Небо над префектурой Хёго было цвета свежего брюшка тунца. Доктор Танака в стерильном белом халате наблюдал за последними секундами жизни быка №A5-23, известного во внутреннем реестре как «Тодзиро». Окон в лаборатории не было, но система голографических панелей воспроизводила идеальные пасторальные ландшафты: зеленые холмы, ручьи и небо, никогда не знавшее гроз. Тихо звучала запись сюит для виолончели Баха, ее вибрации были калиброваны для расслабления мышечных волокон животного.
Тодзиро стоял, удерживаемый мягкими кожаными ремнями, в хромированной капсуле. Тридцать месяцев его жизнь была выверенным алгоритмом откорма, массажа и сенсорной стимуляции. Его рацион включал органический ячмень, ежедневную порцию качественного сакэ и, на последних неделях, темное пиво из маленького монастыря в Киото. Дважды в день его массировали щетками из шелка, в то время как сканеры картографировали в 3D его жир, подобный драгоценному мрамору.
«Жизнь как произведение искусства», — прошептал доктор Танака себе под нос, фразу, которую он вычитал в европейском философском журнале. Он не видел в Тодзиро животного; он видел биологический шедевр, совершенный синтез природы и науки. Финальная процедура не называлась «забоем»; в корпоративном мануале она значилась как «Финальный урожай».
Пневматическая игла впрыснула нейротропный токсин прямо в продолговатый мозг. Смерть была мгновенной и безболезненной. За мгновение до этого из правого глаза Тодзиро скатилась единственная, крупная и идеально прозрачная слеза. Доктор Танака аккуратно собрал слезу микропипеткой. «Любопытно. Физиологическая реакция на стресс или… финальный соус?» — размышлял он, анализируя жидкость. Та содержала уникальную концентрацию солей и энзимов.
—
Сергей Петрович вошел в «Млечный Путь», ресторан, скрытый в старинном особняке на Остоженке. Интерьер был выдержан в стиле нео-русского космизма: бархатные кушетки, иконы с ликами спутников и тусклое свечение глобусов, подвешенных под сводами.
— Мне «Слезу Тодзиро», — не глядя в меню, сказал он сомелье.
— Отличный выбор. Крови?
— Сегодня — нет. Только астральный херес.
Ему подали тончайший фарфоровый блюдечко, на котором лежал один-единственный кусочек мяса, размером с ноготь. Он был цвета спелой вишни, с ажурной, тающей сеточкой жира, напоминавшей иней на стекле. Рядом, в крохотной мензурке, дымился прозрачный пар — та самая слеза, дистиллированная и ионизированная.
Сергей Петрович поднес мензурку к носу, втянул аромат. Пары щекотали ноздри, рождая призрачные образы: зеленое пастбище, которого он никогда не видел, теплый бок спящего животного, звук виолончели. Он капнул слезу на мясо. Оно зашипело, чуть изогнулось, и в воздухе запахло морем и жженым сахаром.
Он положил кусочек на язык и закрыл глаза.
Это была не еда. Это было воспоминание. Вкус обрушился на него волной: бархатная нежность жира, взрыв умами, сладкий оттенок пива, терпкость сакэ, и сквозь все это — пронзительная, соленая нота тоски. Тоски по жизни, которой не было. Тоски по зеленому холму под ногами. Тоски по чужому телу, с которым он теперь сливался.
Он почувствовал тяжесть собственных рогов. Шелковистую шерсть на загривке. Глухой удар чужого сердца в висках.
Когда он открыл глаза, по его щеке катилась слеза. Соленая, прозрачная. Официант, застывший в почтительном отдалении, сделал шаг вперед, с микропипеткой в руке.
— Разрешите, Сергей Петрович? — почтительно склонил он голову. — Для следующего урожая. Цикл должен быть завершен.
Сергей Петрович кивнул и молча подставил лицо.