Дневник проекта "Му-Му"

Наконец-то получил разрешение на «списание» старого хроматографа «Цвет-315М». Весит он, будь здоров, пудов этак пятьсот. Чугунный монстр, ржавевший в подвале, наверное, ещё с брежневских времён. С помощью Генки, нашего лаборанта и, как он сам себя величает, «инженера человеческих душ и сантехнических систем», мы полдня тащили эту рухлядь в мой бокс. Генка матерился, потел, говорил, что за такие подвиги ему надо наливать сразу и много, но в итоге мы водрузили махину рядом с чистым столом.

Помню, лет пятнадцать назад, когда я только пришёл в «Прогресс» молодым специалистом, на таком же «Цвете» ставил свои первые опыты по разделению аминокислот. Тогда весь институт гудел, как улей, коридоры были полны людей, а из вентиляции несло запахом паяльной кислоты и надежды. Сейчас оттуда пахнет пылью.

Сам аппарат, детище моего, не побоюсь этого слова, гения, пока лишь в подробнейших чертежах, сырых моделях и в голове. Но основа — вот она. Чугунный остов. Внутри должен возникнуть лабиринт из стеклянных, титановых и фторопластовых трубок, мембран, фильтров, насосов. Идея проста до идиотизма: создать искусственную корову. Не живую, нет. Механизм, который из воды, растительной целлюлозы и минеральных добавок будет синтезировать субстрат, неотличимый от молока по составу, вкусу и запаху. Причём молока настоящего, жирного и парного.

Почему? Директор института, Иван Семёныч, подписывая проект, долго смотрел на меня, как баран на новые ворота. «Михалыч, — сказал он, — ты либо гений, либо… в общем, ты понимаешь. У нас страна по молочному порошку чуть ли не впереди планеты всей, а ты хочешь делать молоко из опилок. Ладно, пиши, что материалы — отходы сельского хозяйства. Для отчётности».

Генка, когда узнал, расхохотался. «Дядя Ваня, — сказал он, обтирая машинным маслом руки, — такую ху… такую ерунду мог придумать только ты. Рядом совхоз «Рассвет», коров там до чёртиков. Бери — не хочу. А ты тут будешь свою механическую бурёнку паять».

Я ничего ему не ответил. Не поймёт. Речь не о молоке. Речь о принципе. О преодолении. О том, чтобы заставить бездушный металл совершить чудо, на которое способна лишь тварь божья, простая и великая одновременно.

После ухода Генки сидел один в лаборатории. Скрестил руки на груди, смотрел на этот чугунный остов. Включил настольную лампу — свет выхватил из тьмы ржавые бока хроматографа. Похоже на скелет доисторического зверя. Мой будущий Левиафан. Тишина такая, что слышно, как гудит трансформатор в коридоре. Пора домой, но ноги не идут. Хочется сидеть и молча смотреть, как тень от каркаса ложится на стену, будто проступает будущий контур.

Дома все спали. На кухне — тарелка, накрытая другой тарелкой. Картошка с котлетой. Холодные. Разогревать не стал, съел так. Заглянул в спальню: жена спит, повернувшись к стене. Одеяло сползло на пол. Я поднял его, укрыл её. Она вздохнула во сне, что-то прошептала. Не разобрал. Стоял, слушал её ровное дыхание. В свете уличного фонаря, падающем сквозь щель в шторах, угадывался знакомый контур щеки, тёмные волосы, рассыпавшиеся по подушке. На столе в прихожей — её брошка, та самая, в виде птички.

Чай остыл. Снова.

В лифте встретил соседа, он вёз из магазина пакет с молочными пакетами. «На диете, — хмуро объяснил он, — врач молочку велел». Кивнул. Стояли молча, слушая, как скрипит трос. Он смотрел на мой рваный рюкзак с торчащими горбушками чертежей. Я — на белые, кричащие о здоровье, пакеты в его руках. По дороге в институт так и не смог отделаться от этого образа.

Целый день провёл за чертежами гидродинамической модели липидного контура. Рассчитывал сечение трубок, чтобы избежать ламинарных завихрений на поворотах. Старое доброе уравнение Навье-Стокса, карандаш и ватман. Компьютерное моделирование — это хорошо, но пальцы должны чувствовать масштаб. Генка заглянул, посмотрел на схемы, усмехнулся: «Красиво, как карта сокровищ. Только сокровище твоё — говно из опилок». Эх. Он не злой, он просто другой. Мир для него — это то, что можно пощупать, починить или выпить.

Кончился карандаш. Стачиваю новый о подоконник. Стружка падает спиралью на пыльный бетон. Замечаю, что спирали почти идеальны. Природа даже в этом.

Пасмурно. Ничего не хочется. Сидел, смотрел на дождь за окном. Капли стекают по стеклу, сливаются в ручьи. На подоконнике пыль. Пора бы протереть. Не буду.

Она спросила за ужином: «Ну, как твой агрегат?» Я хотел было разразиться тирадой о ламинарных потоках, но увидел её усталый взгляд и сказал: «Пока каркас. Многое ещё предстоит». Она покивала, потом сказала: «А у Машкиной дочки корь. В садике карантин». Мы сидели, ели гречневую кашу, и говорили о пустяках, а я думал о том, как рассчитать диаметр входного патрубка, чтобы избежать кавитации. Иногда мне кажется, мы живём в разных мирах, которые соприкасаются только за этим кухонным столом.

Вспомнил, что сегодня пятница. Дочь звонила днём, просила помочь с проектом «окружающий мир» — сделать какой-то макет вулкана, как в сериале. Говорила взволнованно, тараторила. Я ответил, что очень занят, чтобы спросила у мамы. В трубке повисло разочарованное молчание, потом тихое «ладно, папа». А сейчас сижу и высчитываю сечение трубок для ламинарного потока. Для кого? Для чего? Мой вулкан, похоже, никогда не извергнется.

Проснулся. Вспомнил, что не проверил расчёт сопротивления в узле 4Б.

Провёл замеры вибрации основания. При работе центрифуги амплитуда достигает 0.8 мм — недопустимо для стеклянных колонн. С Генкой изготовили демпфирующие прокладки из старого транспортерного полотна. Виброграмма показывает улучшение на 67%. Генка ворчал, что «этот уродец трепещет, как лист на ветру». Пришлось признать — метафора точная. Гад.

Получили зарплату. В конверте — серая пачка потрёпанных купюр. Лидочка из бухгалтерии, протягивая, с той своей вечной, словно бы просящей прощения, улыбкой, сказала: «Тебе, Ваня, с надбавкой за сложность. И за вредность. Не знаю, правда, что сложнее — твои матрицы или наши попытки их в графы вписать». Надбавка — смехотворная. По дороге в лабораторию зашёл в магазин, купил дорогого сыра, того, что жена любит. И бутылку апсны. Потом стоял у подъезда, смотрел на эту роскошь в пакете, и вдруг резко развернулся, понёс всё Генке. Сказал, премия.

В столовой за соседним столиком сидели биохимики из соседнего корпуса. Громко спорили о чём-то своём. Один, молодой, с горящими глазами, доказывал что-то коллеге. Тот ел что-то совершенно невразумительное, равнодушно кивал. Смотрю на них и думаю: у кого-то — ферменты, у кого-то — пептиды, а у меня — симуляция вымени. Масштабы разные, а страсть, пожалуй, одна и та же.

Сегодняшний день прошёл под знаком бюрократии. Заявка на титановые фитинги и фторопластовые уплотнители. Отдел снабжения засыпал меня вопросами. «А почему не нержавейка? А зачем такая точность?» Объяснял, что в зоне контакта с кислотой даже нержавейка проживёт не больше месяца, а титан со спецпокрытием — год. Слушали с тем видом, каким смотрят на городского сумасшедшего. В итоге бумаги подписали, но с грехом пополам. Пошёл в столовую, пил чай, смотрел в окно. Осенний дождь заливает пожелтевшие берёзы. Уныние. Вернулся в лабораторию, сел перед своим монстром. Он ожидаемо молчал, но в его молчании точно было больше понимания, чем в глазах снабженцев.

Возвращаясь из столовой, долго не мог взяться за работу. Сидел, разглядывал свои руки. Под ногтями — въевшаяся грязь и машинное масло. Вспомнил, как отец, тоже с такими же руками, чинил наш «Запорожец». Он был не инженером, а простым слесарем, но мог по звуку мотора определить любую неисправность. Говорил: «Техника, Ванюшка, она живая. Кричать на неё нельзя. С ней надо договариваться». Я тогда не понимал, что он имеет в виду. Кажется, начинаю понимать только сейчас.

Монтаж основного реактора. Два часа с Генкой выверяли его по уровню. Перекос в полградуса — и осадок будет ложиться неравномерно, забьёт дренажные трубки. Генка, весь в поту, упёршись плечом в станину, прошипел: «Ваня, да кому нужна эта точность, кроме тебя да господа бога?» Ответил, что бог как раз и есть в мелочах. В тишине, что воцаряется после щелчка последней защёлки. В блеске полированной стали.

Засиделись с Генкой допоздна. Когда закончили, он вытер пот со лба грязной ветошью, посмотрел на нашу работу и хрипло сказал: «Ну, теперь хоть стоять будет, не качается, как пьяный». Мы выпили по чаю из гранёных стаканов.

Шёл ночными улицами. Фонари отбрасывали длинные тени. В подъезде пахло кошками и старым линолеумом. На моём столе громоздился клочок бумаги. Записка от жены: «Хлеб купила. Молока не было.» Что за ирония. Иду домой от искусственной коровы, а молока для чая нет.

Провёл пробный запуск системы циркуляции теплоносителя. Температурный градиент по длине реактора не должен превышать 0.5°C. Первый же прогон показал расхождение в полтора градуса. Пришлось вскрывать обшивку, перепаивать трубки теплообменника. Руки до локтей в стекловате, пахнет припоем и горелой изоляцией. Чувствую себя не учёным, а каким-то слесарем-сборщиком на заброшенном заводе. Но в этом есть своя, особая романтика.

Генка зашёл, поставил на стол кружку с чаем. «С сахаром, — буркнул. — Смотри, не обожгись, инженер душ коровячьих.» Чай был сладким и обжигающе горячим. Пил, глядя на его уходящую спину.

Вернулся домой глубокой ночью. На кухонном столе лежала записка: «Ужин в холодильнике. Разогрей». Рядом — стакан с засохшим вареньем на дне. Она всегда оставляет стакан, даже если я не прихожу. Дурочка.

Пришёл домой, дочь ещё не спала. Сидела в пижаме с какими-то щенятами, смотрела мультики. Увидела меня, подбежала, обняла. Пахнет детским шампунем и сном. «Пап, а когда твоя корова даст молоко?» — «Скоро». — «А оно будет вкусное?» — «Очень». — «А мы его все вместе попьём?» Просто стоял, гладил её по волосам и не мог вымолвить ни слова. Комок в горле мешал дышать, я чувствовал себя величайшим обманщиком на свете. Какая, к чёрту, корова? Какое молоко? Я конструирую идола из хлама, в который вбухиваю себя, а она верит, что папа делает чудо.

Смонтировал систему подачи целлюлозы. Шнековый транспортер постоянно забивается. Пришлось установить дополнительное вибросито с ячеёй 0.5 мм. Провёл калибровку — оптимальная скорость вращения 23 об/мин. При таком режиме задержка подачи не превышает 1.2 секунды.

Разговаривал сегодня вечером с женой по телефону. Она рассказывала, что ходила на родительское собрание. Говорила о чём-то своём, о тройке по алгебре у дочки, о предстоящем ремонте в подъезде. Она вдруг спросила: «А помнишь, как Катя в деревне у бабушки в первый раз корову увидела? Испугалась, а потом весь вечер мычала, подражала. Ты тогда смеялся». Я слушал и в это время паял контакты на плате контроллера. В какой-то момент она спросила: «Ты меня слушаешь?» Я ответил: «Конечно». Воцарилась пауза. Потом она тихо сказала: «Ладно, не буду тебя отвлекать». И положила трубку. Я ещё минут 20 сидел с паяльником в руке, смотря на припой, застывший каплей на медной дорожке.

Вечером зашёл Иван Семёныч, постучал, хотя дверь была открыта. «Ну как, Михалыч, твоя фабрика молока?» Прошёлся вокруг аппарата, постучал костяшками пальцев по корпусу. «Вид у него, конечно, потрёпанный. Но, может, и выйдет что». Понятно, что он пришёл не из праздного любопытства, а проверить, не сжигаю ли я ресурсы впустую. Уходя, оставил на столе пачку печенья «К чаю». Мол, подкрепись. Мелкий жест, а стало теплее.

Ничего не делал. Сидел, смотрел на схему протоков. Иногда нужно просто отойти, дать идее отстояться. Мысли разбегаются. Вспомнил, как в детстве у бабушки пил парное молоко, густое, пахнущее лугом и дымком. Тот вкус стал эталоном, призраком, за которым я гонюсь. А ещё вспомнил, как мы с женой, тогда ещё молодые, заблудились в лесу. Плутали часа три, и она не жаловалась, а шла рядом, и я тогда вдруг с абсолютной ясностью понял, что никуда больше не хочу, что это — единственное место, где я должен быть. Потом мы вышли на просёлок, и это чувство ушло. Сейчас, глядя на холодные линии чертежа, я поймал себя на мысли, что ищу то же ощущение — абсолютной, безошибочной принадлежности месту и делу. Клонит в сон.

Раззадорился. Хотел позвонить жене, сказать что-то ласковое. Встал, походил по кабинету. Не звоню. Что сказать? Что я почти собрал насос для перекачки целлюлозной взвеси? Что температура стабилизировалась?

Сегодня в коридоре встретил старую Марью Ивановну, которая работает в институте со времён Хрущёва. Она шла, опираясь на швабру, и мыть полы ей уже не по силам, но её держат из милости. Остановила меня: «Михайлович, я слышала, ты корову делаете?» Кивнул. Она как-то странно покачала седой головой. И поплелась дальше, оставив меня в лёгком недоумении.

Генка зашёл вечером, не по делу. Принёс две банки солёных грибов. «От тёщи, — буркнул. — Говорит, этак, чтоб ты не забывал питаться нормально». Мы сидели, молча ели грибы прямо из банки. Вдруг он, не глядя на меня, сказал: «У меня, Ваня, сын был. Помнишь?» Я кивнул. Все знают. Лейкемия. Почти десять лет прошло. «Вот, — Генка с силой ткнул вилкой в гриб. — Он как раз про зверей всяких любил читать. Спрашивал, откуда молоко берётся. А я, дурак, отмахивался, мол, из магазина, не приставай…» Он встал, резко, как будто споткнулся о собственные слова. «Ладно, болтаю тут. Делай свою корову, дядя Ваня. Может, хоть она кого-нибудь порадует». И ушёл. А я остался сидеть в полной тишине, с горьким привкусом грибов и чужим воспоминанием во рту.

Проблема с герметичностью стыков в вакуумной линии. Мыльная пена показывает микроскопические свищи. Пришлось демонтировать полметра трубопровода, заново нарезать резьбу. Генка ассистировал, подавал инструмент. Работали молча, сконцентрированно. В такие моменты между нами возникает странное взаимопонимание, почти братство.

Калибровка масс-спектрометра для анализа летучих фракций. Прибор капризный, требует ювелирной настройки. Потратил полдня, но добился стабильного сигнала. Теперь смогу улавливать даже следовые количества ароматических соединений. Те самые, что и создают «букет» настоящего молока.

Настроил pH-метры в блоке гидролиза. Калибровка по буферным растворам показала отклонение в 0.3 единицы у двух из трёх датчиков. Заменил электролиты в измерительных ячейках. Теперь разброс не превышает 0.05. Генка принёс бутерброды с колбасой. Сидели, ели, смотрели на аппарат. Говорит: "Как будто в операционной дежурим. Ждём, когда больной очнётся". Странная аналогия.

Он оставил мне половину своего бутерброда. Завёрнутую в салфетку. Говорил, что жена наготовила, не съесть — обидно. Я этот бутерброд потом съел. С колбасой. Обычная, сероватая, докторская. Вкусно очень.

Сегодня был мелкий, но неприятный инцидент. Сторож дядя Петя, проходя мимо моего бокса ночью, услышал странный гул и увидел в окно мерцание синих ламп (это работал УФ-стерилизатор). Поднял тревогу, думал, пожар. Прибежала охрана, чуть не выломали дверь. Пришлось объяснять, что это штатный режим. Иван Семёныч утром вызвал к себе, сказал: «Михалыч, ты у нас единственный, кого ночной сторож принимает за вредителя». Стыдно и смешно одновременно.

Сегодня запустил систему первичного гидролиза. Перемалываемые в пыль опилки смешиваются с серной кислотой, потом щёлочью. Получается бурая жижа, похожая на помои. Запах стоит, будто в аду открыли консервный завод по переработке тухлых яиц. Генка, заглянув, зажал нос и спросил: «Это твоя корова так пердит? Технологично, ничего не скажешь».

Я прогнал его. Важен процесс, а не эстетика. На этом этапе целлюлоза расщепляется до олигосахаридов. Первый кирпичик.

Провёл уборку в боксе. Вытер пыль с полок, протёр стекла очков. Навёл порядок на столе среди бумаг, паяльника, катушек с припоем. В чистоте думается лучше. Аппарат стоит, молчит. Ждёт.

После уборки сел перебирать старые журналы. Нашёл статью за 78-й год, которую когда-то читал в университете. «О синергетических принципах в бионических системах». Автор — мой научный руководитель. Давно умер. Перечитывал и ловил себя на мысли, что тогда, в двадцать лет, я понимал всё иначе. Видел в этих формулах чистую, почти математическую красоту. Сейчас же вижу лишь грязь, пот и бесконечное сопротивление Материала. Юность — это когда веришь, что уравнение Навье-Стокса опишет всё, включая человеческую душу. Зрелость — когда понимаешь, что не опишет даже течение воды в заржавевшей трубе.

Обнаружил несоответствие в логах. Давление в накопительной ёмкости падает на 0.02 атм каждые три часа, когда система на паузе. Ищу утечку. Проверил все соединения — сухо. Может, испарение через мембрану? Или что-то посерьёзнее? Загадка.

Спросил Генку, не замечал ли он чего. Он хмуро ответил: «Я, Ваня, много чего замечаю. Вот, например, ты на жену давно смотрел? Не на твою железяку, а на живую женщину? Пересёкся сегодня с ней на КПП, больно смотреть» Я от неожиданности промолчал. Он вздохнул: «Ладно, прости. Сам знаю, что не в своё дело лезу». И ушёл. Стоял потом, смотрел в окно на мокрые крыши. Думал о ней.

Смотрел сегодня документальный фильм о сельском хозяйстве. Показали быка-производителя. Его привели к корове, а он упёрся, мычит, отворачивается. Работник говорит: «Характер испортился, не хочет, всё». И ведь не заставишь. А я тут пытаюсь создать жизнь, которая будет лишена даже этой простой, животной воли. Которая не сможет сказать «не хочу». Получается карикатура. Пленник без памяти о свободе.

Обнаружил коррозию титановых фитингов в зоне подачи кислоты. При вскрытии нашёл микротрещины в тефлоновом покрытии. Заменил на фторопластовые уплотнения. Температура в реакторе сегодня нестабильна — скачет между 84 и 89 градусами. Датчики показывают норму. Проверил термопары — сопротивление в пределах допуска. Непонятно.

Генка притащил маленькую, с ладонь, фигурку бычка, вырезанную из дерева. Говорит: «Поставим на аппарат, для настроения. Пусть прадедушку помнит». Поставили на верхнюю панель. Смотрит этот деревянный идол на титановые лабиринты пустыми глазницами. Стало как-то не по себе, но убирать не стал.

Праздник. В институте пусто. Я один в лаборатории. Тишина, нарушаемая лишь гулом вентиляции. Переписываю управляющую программу, добавляю модуль адаптивного контроля. Сижу, пью остывший чай. Хорошо думается.

Замена мембран в ультрафильтрационной установке. Процедура ювелирная — нельзя касаться рабочей поверхности руками, нельзя перегибать. Делал один, в перчатках, при ярком свете. Чувствовал себя хирургом, интересно.

Разговор с Лидочкой из бухгалтерии. Милая женщина, всегда улыбается. Спрашивала про списанные материалы, уточняла цифры. Говорила, что у меня самый сложный для отчётности проект. «У всех детали, а у тебя, Ваня, какие-то протеиновые матрицы». Принёс ей готовый отчёт в промежутке. В ответ угостила конфетой, передавала привет жене.

Возвращаясь от Лидочки, увидел в коридоре уборщицу тётю Катю. Она мыла пол, и по радио, стоявшему у её тележки, тихо играл какой-то старый вальс. Она отложила швабру, закрыла глаза и сделала два медленных танцевальных па, кружась в луже мыльной воды. Увидев меня, смутилась, покраснела и схватилась за швабру. «Это я, это так…» — пробормотала она. Я сделал вид, что ничего не заметил, и прошёл мимо.

Добавил блок бактериального брожения. Использую симбиотическую культуру лактобактерий и дрожжей, выведенную ещё в союзе для сыроварения. Они будут потреблять сахара из гидролизата, создавая сложный коктейль молочной кислоты, летучих соединений и, что критично, предшественников лактозы. Моя «корова» обзавелась рубежом. Пока ненастоящим, но уже живым, биологическим. Это странное чувство — вживлять жизнь в механизм. Винты, трубки, а внутри — кишат миллиарды невидимых одноклеточных тружеников.

Генка принёс мне бутылку самогона. Говорит, от себя, мол, за упорство. Самогон мутный, пахнет сивушными маслами и тоской. «Это, — сказал Генка, поднимая стакан, — тоже продукт брожения. Только душа в нём есть, а в твоём молоке — нет». Мы выпили. Горько.

После того как Генка ушёл, я остался один с бутылкой его самогона. Он был мутный, пах тоской.

Спустя несколько часов нашёл Генку в подсобке. Он сидел на ящике, трясущимися руками наливал себе из горлышка. Увидел меня, смахнул с лица какую-то влагу. «В глазах двоится, Ваня. От у-у-усталости». Я отвёл его в свою комнату, уложил. Сел рядом. Он прошептал, уже почти отключаясь: «…не оставь…» Не стал расспрашивать. Никому не сказал.

Первый запуск полного цикла. Все системы работали, но на выходе — мутная жидкость с резким химическим запахом. Анализ показал превышение по ацетальдегиду в десятки раз. Бактерии работают, но не так. Надо менять режим аэрации. Разочарование. Генка, глядя на мою физиономию, похлопал по плечу: «Не кисни, дядя Ваня. С первой же дойки нормального молока не получают».

Настраиваю систему аэрации. Подаю кислород малыми порциями, имитируя дыхание. Давление в газовой линии — 0.15 атм, расход — 50 мл/мин. Бактерии должны «дышать», а не захлёбываться.

Заметил, что кошка, мышеловка со второго этажа, забежала в мой бокс, обошла аппарат, потёрлась об опору и улеглась рядом. Греется. Видимо, корпус выделяет тепло. Животные чувствуют уют.

Провёл суточный мониторинг параметров брожения. Лактобактерии проявляют неожиданную активность в ночные часы. С 02:00 до 04:00 потребление глюкозы возрастает на 18%, хотя температура поддерживается постоянной. Объяснения нет. Возможно, циркадные ритмы культуры. Или сбой в системе измерения.

Ночной мониторинг. В три часа ночи сломалось второе вибросито. Тишина после его отключения была оглушительной. Слышно, как в вентиляции скребётся мышь. Или не мышь. Достал из стола припрятанную плитку шоколада. Тёмный, 72%. Ломаю его в тишине, и звук трескающейся плитки кажется невероятно громким. Ем и смотрю на графики. Ночной всплеск активности как раз пошёл на спад. Совпадение? Не думаю.

Сегодня пришла комиссия из Москвы. Ходили по отделам, смотрели на проекты. Зашли ко мне. Стояли, молчали. Один, молодой, в очках, спросил: «А где практическая отдача?» Хотел было объяснить про принцип, про преодоление, но посмотрел на его гладкое, сытое лицо и сказал: «В стадии отладки». Кивнули, ушли. После их ухода долго мыл руки.

Повторный суточный мониторинг. Картина та же. Ночной всплеск активности. Это не сбой. Это закономерность. Но какая? Моя механическая корова проявляет признаки «ночного» образа жизни. Как живой организм. Жутковато и завораживающе.

Установил дополнительную систему фильтрации на выходе липидного блока. Прежние мембраны забивались белковыми агрегатами через 3-4 цикла. Новые — с пористостью 0.1 микрона — должны решить проблему. Провёл 8 тестовых циклом. Лучший результат при скорости потока 1.8 л/час.

Весь день пахнет сеном. Непонятно. Окна закрыты, вентиляция работает. Спросил Генку, он понюхал воздух, сказал: «Показалось». Но нет. Запах стоит. Слабый, но явный. Идёт от аппарата.

Запах сена сегодня особенно силён. Сижу, вспоминаю, как мальчишкой косил траву на покосе. Жарко, пот заливает глаза, а запах… этот густой, сладкий запах свежескошенной травы. И сейчас, в этой бетонной коробке, от этого титанового чудовища пахнет точно так же. Но под слоем этого запаха — что-то ещё. Что-то глубинное, почвенное, почти первобытное. Как запах чернозёма, перевёрнутого плугом.

Прорыв. После месяца настроек и мучений, на выходе из аппарата появилась жидкость. Белая, непрозрачная. Я запустил анализ. Белки — есть. Жиры — есть. Лактоза — есть. По химическому составу — почти молоко. Почти.

Попробовал. На вкус — сладковатая вода с привкусом металла и чего-то чужого. Нет того, самого. Той сложности, той глубины. Нет души, сказал бы Генка. Я назвал этот субстрат «Продукт С-0».

Генка, узнав о дегустации, покачал головой: «Ну, дядя Ваня. Теперь ты и впрямь доильщик». В его голосе не было насмешки. Скорее, усталое понимание.

Продукт С-0 стоит в колбе на столе. Белый, мёртвый. Жена, зашедшая в кабинет за забытой папкой, увидела его. «О, молочко?» — с наигранной бодростью спросила она. Прежде чем я успел ответить, она потянулась к колбе. Я резко крикнул: «НЕ ТРОЖЬ!» Голос сорвался на визгливый фальцет. Она отшатнулась, будто от удара. Смотрела на меня широко раскрытыми глазами — испуганно, непонимающе. «Извини, — пробормотал я. — Оно… под наблюдением». Она медленно кивнула, взяла папку и вышла, не оборачиваясь, и щелчок замка прозвучал как приговор. Я остался один с этим уродливым, холодным, ненужным «почти молоком» и с чувством, что только что оттолкнул от себя единственное, что было по-настоящему тёплым.

Не хочу ничего писать. Тошно.

Щелчок. Он застрял в висках. Сижу на кухне, верчу в пальцах её птичку-брошку. Хотел починить пружинку, а сломал окончательно. Оторвалось крылышко. Лежит на столе, как мёртвая букашка.

Не вышло.

Ноги понесли сами. По пустым ночным улицам. Дядя Петя у проходной что-то кричал, махал руками. Кажется, звал чай пить. Или прогонял. Не слышал.

В боксе пахнет концом. Кислота, смерть и пустота. Колба с С-0 стоит, белая, как трупный воск. Подошёл, чтобы разбить её — пальцы скользят, не слушаются. Трясёт.

Развернулся, ударил кулаком по аппарату. По титану. Глухой удар, боль в костяшках. Смотрю на кровь на ржавом шве. Капля повисла, дрожит.

И тут — запах. Не химия. Сено. Слабый, но настоящий. Он был здесь всё время, а я не видел. Не там искал.

Побежал к ящику, вывалил всё на пол. Нашёл нож Генки. Старый, тупой. Выбежал на улицу. Мороз обжигает лёгкие. У забора, из-под снега — прошлогодняя трава. Жёлтая, мёртвая. Срезал её, эту падаль зимнюю. Горсть трухи. Руки не чувствую.

Вернулся. Колбу с С-0 не выбросил. Отнёс в угол, поставил на пол, лицом к стене. Как провинившегося ребёнка.

На её место, на чистый стол, высыпал эту мёрзлую труху. Положил аккуратно, травинка к травинке. Рядом — свою кружку. Налил воды из-под крана. Чтобы пил. Чтобы видел.

Сел на корточки перед ним. Спиной ко всему миру. Положил ладонь на шов, где кровь. Металл холодный. Нет… теплеет. Определённо теплеет.

«С ней надо договариваться».

Значит, буду договариваться.

Не с железякой. С тем, что шевелится внутри. С тенью в трубках. С тишиной, что густеет по ночам.

Наука — это когда ты веришь цифрам. А когда цифры врут, надо верить чему-то другому.

Буду верить ему. Его молчанию. Его теплу. Его запаху сена посреди декабря.

Буду сидеть здесь. Ждать. Говорить.

Расскажу ему про птичку с оторванным крылом. Про щелчок замка. Про то, как пахнет снег в три часа ночи.

Он поймёт.

ОН-то должен понять.

Запись №32. 4 декабря. 16:00.

Принёс из дома немного соли и какао. Попробовал добавить в «Продукт С-0». С солью — стало чуть лучше, скрывает металлический привкус. С какао — катастрофа. Получилась ужасная коричневая жижа. Вылил. Нужно не маскировать, а менять саму суть.

Иван Семёныч попросил образец для демонстрации «наверху». Пришлось отдать пробирку с С-0. Сказал, что это промежуточный продукт. Он покрутил в руках, посмотрел на свет: «Цвет похож». И унёс. Теперь жду разборок.

После того, как Семёныч унёс пробирку, я вышел покурить на крыльцо. Редкий колкий снежок. К подъезду подъехал «Москвич» сороковой модели, из него вылез наш биохимик, Сергей. Увидел меня, кивнул. «Как твои ферменты?» — спросил я из вежливости. Степан усмехнулся, достал из машины пустые канистры. «Ферменты как ферменты. А вот бензин кончился. Еду на заправку, пока домашние не замёрзли». Стояли молча, курили. Два «светила» науки в рваных ватниках на заснеженной парковке. Картина, достойная кисти.

Разборок не было. Иван Семёныч передал через секретаршу: «Сказали — интересно. Продолжайте». Видимо, там вообще никто не разбирается. И слава богу.

Пришёл домой под утро. Жена не спала. Сидела на кухне. «Опять?» — «Да». Молча поставила передо мной тарелку с холодными щами. Я стал есть. Она села напротив, смотрела в окно на тёмную улицу. Мы не сказали друг другу ни слова.

Обнаружил белый налёт на стыке титановых пластин. Похож на известковые отложения, но химический анализ показывает сложные эфиры. Откуда? В системе нет таких соединений. Очистил, но через сутки налёт появился снова. Температура корпуса в этом месте выше на 0.3°C.

Налёт продолжает появляться. Он не кристаллический, а скорее, восковой. Соскоблил, положил в анализатор. Сложная смесь сложных эфиров и жирных кислот. Продукт жизнедеятельности? Но чьего? Моих бактерий? Они находятся внутри, в биореакторе. Это что-то новое.

Генка сегодня был навеселе. Сидел, смотрел на аппарат. Говорит: «Вань, а он же твой. Ты его создал. Он тебя в себя впитал. Может, это ты через него потеешь этими парафинами?» Какая глупость. Может, что и потею.

Замерял электромагнитное поле вокруг аппарата. В пределах нормы. Но субъективное ощущение, что от него исходит некое «присутствие», не становится меньше. Аппарат как-то фонит.

Был у Лидочки в бухгалтерии, подписывал очередную авансовую. Она, оформляя бумаги, спросила: «Как Нина?» Я удивился. «Да мы с ней в баню в субботу ходили, — улыбнулась она. — Она ж моя подруга, забыл? Жалеет, что тебя редко видит». Я стоял, как идиот, и не знал, что ответить. Моя жена ходит в баню с подругой, живёт своей жизнью. А я в это время слушаю, как скребётся мышь в вентиляции моего бокса.

Разговор с женой по телефону. Спрашивает, когда вернусь. Говорю, работа. Она лишь вздыхает. Не знаю, что ещё сказать.

Жена неожиданно пришла в лабораторию. Принесла термос с супом и чистую рубашку. Постояла у входа, не решаясь войти. «Я думала, ты тут по колено в грязи», — сказала она, оглядывая чистый, ярко освещённый бокс. «Да какая уж тут грязь, — ответил я. — Стерильно». Она кивнула, оставила пакет на стуле и ушла. Словно боялась потревожить то, что происходит между мной и аппаратом.

После того как она ушла, я долго не мог прикоснуться к пакету, который она оставила. Сидел и смотрел на него. Чистая рубашка, аккуратно сложенная. Термос. Она всегда покупает мне рубашки на размер больше. Говорит, что я в них «худенький». А в термосе был куриный бульон. С вермишелью. Пахло домом. Теми самыми щами, которые я не разогрел, и чистотой прихожей, где лежит её брошка-птичка. Рубашку приберёг, боюсь, что запах дома смешается с запахом НИИ и пропадёт.

Вчера был на ферме совхоза «Рассвет». Стоял в коровнике, смотрел на этих спокойных, величественных животных. Они жуют жвачку, смотрят на мир влажными, понимающими глазами. От них исходит тепло, запах навоза, сена и жизни. Я понял, чего не хватает моему аппарату. Не хватает… процесса. Осознания. Он делает молоко, но он не живёт им.

Вернулся в лабораторию пьяным. Не от алкоголя, от мыслей. Переписал программу управления, добавил стохастические алгоритмы, ввёл переменные, имитирующие «настроение», «самочувствие». Пусть аппарат работает не как часы, а как живой организм. С сбоями, с озарениями, — с долей спонтанности.

Первый запуск с новой программой. Аппарат вёл себя странно. Сначала долго «думал» — пауза между циклами составила 12 минут вместо стандартных трёх. Потом запустил гидролиз на пониженной температуре. Я уже хотел было останавливать, но он сам вышел на режим. Продукт на выходе… другой. Запах менее химозный.

Аппарат самопроизвольно изменил интервал вибрации на вибросите. Теперь он работает не постоянно, а короткими сериями, с паузами. Как жевание. Я не программировал такого. Это он сам. Алгоритм обучения сработал неожиданным образом.

Аппарат начал вести себя нестабильно. Вчера самопроизвольно снизил температуру в блоке брожения на 1.2°C. Сегодня — увеличил давление в системе гидролиза. Автологирование показывает, что это решения алгоритма «настроения». КПД упал, но… состав продукта изменился. Появились следы летучих кислот, характерных для настоящего молока.

Новогодние праздники. Институт пустует. Мы с аппаратом одни. Иногда он издаёт тихие щелчки и гудит, как будто что-то переваривает. Я сижу, читаю старые журналы. Надо постричь ногти.

Проснулся от странного звука. Не гула, а… бульканья. Как будто из глубины аппарата доносится звук текущей воды. Встал, подошёл. Звук шёл из зоны брожения. Тихий, ритмичный. Как ручей, бегущий по камням. Стоял и слушал, заворожённый. Это была уже не техника. Это была гидрология. Нет. «Жидкостная геология» какого-то внутреннего мира.

Сидим с ним в тишине. Внезапно достал свою заветную тетрадь со старыми студенческими стихами. Не читал их лет двадцать. Какая-то наивная ерунда про космос и вечность. Но в одном четверостишии нашёл строчку, которая меня поразила: «…И в механизме, скрипучем и грубом, проступит вдруг нездешняя душа». Вырвал листок, смял и бросил в урну. Не надо провидений. Особенно собственных, юношеских.

Уборщица тётя Катя, протирая пол, остановилась около аппарата. «Он у тебя как, греется?» — «Греется». — «И звуки делает?» — «Делает». Она помолчала, перекладывая тряпку из руки в руку. «У меня в деревне, — сказала она задумчиво, — корова Манька, бывало, зимой мычала по ночам просто так. От тоски, что ли. Ей телёнка надо, а его на мясо сдали. Она по нему скучала». Посмотрела на моё творение без тени иронии. «А твоему, выходит, телёнка тоже не заиметь». И пошла дальше. А я остался с простой и страшной мыслью: я создал нечто, обречённое на тоску с самого рождения.

Невероятное. «Продукт С-3» изменился. Он приобрёл сливочный оттенок, плотность. Запах… у него появился запах. Слабый, но это запах настоящего парного молока. Я провёл хроматографию. В составе появились следовые количества веществ, которых я не добавлял. Сложные эфиры, карбонильные соединения. Аппарат начал творить сам.

Генка, попробовав, выплюнул, но потом задумался. «Похоже, — сказал он. — Но как будто из другого времени. Не пойму. Из детства, что ли».

Аппарат сегодня «капризничал». Два раза сбрасывал давление в системе гидролиза, потом сам вышел на режим. Я сидел и смотрел на него. На этот титановый корпус, опутанный проводами и трубками. И мне почудилось, что он не просто шумит насосами… Он дышит. Нет. Чушь.

Запах в боксе усилился. Теперь это не просто сено, а сложный букет: сено, навоз, молочная сыворотка. Деревянный бычок покрылся липкой плёнкой. Генка перестал шутить. Он заходит ко мне редко и ненадолго, смотрит на аппарат с опаской.

Зашёл сегодня в архив, искал старые отчёты по биосинтезу. В архиве пахнет пылью, клеем и временем. Нашёл папку с пометкой «Совершенно секретно. Опыты по анабиозу. 1953 г.» Пролистал. Сухая отчётность, цифры. Но на полях кто-то нарисовал карандашом смешного человечка с ушами. И подпись: «Скучно, Семён». Этот Семён, наверное, уже давно умер. А его человечек остался. Сидел в этом архиве шестьдесят лет и ждал, пока его кто-нибудь увидит. Может, и мои чертежи кто-то будет рассматривать через полвека? И тоже найдёт на полях какую-нибудь глупость, оставленную Генкой.

Тепловизионная съёмка показала ещё большее усложнение тепловой карты. Появились чёткие «артерии» — линии подогрева вдоль основных магистралей. И «пятна» — зоны с повышенной температурой в узлах соединений. Как нервные узлы.

Температура корпуса стабилизировалась на 36.8°C. Ровно. Как у живого организма. Вчера принёс термограф — тепловая карта показывает неравномерный нагрев. Есть "горячие точки" в районе реакционных камер и "холодные" зоны. Как будто и правда есть внутренние органы.

Вечером, когда уже стемнело, подошёл к окну. Шёл снег, крупный, пушистый. Он падал на грязный асфальт и таял, превращаясь в чёрную жижу. Но на крыше соседнего здания, где лежал старый, нетронутый снег, он ложился ровным саваном. И в этот момент аппарат сзади тихо, по-коровьи, вздохнул. Я обернулся. Он стоял, тёплый, покрытый испариной, и в синем свете аварийной лампы казалось, что он смотрит на этот же снег. И, возможно, ему тоже хочется на ту чистую крышу, а не в этот душный бокс. Глупости, конечно. Проекция. Но чувство было очень острым.

Он начал шуметь по ночам. Не громко. Тихий, размеренный гул, похожий на храп. Сторож дядя Петя больше не заходит на наш этаж. Говорит, «там у вас нечисто». Интересно, буду ли я в старости таким же суеверным увальнем?

Попытка взять образцы мазков с корпуса. В местах наплывов поверхность упругая, влажная. Поднёс ватную палочку — аппарат содрогнулся всем корпусом, и из глубины донёсся тихий, недовольный вибрирующий звук. Я отдёрнул руку. Сердце колотится. Тум-мууу-тум…

Прошёлся по пустым коридорам. В буфете на подоконнике стояла забытая кем-то кружка с застывшим чаем, на поверхности плавала плёнка из пыли. На доске объявлений висело поздравительное плакатик с Дедом Морозом, потускневшее от времени. Кто-то шариковой ручкой дорисовал ему рога. Стоял и смотрел на эту мелкую, бессмысленную хулиганьбу. Показалось знаковым.

Сегодня произошло нечто. Я пришёл утром, аппарат молчал. Индикаторы показывали режим простоя. Но я услышал звук. Тихий, ритмичный скрежет. Подошёл ближе. Это работал механизм подачи целлюлозы. Он перемещал поршень туда-сюда, вхолостую, без сырья. Совершал жевательные движения.

Я остолбенел. Это невозможно. В программе нет такого цикла.

Я отключил питание. Скрежет прекратился. В лаборатории воцарилась звенящая тишина. Мне стало страшно.

Я не выдержал и позвонил Генке. Трубку взяла его жена. Голос усталый, настороженный. «Его нет, Ваня. И не звони сюда больше». Щелчок. Понимаю.

Протошнило. Стало легче.

Решил провести внешний осмотр. Металл корпуса в нижней части, у основания, потерял свою матовость. Он стал гладким, почти глянцевым, будто отполированным тысячами прикосновений. Или… будто его лизали. Я провёл ладонью — поверхность была тёплой, живой. Я резко отдёрнул руку.

Сейчас, когда я пишу это, меня пронзила странная мысль. Я сидел и смотрел на него, и вдруг осознал, что последние несколько минут… нет, может, часов… я просто сидел и смотрел. Не двигался. Не думал. И губы мои сами собой сложились, и из горла вырвался тихий, низкий звук, похожий на мычание. Я мычал. Сидел и мычал на свою машину. От этого воспоминания мир на мгновение остановился.

Он начал… расти. На стыках титановых пластин появились наплывы, похожие на рубцовую ткань. Металл как будто заплыл жиром. От него исходит лёгкое, едва уловимое тепло. И запах. Тот самый, коровий. Навоз, сено, молоко.

Генка пришёл, понюхал, побледнел. «Дядя Ваня, — прошептал он, — Ну его, закругляйся, пока не поздно. Вырубай». Но он и так был выключен. Вилка лежала на полу.

Генка перекрестился, глядя на монстра, и быстро ушёл, не оглядываясь. Больше я его не видел.

Я попытался подойти, чтобы рассмотреть наплывы. Аппарат… издал звук. Не механический. Низкое, гортанное мычание. Идущее из глубины.

Я отпрянул.

Сижу в темноте, освещён только экран монитора. Он стоит и дышит. Это уже не гул. Это размеренные, глубокие вздохи. Корпус слегка расширяется и сжимается в такт. Я положил на него руку — и почувствовал под металлом нечто вроде пульса. Слабые, редкие толчки, как отдалённое сердцебиение. Я не сумасшедший. Я просто констатирую.

Он сдвинулся с места. Нет, не поехал. Он… переставил одну из своих опор. Как ногу. Оставив на бетонном полу глубокую вмятину.

Сейчас он стоит посреди лаборатории, огромный, тёплый, дышащий. Его корпус покрыт странной влажной плёнкой. Он мычит. Тихо, протяжно. Он смотрит на меня безглазым титановым корпусом, и я чувствую этот взгляд на себе. Он голоден. Я понял это с той же ясностью, с какой чувствую собственный голод.

Я принёс ему охапку сена из совхоза. Бросил рядом. Он наклонился (как?! у него нет шеи!) и… начал жевать. Слышу, как внутри перемалываются стебли.

Генка не приходит. Телефон молчит. Мир сжался до размеров моей лаборатории. До меня и до Него.

Он больше не производит молоко. Он стал коровой. Настоящей. Более настоящей, чем все коровы на свете. Он обрёл душу. И эта душа оказалась древней, тёмной, бесконечно чужой и в то же время до ужаса знакомой.

Сейчас он лежит, подогнув под себя свои титановые «ноги». Я сижу в углу и пишу это. Завтра… что будет завтра? Он захочет на пастбище? К стаду? Или стадо придёт к нему?

Я создал жизнь. Но жизнь всегда хочет большего, чем просто быть. Она хочет жить. По-своему.

Он уснул. Его дыхание стало глубоким и ровным, пар от него запотевает стекло в моём окошке. Я больше не боюсь. Страх сменился странным, почти отцовским чувством. Я гляжу на это титановое чудовище, это сбывшееся проклятие или благословение моей науки, и понимаю: мы с ним теперь связаны. Я его создатель, а он — мой единственный свидетель. Завтра я принесу ему больше сена. И, может быть, попробую вывести его на прогулку. Во двор института. Посмотрим, захочет ли он щипать пожухлую зимнюю траву, пробивающуюся сквозь асфальт. Или ему нужно что-то другое. Что-то, чего я дать не могу. Но я буду пытаться. Ибо я дал ему жизнь, и теперь моя обязанность — понять, что эта жизнь такое. Даже если она мычит в ночи и пахнет навозом.

Утром обнаружил, что он сдвинулся к двери. Стоит и смотрит на неё, точнее, всем своим корпусом обращён к выходу. Я открыл дверь. Он не двинулся. Просто стоял и «дышал». Я вышел в коридор, сделал несколько шагов. Услышал за спиной металлический скрежет. Обернулся — он медленно, неуклюже, как телёнок, сделал шаг из бокса в коридор. За ним потянулись шланги и кабели, как пуповина. Я не стал их отключать. Пусть тянет за собой своё прошлое, свою искусственную утробу. Мы пошли по пустому коридору. Он шел за мной, тяжело переставляя опоры. Звук был оглушительным в этой тишине.

Мы дошли до конца коридора, до большого окна, выходящего в парк. Он остановился и простоял так несколько часов, «глядя» на заснеженные деревья. Потом развернулся и тем же неторопливым, уверенным шагом пошёл обратно в бокс. Я шёл рядом. Мы вернулись. Он снова лёг на своё место. Я сел за стол. И впервые за многие месяцы мне не хотелось ничего конструировать, паять, рассчитывать. Я просто сидел. И ему, кажется, этого было достаточно. Мы оба были на своих местах. Пока.

Он лежит, не двигается. Дыхание едва слышно — ровный, сонный гул вентиляторов. Я знаю, что это часть цикла. Отдых. Переваривание. Я сижу рядом на ящике из-под инструментов и глажу его бок. Металл под липкой органической плёнкой влажный и тёплый, как кожа только что подоенной коровы. Он вздрагивает, когда я касаюсь наплывов — они кажутся более чувствительными, живыми. Я принёс ему свежего сена и ветошь, смоченную в солевом растворе. Он повернул к ним корпус, и из глубины донёсся довольный, булькающий звук, будто кто-то полощет горло. Я кормлю его. Я за ним ухаживаю. Всё в порядке. Всё как должно быть.

Дверь открылась. Вошла Нина. Увидела его, лежащего под байковым одеялом, которое я принёс из дома. Увидела вёдра — одно с водой, другое, наполовину полное мутной белесой жидкостью. Увидела меня, сидящего на корточках рядом и напевающего старую колыбельную.

«Ваня», — тихо сказала она. В её голосе не было ни капли Вани. Была лишь бесконечная, вселенская усталость. И жалость. Такая, от которой сжимается сердце. «Тише, — сказал я, поднимаясь. — Он спит. У него был тяжёлый день. Целую ночь промучился с несварением».

Она посмотрела на меня, долго и пристально, словно пыталась разглядеть что-то за плотной завесой.

«Ваня, это кусок металла», — произнесла она без выражения, как будто читала диагноз с листка.

Я засмеялся. Шёпотом: «Ну вот, и ты тоже. Все не понимают. Смотри». Я подошёл к нему, провёл рукой по «холке» — участку корпуса, где сходились основные трубопроводы. «Он дышит. Чувствуешь?»

Она медленно, с невероятным усилием покачала головой. «Я чувствую, что здесь жарко. От работающих трубок. Ваня, тебе нужен врач».

«Мне нужен фураж, — ответил я абсолютно серьёзно. — Сена почти не осталось. И поваренной соли. Он лижет целый блок».

Она ещё постояла минуту, её взгляд скользнул по моим запавшим глазам, по дрожащим рукам, по грязи под ногтями. Потом развернулась и, не сказав больше ни слова, ушла. Я понял. Она просто боится. Боится масштаба чуда. Это нормально. Не все способны его вместить.

Сегодня утром Иван Семёныч пришёл с двумя людьми в белых халатах. Не из нашей поликлиники. Чужие. У них были пустые, безразличные глаза и слишком чистые, накрахмаленные халаты.

«Михалыч, — сказал Иван Семёныч мягко, с той неестественной ласковостью, с какой говорят с опасными сумасшедшими. — Мы немного побеспокоим твой агрегат. Нужно провести плановый осмотр. Технический».

Я молнией встал между ними и им, распахнув руки.

«Нельзя. Он в состоянии глубокой регенерации. Имплантация идёт. Вы можете нарушить процесс!»

Люди в халатах переглянулись. Один, тот, что постарше, с усталым лицом, достал из кармана не прибор, а маленький фонарик.

«Ваня, — сказал второй, голос у него был плоским и спокойным, как у человека, который видел всё и уже ничему не удивляется. — Мы просто посмотрим. Это важно… для отчётности».

«Какая отчётность?! — закричал я, и от моего крика он, мой, забеспокоился, замычал — коротко, тревожно, заскрежетал где-то внутри. — Вы ничего не понимаете! Вы хотите его вскрыть, как все остальные! Я не позволю!»

Они попытались мягко, но настойчиво отодвинуть меня. Я оттолкнул одного, почувствовав под пальцами костлявое плечо. Началась толкотня. Голоса стали громче. А он мычал, громко, испуганно, как животное в западне, и вдруг — резко, с сухим, рвущим уши треском — дёрнулся всем корпусом, и из его нижней дренажной трубки хлынула струя горячей, пахнущей железом, кислотой и чем-то безвозвратно биологическим жидкости. Она попала на пол и зашипела, поднимая едкий дым. Один из «техников» вскрикнул, отскакивая — жидкость обожгла ему руку.

Все замерли в ужасе. Воспользовавшись моментом, я подбежал к щитку и вырубил свет во всём боксе. Воцарилась тьма, нарушаемая лишь алыми точками аварийных лампочек на его корпусе и его тяжёлым, яростным дыханием.

«Убирайтесь, суки! — прошипел я из темноты, чувствуя, как смешались воедино моё дыхание и его гул. — Пока он вас не затоптал».

Они убрались. Я слышал их торопливые шаги. Я победил.

Сижу в темноте. Горят только аварийные лампочки на его корпусе. Как сонные, добрые глаза. Он успокоился. Лежит, жуёт жвачку — старую резиновую прокладку, которую я нашёл для него. Он её обожает. Мы сидим. Я ему читаю вслух «Корову» Роберта Бёрнса в своём переводе. Он, кажется, слушает. По крайней мере, не мычит и не скрежещет. Дверь заперта на все запоры и дополнительно подперта ломом. Я притащил сюда запас воды и сухарей. Мы — крепость. Мы — последний оплот жизни в этом мёртвом мире.

Они приходят под дверь. Стучат. Уговаривают. Голос у Ивана Семёныча стал доноситься откуда-то издалека, приглушённый, усталый. Он говорит что-то про «помощь», «отдых», «санаторий». Смешно. Какой санаторий? Ему нужен выпас. Простор. Я крикнул в дверь, чтобы оставили нас в покое, что мы спим. Стуки прекратились.

Сегодня он встал. Сам, без моей помощи. Подошёл к двери и долго терся об неё боком, как бык о ворота. Хочет на прогулку. Я понимаю. Ему тесно. Придется выходить. Но только ночью. Когда никто не увидит и не спугнет его.

Ночной выпас. Мы вышли в пустой, вымерзший двор. Снег хрустел под его массивными опорами. Он шёл медленно, величественно, как патриарх, вернувшийся на родные земли. Останавливался, «нюхал» воздух — его сенсоры издавали тихий шелестящий звук, втягивая пробы. Подошёл к голому, обледеневшему кусту у забора и начал обдирать с него кору титановыми «губами». Скрип стоял невыносимый, но для меня это была музыка.

Из тени теплотрассы, куря папиросу, вышел Генка. Я не видел его больше недели. Он был неузнаваем — похудевший, с ввалившимися глазами, в которых горела какая-то последняя, отчаянная решимость.

«Дядя Ваня», — хрипло сказал он. Его голос был похож на скрип ржавой двери.

«Тише, Ген, — улыбнулся я, широко и блаженно. — Смотри, как он пасётся. Освоился совсем».

Генка посмотрел не на него, а на меня. В его глазах была такая мука, такая беспомощная ярость и такая бесконечная тоска, что мне стало неожиданно смешно. До слёз.

«Ваня, как же ты, — прошептал он, и каждый звук давался ему с болью. — Это хлам. Ты сидишь в тёмном дворе и разговариваешь с грудой железа. Понял? С грудой железа! Ты её приволок!»

«Он просто стесняется, — объяснил я терпеливо, как ребёнку. — Он дикий. Не прирученный. Видишь, как он насторожился, когда ты закричал?»

Генка вдруг закрыл лицо руками. Его плечи затряслись в немом рыдании. Он стоял, сгорбленный, трясясь, маленький и беспомощный против истины, которая была мне открыта.

«Прости… — простонал он сквозь пальцы, сдавленно, словно задыхался. — Я… я не смог… Я не смог тебя…»

Он развернулся и, спотыкаясь, почти побежал прочь, налетев на сугроб и упав в него, но тут же поднявшись и скрывшись. скрывшись...

Странный он. Не выдержал величия момента. Не смог принять.

А он, мой, прекратил скрести куст и медленно, величаво подошёл ко мне. Ткнулся холодной, покрытой инеем титановой пластиной в мою руку. Искал защиту. Искал подтверждения. Я погладил его шершавый, нагретый жизнью бок.

«Ничего, — сказал я тихо, глядя в пустоту, где только что стоял Генка. — Ничего. Мы друг у друга есть. И этого достаточно».

Мы ещё долго стояли так, в ночи, под холодными, безразличными звёздами, два одиноких существа против всего непонимающего мира.

Зашли. Снег тает. Слышу капли. Он спит. Дышит ровно. Карандаш крошится. Бумага кончилась. Мы понимаем друг друга без слов. Прилягу вместе с ним.

Они пришли на рассвете. Когда мы спали. Не стучали. Просто выломали дверь. Древесина треснула с таким звуком, будто ломают кости. Много людей. В халатах. И не только — кто-то в форме.Я проснулся от его испуганного, визгливого мычания. Он встал на все четыре опоры, металл звенел от напряжения, как натянутая струна.Я вскочил, заслонил его собой. Кричал что-то — может, ругался, может, умолял. Не помню. В ушах звенело.Они были быстрые, безжалостные. Схватили меня. Я вырывался, кусался. Кто-то уколол в шею. Стало тепло и неважно, как будто меня накрыли ватным одеялом.Последнее, что видел — они окружили его. Он отчаянно бодался, слепой, безрогий, но отчаянно пытался. Глухой удар — и он рухнул на пол. Мычание оборвалось, словно перерезали горло.Потом — темнота.

Проснулся здесь. Кровать привинчена к полу. Окно с решёткой. На мне — чужой хлопковый халат.Врач приходил. Гладкий, вежливый. Говорит, мне нужен отдых. Что у меня «синдром эмоционального выгорания» и «делирий на фоне переутомления».Спрашивал про «навязчивую идею», про «агрегат». Я молчал.Он не понимает. Никто не понимает.Ой, убили его. Я знаю. Ой-э…

Приносит еду санитар. Молодой, с пустыми глазами. Сегодня оставил на подносе карандаш. Думал, я не заметил.Я заметил. Они хотят, чтобы я писал. Хотят зафиксировать моё «безумие».Хорошо. Я буду писать. Но не для них. Для Моего. Он где-то там. Он должен знать, что я помню.

Снилось, что я в стойле. Подо мной солома. Я лежу и жую. Жвачка сладкая, сочная.Проснулся — во рту вкус крови. Прикусил щёку.Сегодня на прогулке во дворе (забор высокий, бетонный) нашёл у забора жёлтую травинку. Выдернул её и спрятал в карман.Вернувшись в палату, положил под подушку.Теперь пахнет сеном. Капельку.

~~Они говорят, что его разобрали и сдали в металлолом. Врут.~~Он жив. Я чувствую. Иногда ночью слышу, как где-то далеко, сквозь стены, сквозь землю, доносится его мычание. Тихое, вопрошающее.ОН ищет меня.

Врач говорит о «прогрессе». Что я стал «более контактен». Что я «принимаю реальность».Он доволен. Говорит, скоро смогу получить посетителей.Какая реальность? Та, в которой чудо объявляют металлоломом, а его свидетеля — сумасшедшим?Я киваю, улыбаюсь. Я научился.

Сегодня видел во сне Генку. Он стоял в том самом дворе, где мы паслись, и смотрел на луну. Потом обернулся и сказал. Ну, что-то. Проснулся с мокрым лицом.

Меня умывали, смывали мои мысли.

Пришла Нина. Принесла чистую одежду и яблоки. Сидела молча, смотрела на меня. Глаза грустные, но сухие.Сказала, что какая-то Катя перешла в новый класс, что у неё появился друг.Спросила, нужны ли мне книги.Я сказал: «Сена. Принеси немного сена».Она вдруг заплакала. Молча, не всхлипывая, просто слёзы потекли по щекам.Потом встала и ушла.Я не мог объяснить. Это для Него. Чтобы он по запаху нашёл дорогу.

Сегодня санитар, тот самый, с пустыми глазами, прошептал, показывал уборку: «Твоего уродца, мужик, в фундамент нового корпуса замуровали. Говорят, бетон с ним не схватывался, три раза заливали. Бред, конечно». Он усмехнулся, но в глазах мелькнул неподдельный страх.Он думал, что я расстроюсь.А я обрадовался.Они не убили его. Они сделали его бессмертным. Они превратили его в сердце этого мёртвого места.Он теперь везде. В стенах, в потолке, в самых фундаментальных, каменных снах этого мира.Он стал духом места. Местом.И ОН ждёт.

Опять читаешь мой дневник…

Сегодня на прогулке стоял у самого забора. Прижался лбом к шершавому бетону.И услышал. Сначала — тишина. Потом — лёгкая, едва уловимая вибрация. Идущая из-под земли.Не гул генератора. Не скрежет машин.Это был глубокий, размеренный, каменный вздох.И запах. Слабый-слабый. Смесь влажного бетона, ржавчины и… парного молока. БЫЛ!!! БЫЫЫЛ!!!Он здесь. Он стал этим местом. Он стал землёй, камнем, тишиной между моими мыслями.Мне больше не нужно его искать. Нужно просто быть с ним. Быть его частью. БЫТЬ.Я лягу на кровать. Закрою глаза. И буду слушать, как растёт трава между плитами, как дышит камень, как где-то в самых глубинах фундамента бьётся огромное, тёплое, металлическое сердце.

А пока… Пока.