Форас тоже читает – для подстраховки.
Судьба как судьба – таких много. Родился Уэсли сразу же не самым здоровым ребёнком. Впрочем, сколько осталось их, здоровых? Пыльные бури, а до того в три волны прошедшая война, прошлись по населению беспощадно. Если первое поколение ещё держалось за счёт прежних, здоровых предков, то дальше всё было хуже и хуже…
Чаще всего не выдерживали сердце, лёгкие или желудок. Форас знал, что в лазаретах врачи даже ставки делают, мол, кого будет больше в этом сезоне? Но не вымирало человечество – адаптировалось, проклятое, выводило своё же потомство в инкубационных условиях, и снова и снова оживало.
– Пара поколений и мы снова расцветём! – уверяли с синевы экранов всёзнающие и всёведающие политики.
– Лет двадцать! – махали руками критики всего и вся.
– Никогда! – спорили то слабеющие, то набирающие силу в опасные смутные годы служители последней веры.
Форас такими вопросами не задавался – он жил, работал, проходил осмотры каждую неделю и радовался, что относительно здоров. Подводил желудок, но это ничего – ежедневный приём капсул позволял есть без рези в желудке и работать, работать…
А Уэсли Андерсон был болен сердцем. Ничего, и такое бывает. Ему ещё повезло – почему-то природа, обделив его в сердце, решила наградить его мозгами. Так что после окончания базовой учёбы, Андерсон оказался в числе инженеров по восстановлению кормовых культур. Форас тоже туда собирался когда-то – всё, что было связано с созданием и восстановлением в новых условиях старых культур прокормки, сулило хорошее жалование и сытость. Но он не прошёл – желающих было много, отбор был строг и Форас не набрал нужных баллов интеллекта и устойчивости.
А Уэсли прошёл. Что ж, тогда понятно, почему в его досье значились жена, двое детей и сам он после смерти был загружен в частную Сеть, а не в общую – деньги решили всё.
– Малахольная скотина! – Эда уже подбирает среди порт-ключей нужный, заодно и злится. Форас уже знает, не первый день на службе, что Эда злится в таких случаях не на клиента уже, в очередной раз нарушившего инструкцию, а на себя, да на жизнь свою – ей частная Сеть не светит, не скопила, всё почти жалование посылает домой, двум больным сёстрам. Куда уж тут о себе…
– Вот этот, – подсказывает Форас, перехватывая со связки Эды розовую пластинку.
Она награждает его таким взглядом, от которого Форасу хочется провалиться сквозь все существующие в мире полы. Но не дано!
Эда молча выдёргивает розовую пластинку, дверь перед нею уже мерцает знакомой синевой. Вместо скважины только – разрез. Как раз для пластинки. Эда уже проворачивает её.
– Время входа…– Оператор решает напомнить о себе, но осекается. Надо же, учится! В самом деле, зачем лишние слова? Про себя ведь можно проговорить, если очень уж надо.
– Держись меня! – командует Эда. Это привычно – она всегда идёт первая, сама встречает бесноватые душонки, которые вдруг захотели нарушить инструкцию или сошли с ума, но это не от храбрости, а от обречения – если она сгинет, её семье выплатят компенсацию, а ещё – её саму загрузят в частную Сеть.
Чернота коридора. Так странно войти в дверь, висящую посреди комнаты, за которой ничего и нет, которую можно обойти, и оказаться в длинном коридоре.
Держаться за Эдой? Легко. Форасу это привычно, да и не храбрец он, чтоб на рожон лезть. И не отчаянный – у него есть небольшое, но всё-таки наследство, да и здоровье позволяет жить почти свободно. Пара лет удачной службы и будет повышение, а там может и семью он умудрится завести.
Вернее – завести недолго, но содержать чем? Или искать здоровую…
– Уэсли? – Эда уже зовёт душонку. – Уэсли, ты здесь?
Чернота пропадает, заполняется алым, словно свет включили, вот только нет в Сети света – ни в частной, ни в общей.
– Уэсли! – Эда выдыхает с облегчением. Что ж, хоть эта душонка не попыталась сбежать и не потерялась в плетениях Сети.
Уэсли находится на полу, сидит, скрючившись, раскачивается взад-вперёд.
– Чего инструкцию не читаем? – Эда светит по углам фонариком, в красном свету ничего нет лишнего. Кресло, софа, книги, экран, постель… живи или существуй как угодно!
– Помогите…помогите мне! – Уэсли отнимает ладони от лица. Он не замечает Фораса, перед ним Эда – сетевик, спасение!
– Мне б кто помог! – она не медлит с грубостью. – Чего случилось?
– Не могу больше, – он хватает себя за плечи, раскачивается ещё сильнее. – Они приходят ко мне. Жена и дети, мои жена и дети. Понимаете?
Эда пожимает плечами – ей как-то плевать.
– Приходят, рассказывают о днях, о том, что у них нового. А я? Ни поговорить, никого нет даже для спора!
– Тоже им чего-нибудь нарассказывайте, – Эда не видит проблемы. – Частная Сеть позволяет текстовый контакт через экран. Вы, вон, читаете…
Она указывает на шкаф.
– Всё для вас же сделано, чего хлюздим-то? – она не понимает проблемы. Зато её понимает Форас.
– Вам тут тоскливо? – спрашивает он, опускаясь рядом с несчастной душонкой. – Ну поймите же, это нормально. Это долгие годы. Ваша семья после своей смерти, тоже будет присоединяться к вам.
Если им хватит денег на момент смерти. А так да – место припасено. И это ещё одна причина, по которой люди с доходом стараются завести семью – после смерти не будет одиноко в частной Сети. Некоторые, правда, совсем с ума сходили – уходили вместе, рвано и грубо, с шумом…
Таких Форас не понимал, но он и молод был и о тоске посмертия не знал.
– Соберись, душонка, – Эда и среди живых слова не выбирает, с чего выбирать их тут? – В инструкции было сказано, что истеричное состояние травмирует Сеть и тончит её. Чем больше хлюздишь, тем тоньше твои экраны, а на починку где средства? От семьи твоей средства. А ну как помрет из них кто? А? а папочка деньжата на свои истерики спустил, на починку…
Ужасные слова, но и такое Форас уже тоже знает. В инструкции сказано, что можно в частной Сети попасть в сон, уйти в состояние кокона, что психика не всегда справляется с новым состоянием и может быть спасена. Но нет, не читают, подписываются, подключаются, а потом начинается скулёж да истерика, как же так, в тоске-то!
– Они приходят всё реже, – шепчет несчастный, – они приходят реже.
– А чего им с тобой делать? – интересуется Эда. – И потом, оно всегда так. Скоро будут приходить только в твой день рождения и в день твоей смерти. А потом и вовсе в день смерти.
Уэсли не выдерживает, вскакивает, бросается на Эду. Он напуган, он тосклив, он издъеден скорбью и страданием о себе и об утерянной жизни. Он думал, что его поддержат, успокоят, но ошибся.
Может быть в жизни Уэсли Андерсон чего-то и значил, но в посмертии он такое же ничто, как и все.
Поэтому Эда ударяет его без всякой совести. Уэсли сгибается пополам. Тут ему больно, Сеть – как сосуд, вместо плоти.
– Заруби себе на носу, – советует Эда, у которой даже голос не поменялся, словно и не сделала она ничего резкого и грубого, – я таких как ты на завтрак ем. У тебя есть всё, существуй. Читай, спи, попроси кокон. Но не истери – нам твои истерики слушать недосуг. Чинить твою Сеть каждый раз тоже. И ещё раз ознакомься с инструкцией – пункт третий говорит о том, что сетевики, то есть такие как я, берем штрафы за ложные вызовы. У тебя не Сеть заглючила, а ты растёкся, так что… штраф!
Со счёта семьи, конечно же.
– Также, в пункте седьмом сказано, что ты имеешь право подать прошение о подключении тебя к чату душонок.
У душонки даже землистость пропадает. Чат? Душонки?
– Читать надо! – злится Эда и швыряет извлечённый откуда-то буклет. – Всё н етак одиноко будет! Блажь частной Сети – общий чат…
Она качает головой, осуждает. Форас знает о чём она думает – в прошлом году им срезали бюджет из-за того, что в чат пришлось принимать модератора этого самого чата, а то, понимаешь ли, взялись за оскорбления, всю Сеть загадили, та аж зависать начала.
Так что вход в чат теперь строго по часам, ограниченный, но всё же общение.
– Пошли! – бурчит Эда и снова перед нею дверь. Для Уэсли она незаметна и тому остаётся лишь с ужасом наблюдать за их растворением в коридоре.
Они снова вдвоём.
– Не жалей, – мрачно советует Эда, – никого из них не жалей. У них условия лучше, чем у многих из нас будут.
Форас кивает. Его небольшое наследство – его великая тайна, Эда, хоть и наставница ему, а всё же не знает. Да и не хочет он ей говорить об этом, нехорошо ему, пусть лучше думает, что они оба в равной нищете. А то как ей будет? Как она будет поучать его, вести по пути, взращивать, зная, что его возможности над её возможностями встали?
– У многих из частников хоромы, – продолжает Эда, – ты бы видел! дворцы! Шесть комнат, семь, собаки, кошечки…
Она и завидует и отвращена. Знает, что есть и общая Сеть, а там… там уж не обессудь, как переполнен порт по твоему подключению, так все душонки в корзину, на очистку.
И это ждёт Эду. Она морщится, каждый раз пытается не думать о том, что это её реальность, но реальность встаёт перед нею опять и снова, напоминает. Да как назло – постоянно в Общей сети поломки, то кто-то сбежать пытается, то кто-то из корзины вылезти хочет, потому что поленились чьи-то ручки её очистить.
Так и ходит Эда, с другими сетевиками ходит, зачищает. Всех в утиль – всё равно, кто считать будет?
– Большой штраф наложила? – спрашивает Форас. – Там двое детей…если он сердечник, то, может, и детям нужны лазареты и больницы, а тут штраф.
– А мне что? – удивляется Эда. Ей нет дела до таких мелочей, как чья-то жизнь. В конце концов, и собственной созданной семьи у неё нет – только сёстры. На них она заботу свою положила, а себя забыла. Может и хотела бы оставить такую дрянную, но как? Без её денег умрут, уйдут в общую Сеть, а там в мусорку. А так хоть как-то поживут ещё, хоть как-то не будет Эда одинока.
Грезилось ей в детстве – будет она заниматься восстановлением архитектуры, или нет – искусства. Но там платили мало, пришлось брать участь трудовой пчелы на плечи, на себе эту участь тянуть и не роптать на судьбу – ропот силы отнимает.
– И хуже бывает, – продолжает Эда, – некоторые душонки такие противные, что после смерти тянут от семьи всё. Последнее со счетов. Те даже отрекаются от родственников. Всё проще, чем узнать потом, что твой счет опустел!
Она смеётся – ей весело. Форасу тошно.
– Время выхода! – оператор приветствует их возвращение. Эда проворачивает обратно розовый порт-ключ. – Есть ещё одно дело. В общей Сети, в секторе передозировки, бунт.
– Снеси всех, – равнодушно отзывается Эда. – Все равно отбросы.
– Там шесть единиц, – замечает оператор. – Не много за раз?
Она пожимает плечами – ей немного, она всё равно их не считает за полновесную, хоть сколько-нибудь ценную массу. Ей легко принять такое решение.
– Передам, – сообщает оператор, – ещё два возмущения в частниках. Один выход из кокона, другой скандалит…его жена, то есть, его живая жена хочет нового мужа в его частную сеть подключить. Деньги её, закон позволяет…
Эда хохочет. Ей смешно от этих людских проявлений – от бунтующих душонок, что не читают инструкции; от мужчин и женщин, подключающих к частной сети своих жён и мужей почивших любовников и любовниц; от сыновей и дочерей, что отказываются тратить деньги родителей на содержание их в частных Сетях – дорого, дорого, пусть в общую идут; от старушек, что приходят в Центр с жалобами – обманули мошенники, обещали частную Сеть…
– При жизни-то? – глумится оператор.
Эда смеётся и злится. На себя и них. Они богаты и глупы, они бедны и жалки. Эда старается не думать о том, к кому принадлежит она, и снова и снова шагает через порт-ключи в сети – общая, частная, другая частная, снова общая. Целый день. И Форас с нею. Одно и то же её шипение:
– Держись за мной!
Одна и та же надежда – сегодня убьют, и будет компенсация и будет частная Сеть. Один и тот же выход:
– Время выхода…
Круговерть остывает только к вечеру, когда кровавый закат ласкает обожжённую трижды землю.
– На сегодня всё, – сообщает оператор, – ой, что было у сетевиков Эли и Нормы! Вы бы видели. Там от переизбытка чувств людоед пытался сожрать душонку. Ну, дело, конечно, в общей было…
Эда уже не смеётся, вздыхает, качает головой.
– Да я жалобу подам! – орёт из коридора Норма, – людоедскую душу с простыми держать? С ума сошли?
Это душа, что она может?
– На сегодня всё, – Эда тяжело опускается в кресло. Её браслет на левом запястье пульсирует красным – счёт пополняется, смена прошла, здравствуй деньги. У Фораса жалование два раза в месяц, ему легче, он один.
– Эда, – зовёт он, никак не решаясь уйти за дверь и оставить её одну, – могу я спросить?
Она кивает, валяй, мол, чего уж, но помни, что я твоё начальство.
– Твои сёстры… – как сложно выбрать слова! – может пора о себе подумать? Сколько ты в таком режиме протянешь?
Она знает это, всё хорошо знает. Сама думает, прикидывает, и пугается своих мыслей. В её душе странное чувство, будто её саму подключили к Сети разъедающего самоубийственного милосердия – когда всё другим, ничего о себе. Это её сестры, но и она не железная. Их две, она одна. И всех их ждёт общая Сеть. И ничего больше.
– Пошёл вон! – Эда швыряет, не глядя, в Фораса стакан. Она надеется попасть ему в голову и убить, но он уворачивается. Брызжет осколками несчастная посуда.
– До завтра, – прощается Форас. Он не удивлён. Он будет задавать этот вопрос и завтра, и послезавтра, и через два дня, и через три…
Каждый день их службы, не знающей выходных. Каждый день, когда Эда будет метаться по Сетям, выговаривать за непрочитанные инструкции и истерики, за капризы и бунты. Каждый день, пока Эда будет бороться – он будет задавать ей этот вопрос.
Потому что видел Форас её досье случайно, и значилось там тяжелое сердечное заболевание, которое Эда не замечала, лишь бы работать, работать до конца и не уйти прежде сестёр своих в общую Сеть, из которой путь один – переполнится порт-ключ, и в корзину.
А там Ничто. И нет души. Вообще нет. Одна тишина, где утоплены ничтожные, несчастные душонки, без числа – и все они в тишине, все через неё прошли и сгинули.