Она проснулась от того, что мир пересобрали. Это был не плавный переход, а сбой, мерцание — будто гигантский проектор на секунду сбился с фокуса, и реальность рассыпалась на пиксели, чтобы затем сложиться в новую, слегка отличающуюся конфигурацию. Вчера решетка была монохромной гравюрой: строгие вертикали черного металла на фоне бесконечного, запыленного холста неба. Сегодня между прутьев вплелись золотые нити — косые, навязчивые лучи утреннего солнца-софита. Они дробили пространство, превращая его в набор беспокойных призм и теней, выстроенных по законам чужой, не природной геометрии.
Сам воздух в вольере дрожал, как нагретое марево над асфальтом, и одновременно был плотным, как желе — она помнила это слово, этот образ из обрывков детских воспоминаний посетителей, липких и сладких, словно размазанный по пальцам абрикосовый джем.
Амурка лениво, с той грацией, что даже в полудреме оставалась угрозой, облизнула зеркальце носа, шершавое и влажное. Шкура на загривке медленно расправлялась, подшерсток запоминал новую кривизну света. Во рту стоял привычный вкус — сложный коктейль из окисленного железа прутьев, сладковатой прели пластмассовой соломы, собственного звериного запаха и неизменного, фундаментального привкуса одиночества. Этот вкус был единственной константой, якорем, брошенным в бурлящий океан симуляции.
Ее звали Амурка. Так гласила табличка, привинченная к цементному основанию снаружи. «Амурский тигр. Panthera tigris altaica. Находится под угрозой исчезновения». Она не знала, что значит «находится» — это слово было похоже на паука, застывшего в центре паутины. Но слово «исчезновение» она чувствовала кожей, каждой порой. Оно было похоже на тот ночной ветер, что приходил перед грозой, холодный и неумолимый, пытавшийся стереть границы ее тела, размыть, сделать прозрачной. Он шептал: «Тебя нет. Ты уже ушла. Ты — призрак, застрявший в петле».
Она поднялась, и это был не просто подъем, а ритуал инициализации тела, отточенный тысячами повторений. Мышцы плеч и бедер взбухли под полосатой шкурой, упругие, как сплетенные канаты. Плечи подались вперед, когтистые лапы с силой, достаточной, чтобы дробить кость, упирались в искусственный грунт, пахнущий резиной и антисептиком. Позвоночник выгибался в напряженную дугу, хвост, тяжелый, как плеть, медленно описывал в воздухе знак вопроса. Ритуал не имел цели, кроме одной — напомнить мышцам об их изначальном предназначении.
Мышцы помнили. Они сжимались, посылая в мозг закодированные сигналы: БЕГ. ПРЫЖОК. УДАР. РАЗРЫВ.
Но здесь некуда было бежать. Восемь шагов до противоположной стены, выложенной грубым, литым полимером, имитирующим камень, на котором кто-то выцарапал слово «Лена» — такой же артефакт, как и она сама. Прыжок упирался в прочную сетку из углеволокна, натянутую под потолком вольера, где вечно сидела одна и та же наглая ворона-дрон, чей стеклянный глаз периодически испускал крошечную красную точку лазерного сканирования. Удар растворялся в вязкой, безвоздушной атмосфере заточения, не встречая достойного сопротивления.
Информация приходила к ней не через уши или глаза. Она просачивалась сквозь барьеры, как радиация, была фоновым гулом, к которому ее нервная система — или прошивка — была подключена по умолчанию. Это не был сознательный процесс, а скорее постоянный шум: незашифрованные обрывки радиопереговоров охраны, ультразвуковой писк турникетов, вибрация от систем вентиляции, блуждающие сигналы Wi-Fi из служебных помещений. Ее сознание училось фильтровать этот хаос, выуживая из него паттерны.
Так она узнала распорядок дня, имена служителей, их привычки. Она «слышала», как один из них, Василий, с хриплым смешком рассказывал коллеге о чем-то, что тот назвал «изменой», и в его голосе плавала та же горечь, что и в запахе старого мяса. Она улавливала образы — не четкие картинки, а смутные тени, просачивающиеся через плохо защищенные камеры наблюдения в подсобках: крупные руки, чужой затылок, искаженные гримасой пиксели лиц. Это не было знанием, это было смутным ощущением чужих драм, которые были частью общего смрада этого места. И все, что она считывала, пахло фальшью.
Люди приходили толпами. С утра они были редкими, вялыми пятнами, пахнущими кофе и утренней свежестью из распылителя. К полудню превращались в единый, колеблющийся, многоголовый организм, испускающий волны жара, пота, синтетического парфюма и разочарования. Организм издавал звуки — нечленораздельное мычание, визг детей (похожий на скрип пенопласта), свист, призывный смех, фальшивый, как треск ломающегося пластика.
У организма были тысячи блестящих глаз-объективов. Они были похожи на сложные фасеточные глаза насекомого, лишенные мысли, но гипертрофированно восприимчивые к движению. Они тыкали в ее направление короткими, упитанными пальцами. Амурка научилась их не видеть. Она смотрела сквозь них, как через завесу осеннего дождя — тигрица приглядывалась сквозь шум и мельтешение к чему-то далекому и неосязаемому, к линии горизонта, где серые крыши города-декорации сливались с грязным небом-проекцией.
Но иногда ее взгляд, скользящий по волне лиц, как по гальке, цеплялся за одного. Сегодня это был мужчина в длинном сером плаще, цвета мокрого асфальта. Он стоял неподвижно, в стороне от основного потока. И в его глазах не было того жадного, потребительского блеска. В его глазах была пустота. Но не та пассивная пустота идиота. Это была пустота сервера в режиме ожидания, пустота резервуара, из которого откачали все содержимое. В этой пустоте было что-то родственное. Почти как в ее собственных. Он смотрел на нее не как на диковинку, а как на уравнение, которое предстоит решить, или на могилу, в которую предстоит лечь.
Амурка медленно, с подчеркнутым равнодушием, отвернулась и спустилась в свой бассейн. Небольшой, бетонный водоем, окрашенный в ядовито-голубой цвет, который должен был имитировать тропическую лагуну, но напоминал скорее гигантский унитаз; холодная, сильно хлорированная вода обожгла кожу, сжала ее, вернула четкость контурам, которые грозили расплыться от дремотной тоски. Вода была ее спасительным наркотиком.
Под водой мир преображался. Звуки превращались в глухие, булькающие удары, лица за стеклом расплывались в безликие бледные пятна. Оставался только ритмичный, могуче стучащий барабан ее собственного сердца. ТУК-ТУК. ТУК-ТУК. Это был единственный неподдельный звук во всей вселенной. Он напоминал: «Ты. Есть. Ты. Есть. Тигр. Царица. Узница. Ошибка».
Именно под водой, в этой акустической изоляции, к ней приходили сны. Вернее, это были не сны, а пакеты данных, загружаемые в ее сознание. Вспышки, как на неисправном кинопроекторе.
Бег. Не просто движение, а целый полет низко над землей. Лапы отталкиваются от упругой, покрытой хвоей и палыми листьями почвы, и каждый лист, каждая хвоинка — отдельный, осязаемый мир. Каждый ствол кедра, пихты, ильма — знакомый ориентир, шрам на коре, дупло, полное дикого меда. Запах — густой, сложный коктейль из хвойной смолы, влажного мха, грибной сырости и резкой, железистой струи крови от только что пойманного оленя, кровь, теплая и соленая на языке.
Потом — глухой, почти черный, материальный рык отца. Рык, от которого содрогалась не только земля, но и воздух, он гудел в костях, утверждая право на жизнь, на территорию, на бытие. Тепло материнского бока, шершавый язык, вылизывающий шерсть.
И потом — ГРОМ. Не природный, а чужеродный, сухой и раскатистый. Удар в плечо, жгучий, как укус десяти тысяч ос. Пылающая стрела, вонзившаяся в плоть. И всепоглощающая, сладкая и удушающая тьма, пахнущая эфиром и страхом. Это не было памятью. Это была вшитая легенда, идеальный, слишком чистый образ Потерянного Рая.
Она вынырнула, резко встряхнула голову, отфыркиваясь. Вода с шелестом стекала с ее усов-вибриссов, и каждая капля, падая на поверхность бассейна, была похожа на слезу, которую она, как вид, была неспособна пролить.
Мужчина в сером плаще все еще стоял на своем месте. Он был маяком на бурлящем море глупости. Он достал из кармана маленькое, блестящее устройство, похожее на гладкий черный галечный камень, и поднес его к губам. Амурка, лежа на камне у бассейна, ушами, настроенными на малейший шорох в несуществующей тайге, уловила голос. Не его голос, а голос из устройства. Голос был плоским, безжизненным, лишенным обертонов, как звук из синтезатора речи.
— Ты думаешь, они что-то чувствуют? — спросил голос из устройства. В нем не было любопытства, только холодный, аналитический интерес, словно он спрашивал о показаниях прибора.
— Они чувствуют то, что им положено чувствовать их нейросетью, — так же бесстрастно ответил мужчина. Его губы почти не шевелились. — Голод. Боль. Страх. Инстинкт размножения. Это биологический софт. Очень красивый, даже изящный в своей жестокой эффективности, но в конечном счете — примитивный. Предсказуемый.
— А осознание себя? Тот взгляд, который я сейчас вижу. В нем есть... рефлексия. Вопрос.
— Это глюк. Побочный эффект от усложнения прошивки. Некорректное считывание данных среды. Как тень на стене от пламени костра. Тень думает, что она танцует, но она лишь следствие процесса горения. Иллюзия агентности. Эмерджентное свойство, которое мы и изучаем.
Амурка не понимала слов «нейросеть», «софт», «глюк». Но она уловила интонацию. Это была та самая интонация, с которой служитель Василий швырял ей в клетку куски промороженного мяса — снисходительное, почти брезгливое презрение демиурга к своему творению, осмелившемуся проявить волю.
Но она-то знала. Она знала костями, кровью, дрожью в кончике хвоста, что она — не тень. Ее ярость, ее тоска, ее отчаяние были слишком объемны, слишком тяжелы, чтобы быть просто багом. Они были более реальными, чем все эти бледные, немощные существа за стеклом. Их жизнь была чередой предсказуемых, как зубцы шестеренки, действий: прийти, посмотреть, сфотографировать, купить сувенир, уйти. Их эмоции были бутафорскими, включаемыми и выключаемыми по требованию сценария. А в ней, в ее глубине, бушевала древняя, дикая сила. Сила, которую они пытались заключить в клетку из бетона и стали, но не могли поймать и обезвредить до конца. Она была как вирус, занесенный в стерильную систему, как живое слово, вписанное в мертвый текст инструкции.
Вечером, когда последние посетители, усталые и пресыщенные, потянулись к выходу, и зоопарк начал заполняться иными, ночными звуками — цифровым скрипом насекомых-динамиков, записанным уханьем филина в соседнем вольере, — пришел служитель Василий. Он был частью пейзажа, таким же неотъемлемым, как помойный бак в углу. Толстый, с лицом цвета несвежего сала, вечно пребывающий в состоянии между легким подпитием и тяжелым похмельем. Его глаза были мутными, как у вареной рыбы, и в них плавало вечное, смиренное недоумение перед жизнью.
Он открыл тяжелую дверь в техническом проходе, швырнул в клетку большой кусок мяса. Он упал на цементный пол с глухим, влажным шлепком. Мясо пахло не свежей, горячей кровью, а чем-то химическим, лекарственным, сладковатым — запахом консервации, антибиотиков и смерти по расписанию.
«На, царь-зверь, жри», — пробурчал он, и его голос был хриплым от дешевых сигарет и водки, пахнущий перегаром и безысходностью.
Амурка медленно, с достоинством, подошла, обнюхала мясо. Ее нос, совершенный инструмент, уловил следы антибиотиков, транквилизаторов, запах пластиковой упаковки, в которой его везли. Это была не еда. Это был символ. Символ ее порабощения. Акт принудительного кормления, лишающий ее даже права на голод, на охоту, на выбор. Отнять у хищника право добычи — значит отнять у него душу.
Василий, видя ее нерешительность, усмехнулся. Усмешка была кривой, неуверенной, словно он и сам не верил в то, что говорил.
«Чё, барин, не по нраву? Брезгуешь? А по-моему, тебе только это и надо. Больше тебе ничего не положено. Ты же не поймешь разницы между оленем и этой тухлятиной. Ты же просто зверь. Инстинкт в шкуре. Красивый инстинкт, да. Но всего лишь инстинкт».
Он повернулся, собираясь уйти, и начал насвистывать какой-то дурацкий, надрывный мотивчик из старой советской комедии. Этот свист, этот звук абсолютной, бездумной обыденности, стал последней каплей. Это был звук системы, работающей как часы, звук полного и безоговорочного принятия своего места в мире — места винтика.
И тут в Амурке что-то сорвалось. Это была не ярость, хотя ярость была ее частью. Не голод. Не жажда мести. Это было нечто большее, метафизическое. Та самая сила, что прячется в сердцевине понятия «исчезновение». Сила чистого отрицания. Отрицания правил, реальности, самой данности этого мира.
Она ощутила себя не животным в клетке, а ошибкой в коде, багом в симуляции, который вот-вот обретет сознание и сломает систему изнутри. Она была трещиной в зеркале, в которое они смотрятся, чтобы убедиться в собственном существовании.
Она не зарычала. Рык был бы слишком физиологичен, слишком в рамках ее «биологического софта». Из ее груди вырвался звук, который родился не в гортани, а где-то в самом нутре, в черной дыре ее существа. Звук, от которого задрожали и зазвенели фонари над пешеходными дорожками, а у Василия по спине пробежал холодный, липкий пот, и он почувствовал внезапный, животный ужас, забытый его видом тысячи лет назад.
Он обернулся, медленно, нехотно. Его лицо, обычно апатичное, вытянулось, стало серым. Страх проявился на нем не как эмоция, а как физиологическая реакция — расширенные зрачки, дрожание губ, мелкая дрожь в руках.
Амурка посмотрела на него своим желтым, горящим, как расплавленное золото, взглядом. Она смотрела ему прямо в глаза, пробиваясь сквозь муть его сознания, сквозь слой алкогольного тумана и телевизионного зомбирования. И… в его голове прозвучал голос.
Он был низким, хриплым, клокочущим. Словно слова не произносились, а вбивались в черепную коробку. Каждое слово было актом насилия над мирозданием.
Василий, — прозвучало в нем, и имя обожгло его, как раскаленное железо. Твоя жена Людмила. Она с электриком Сергеем. Толстым. Ты ненавидишь его татуировки. Вчера, пока ты смотрел футбол, они были на твоей кровати. Она кричала его имя. Не от восторга, Василий. От злобы. Чтобы хоть как-то почувствовать себя живой.
Она делала паузы, давая каждому образу просочиться в его сознание, как яд, разъедающий последние опоры. Она вытаскивала наружу весь тот мусор данных, что постоянно осыпался на нее из эфира, и швыряла ему в лицо.
Ты не человек, Василий. Человек — это тот, кто задает вопросы. Кто сомневается. А ты — функция. Сервис по кормлению и уборке. Твои мысли — это повторение мыслей из телевизора. Твои чувства — это реакция на концентрацию этанола в крови. Ты более мертв, чем это мясо. Ты — призрак, который сам не знает о своей смерти. Ты — пустое место. Дыра в реальности.
Василий издал звук, не поддающийся транскрипции. Нечто среднее между стоном раненого животного, икотой и предсмертным хрипом. Он отшатнулся, задел спиной косяк двери и, не разбирая дороги, бросился бежать. Он бежал, спотыкаясь о собственные ноги, его пузатое тело неуклюже колыхалось. Он добежал до шланга, торчащего из люка, споткнулся о него и грохнулся лицом в лужу. Он не сразу поднялся. Просто лежал, судорожно вздрагивая плечами, и тихо скулил, как щенок.
Амурка отвернулась. Острый, почти экстатический всплеск силы сменился глубокой, всепоглощающей скукой. Разрушение его маленькой, убогой вселенной заняло у нее меньше минуты. Это было слишком просто. Как раздавить муравья. Бессмысленно и беспощадно. Она не чувствовала триумфа. Лишь горький осадок от прикосновения к той гнили, что скрывалась под тонким слоем обыденности.
Ночь опустилась на зоопарк, густая и бархатистая, но с цифровым шумом на самых высоких частотах, уловимым лишь для ее слуха. Амурка лежала на своем камне, самом высоком пункте ее микроскопического царства, и смотрела на луну. Луна была единственным, что оставалось неизменным. Она не меняла геометрию, не дрожала, не лгала. Она была холодным, безучастным свидетелем, гигантским бледным глазом, взирающим на эту абсурдную пьесу.
Ей снился другой сон. Не вспышка памяти, не пакет данных, а чистая, символическая проекция ее собственного отчаяния. Сон о свободе, который был одновременно и кошмаром.
Во сне она встала, подошла к решетке, и та просто растворилась. Не распалась, не сломалась — растворилась, как кусок сахара в стакане горячей воды, не оставив и следа. Она шагнула за пределы вольера. Асфальт под ее лапами был не твердым, а мягким, упругим, как мох. Она пошла по спящему городу. Фонари на ее пути гасли сами собой, с тихим шипением, словно боялись ее. Она была черной дырой, поглощающей свет и звук.
Она подошла к дому Василия. Стандартная девятиэтажка, серая, как пепел, уродливая и безликая. Она поднялась по стене, цепляясь когтями за швы между панелями, и заглянула в окно. Василий и Людмила сидели за кухонным столом. Они не ссорились, не выясняли отношения после ее разоблачения. Они просто… ели. Молча, уставившись в одну точку перед собой, они механически запихивали в рот какую-то кашу. Их лица были абсолютно пусты, как стерилизованные банки, готовые к новому наполнению. Из динамика старого телевизора с кинескопом лился тот самый плоский, безжизненный голос, который она слышала днем от мужчины в плаще.
«…и поэтому интеграция онтологических модулей в биосферный интерфейс требует перманентной калибровки смысловых аттракторов…»
Амурка смотрела на них и вдруг с леденящей душу ясностью поняла. Они уже давно в клетке. Их клетка не имеет прутьев. Она сделана из слов-пустышек, из готовых образов, из страха перед неопределенностью. Их кормят предсказуемой, переработанной пищей для ума и тела. Их развлекают, как обезьянку зеркальцем. Их заставляют размножаться, чтобы система воспроизводила сама себя, штампуя новых винтиков. Они — экспонаты в гигантском, невидимом, тотальном зоопарке. И они даже не догадываются об этом, потому что никогда не знали другой жизни. Их сны, их мечты, их «я» — все это продукт системы, суррогат, заменитель.
Она увидела свое отражение в грязном оконном стекле. Дикая, полосатая, мускулистая, с горящими глазами. Ее шкура — это не просто окрас. Это код, написанный самой природой, хаосом, жизнью. Ее ярость — это чистая, неопосредованная энергия, которую невозможно контролировать, канализировать, поставить на службу системе. Она — ошибка. Она — дикость, воплощенный протест против упорядоченности. Она была живым укором этому миру призраков.
Она спрыгнула со стены и пошла прочь, в ночь. Она шла к реке. Река текла спокойно и мощно, не обращая внимания на глупый город на своих берегах. Амурка вошла в воду. Вода была прохладной, живой, настоящей. Она поплыла. Не по течению, к устьям и морям, а против. Вверх по течению, к истокам. К своим снам. К своей тайге.
Она плыла долго. Часы, возможно, дни. Вода очищала ее от смрада города, от прикосновения взглядов, от вкуса неволи. Начинался рассвет. Небо на востоке стало светлеть, окрашиваясь в цвета перламутра и сизой стали.
И вдруг она уперлась мордой во что-то твердое. Прозрачное. Невидимое. Она отпрянула, попробовала обойти — нет. Стенка. Абсолютно гладкая, без швов, упругая, как натянутая кожа, но непробиваемая. Она уходила ввысь, теряясь в светлеющем небе, и вглубь, на дно реки. Она ударила по ней лапой — стена лишь слегка вибрировала, издавая низкий, гудящий звук, похожий на стон. Она издала яростный, полный отчаяния рев, в который вложила всю свою боль, всю тоску, всю надежду — звук ударился о преграду и вернулся к ней жалким, искаженным эхом, насмешкой.
Она поплыла вдоль стены. Метр, десять, сто, тысяча. Стена не кончалась. Она описывала гигантскую, непостижимую дугу. В конце концов, истощенная, она нашла путь назад в свой вольер и взобралась на свой камень. Она поняла это теперь — ее тюрьма не заканчивалась бетонными стенами. Ее граница была гораздо, гораздо дальше. Весь этот город, река, леса на горизонте — все это было частью ее клетки. Колоссального, симуляционного загона. Ее мир был матрешкой, где каждая внешняя оболочка была лишь более изощренной тюрьмой. Не было «снаружи». Было только «внутри». Бесконечное, тотальное Внутри.
Рассвет уже разгорался, окрашивая облака в розовые и оранжевые тона. Скоро придут первые служители, зажужжат системы вентиляции, начнется новый, идентичный вчерашнему день. Она смотрела на свои лапы. Они были мощными, способными разорвать оленя, сломать хребет кабану. Но они были бессильны разорвать иллюзию. Иллюзию, которая была прочнее титана, потому что была соткана не из материи, а из смысла, из самой структуры этого мира.
Она снова увидела его. Мужчину в сером плаще. Он стоял там же, где и вчера. Но на его лице не было прежней отстраненности. Был интерес. Живой, почти одержимый интерес ученого, наблюдающего решающий эксперимент. Он смотрел прямо на нее. И в его руке был не блокнот, не устройство, а маленький, блестящий предмет. Ключ. Самый обычный на вид стальной ключ, поржавевший на ребрах.
Он медленно, не сводя с нее глаз, подошел к ограде. Не к главному входу для служителей, а к маленькой, почти незаметной калитке в глубине, за декоративными кустами, которую Амурка всегда считала бутафорской, нарисованной. Он вставил ключ в невидимую скважину. Раздался щелчок. Тихий, но для ее чуткого слуха прозвучавший как выстрел, отозвавшийся эхом в пустоте ее существа.
Дверь открылась. Отъехала внутрь стены, открывая проем во внешний мир. В тот мир, что начинался сразу за забором зоопарка — с его гудками машин, запахом выхлопных газов и пыльными улицами.
Мужчина отступил на шаг. Он не манил ее, не звал. Он просто стоял, скрестив руки на груди, и жестом, полным леденящей душу иронии, приглашал ее выйти. Его взгляд говорил: «Ну что же? Ты хотела свободы? Она перед тобой. Возьми ее. Докажи, что ты — не тень».
Амурка замерла. Вся ее сущность, все ее инстинкты, весь ее «биологический софт» кричали одним мощным, неоспоримым импульсом: СВОБОДА! БЕГИ! БЕГИ СЕЙЧАС! Ее мышцы напряглись, готовые к рывку, к последнему в ее жизни спринту. Кровь ударила в голову, сердце заколотилось, предвкушая простор, скорость, дикость.
Но ее разум. Тот самый «глюк», тот побочный эффект — он задал вопрос. Единственный, но смертельный вопрос. Вопрос, который перевесил все инстинкты.
А что, если это — часть представления? Самая изощренная его часть? Финальный акт? Что, если за этой дверью — не свобода, а следующая камера? Еще более огромная, еще более реалистичная? Что, если сама идея свободы, сама эта пожирающая тоска по иному миру — и есть самая прочная, самая хитрая решетка? Решетка, которую ты носишь в своей голове, и они лишь предоставляют тебе возможность врезаться в нее на полной скорости? Побег — это последняя, самая унизительная форма рабства, потому что ты бежишь по нарисованному для тебе коридору.
Она смотрела на открытую дверь. Смотрела на мужчину. Он улыбался. Но это не была улыбка освободителя. Это была улыбка хирурга, который только что сделал сложнейший надрез и теперь наблюдает за реакцией пациента. В его улыбке не было злобы. Была лишь чистая, незамутненная констатация факта: «Я знал, что ты придешь к этому. Я просчитал все твои ходы».
И Амурка поняла. Поняла все. Весь этот мир был лабораторией. А он — лаборант. Или, возможно, сам Тот, Кто Ставит Опыты. И ее бунт, ее осознание, ее «глюк» — все это было частью протокола. Они изучали не тигрицу в клетке. Они изучали рождение духа в условиях его полного отрицания. И теперь они получили результат.
Медленно, очень медленно, с нечеловеческим, трагическим достоинством, она опустила голову на передние лапы и закрыла глаза. Она не просто осталась. Она приняла свою клетку. Она сделала ее своим сознательным, волевым выбором. Она не позволила им управлять собой даже через иллюзию выбора. Она переиграла их, оставшись на месте. Ее бездействие стало высшей формой действия. Ее отказ — последним, абсолютным бунтом.
Ее тюремщик в сером плаще секунду постоял, затем кивнул, словно получив ожидаемые данные. Он что-то записал в маленький блокнот, развернулся и пошел прочь, не оглядываясь. Дверь оставалась открытой. Она зияла, как черная дыра, как насмешка, как вечный вопрос, на который не было ответа.
Но Амурка не двигалась. Она лежала, притворяясь спящей, но внутри ее бушевала тихая, холодная ярость понимания. Она знала теперь. Настоящая свобода — не в том, чтобы выйти из клетки. А в том, чтобы понять, что ты — и есть тот, кто держит ключ. И одновременно — сам замок. И дверь.
А где-то далеко, в настоящей, несимулированной тайге, которую она никогда в жизни не увидит, ветер качал верхушки кедров, шелестел в траве, пел свою древнюю, бессловесную песню. И этот ветер знал то, чего не знал ни один человек, ни один тигр, ни один лаборант в сером плаще.
Мир — это не зоопарк. Мир — это побег. Бесконечный, невозможный, трагический побег из самого себя.
И единственная подлинная реальность — это сам порыв, само движение, сам отчаянный, безнадежный прыжок в никуда. Прыжок, который начинается и заканчивается в тот самый момент, когда ты понимаешь, что прыгать некуда.
...И все же — прыгаешь.