Не смотри на меня так сочувственно. Я не трагик и не фаталист. Я не стану рвать на себе волосы и не пойду сейчас же вешаться в уборную. Зачем? Мне совсем не хочется умирать следом. Эта грусть – такое светлое чувство!.. Редко такое услышишь, что и ты – Космос, а не крохотная блоха в безмерной вселенной. Почему-то в наших магазинах каждого города попадается такой – “Космос”…
Фото: thegolfclub.info
Когда умирает “мундирный” чиновник или твой сосед по коммунальной квартирке, пропахшей котлетами, когда умирает обыватель или кто-то совсем-совсем неизвестный, - мир замыкается для тебя. За окном ноют трубы музыкантов, а ты прячешься в самый дальний угол квартиры, чтобы не слышать этих утробных звуков... Напрасно. Эти звуки – везде. Вот она – безысходность.
Также невыносимо читать Платонова. Юмор его безнадёжный. Он смешит, а ты придушенно ржёшь... в стену. Чиновник, сосед, обыватель, незнакомец, Платонов распространяют вокруг дух своей смерти...
Душа существует по своим правилам, как деревья, птицы и люди. И есть свои порядок в материи: свои люди, птицы и деревья. Мёртвые предметы – вокруг тебя, не смотри, что они двигаются и говорят. Их присутствие – это присутствие смерти. А похороны – их мир, буйство мёртвой материи.
Когда умер Короткевич, мы были в Слониме. Я плакал, но не от печали и даже не от национальной трагедии. Дело в том, что такая смерть распространяет вокруг себя свет, безбрежность. И каждая блоха чувствует в себе космос. Ей до боли, до слёз хочется жить.
Пусть бы умирали такие люди. Я, считай, никогда не знал более сильного чувства, чем эту светлую грусть.
Тот человек был находкой для других. Все называли его “шалапутом”, и это слово среди рутины мёртвых будней было для них единственным подтверждением, что они ещё живы.
Прохладным летним утром я ощущаю первые солнечные лучи. Уже не ночь. Ещё нет жары. Умер Бобровский. Его смерть – двери открытые во вселенную.