Серое утро вливалось в окно
густым, как кисель, светом. Пылинки кружились в косых лучах, ленивые и тяжелые.
Василий Иванович сидел на кухне у подоконника, положив на колени синюю
клетчатую тряпку. На тряпке лежала горсть подсолнуховых семечек. Он взял одну,
пальцами, похожими на старые, облупленные корнеплоды, поднес к губам.
Звук был негромкий, но
отчетливый — сухой щелчок. Две половинки скорлупы разошлись с едва слышным
хрустом, обнажив влажное, маслянистое ядро. Язык ловко подхватил его, отделил
от шелухи, и пальцы, уже сами собой, отправили скорлупу в жестяную крышку от
банки, стоявшую на подоконнике. Там уже лежала растущая кучка — бледные,
истонченные лодочки.
Щелчок. Еще один. Ритм был
ровный, монотонный, как капель. Он не думал ни о чем. Мысли были такие же серые
и плоские, как свет за окном. Работа, которую надо было сделать к вечеру.
Продукты, которые заканчивались. Капающая на кухне крана. Но все это тонуло в
простом, почти животном действе: щелчок, ядро, шелуха.
Семечка во рту была прохладной,
чуть солоноватой. Зубы нащупывали ее ребристый бочок, находили оптимальную
точку для давления. Легкое усилие — и оболочка лопалась, выпуская на язык
плотную, упругую плоть. Он не жевал сразу, а держал ее за щекой, чувствуя, как
она постепенно согревается, как проступает ее настоящий, глубокий, землистый
вкус.
На столе, рядом с его локтем,
лежал полиэтиленовый пакет. Полкилограмма. Он купил их вчера у бабки на рынке,
у той, что всегда сидит у входа, завернутая в десять платков, и щелкает свои
семечки, не глядя на прохожих. Ее пальцы были черными от пыли, но семечки в
стакане лежали ровной, блестящей горкой, как дробь.
Щелчок. Щелчок. Щелчок.
Он вспомнил, как в детстве, в
деревне, они с братом сидели на завалинке и щелкали семечки, смотря на дорогу.
Скорлупа летела прямо под ноги проходящим курам. Бабушка ругалась, говорила,
что куры потом нестись не будут, скорлупу эту есть станут. А они все щелкали и
щелкали, соревнуясь, у кого горка шелухи выше. У того времени был свой вкус —
вкус пыльной деревенской улицы, теплого бревна под задом и сладковатого запаха
дыма из трубы.
Василий Иванович потянулся за
следующей семечкой. Пакет шелестел. Он заглянул внутрь. Семечки лежали плотной
массой, каждая в своей оболочке, каждая — законченный маленький мир. Одни были
крупнее, пузатее, другие — помельче, с острыми бочками. Одни — глянцевые, в
черную полоску, другие — матовые, сероватые. Он выбрал самую крупную, самую
аппетитную на вид.
Щелчок.
Но что-то пошло не так. Звук был
глухим, не таким звонким и чистым. Зубы не проломили скорлупу, а лишь смяли ее.
Он почувствовал на языке горьковатый привкус пыли и чего-то еще, чужеродного.
Поморщился, выплюнул смятую семечку в ладонь. Она лежала на его жилистой, в
веснушках, ладони — бледная, развороченная, с торчащими волокнами. Внутри не
было ядра. Вместо него была серая, плотная масса, похожая на замазку или на
глину. Он раздавил ее пальцами. Масса не пахла ничем. Была абсолютно безвкусной
и инертной.
Василий Иванович нахмурился.
Отложил испорченную семечку в сторону, на край тряпки. Взял следующую.
Щелчок.
И снова — та же история. Глухой
хруст, отсутствие ядра, серая безжизненная масса. Он раздавил и эту. Потом еще
одну. Все то же самое. Он засунул руку в пакет глубже, потыкал пальцами.
Семечки на ощупь были обычными, твердыми, прохладными. Он взял горсть, высыпал
на тряпку. Среди нормальных, блестящих семечек попадались такие же бледные,
чуть деформированные. Он начал их отбирать, откладывая в сторону. Нормальные —
направо, брак — налево.
Через десять минут на тряпке
лежали две аккуратные кучки. Правая — обычные семечки. Левая — штук двадцать
бледных, уродливых подобий. Он посмотрел на них с отвращением. Рука потянулась
к нормальной семечке. Щелчок. Теплое, маслянистое ядро приятно расплющилось на
языке. Он проглотил его, почувствовав удовлетворение.
Но взгляд снова вернулся к левой
кучке. Эти серые, мертвые семечки раздражали его. Они были обманом. Нарушением
правил. Порчей его утреннего ритуала. Он взял одну, покрутил в пальцах.
Скорлупа была тоньше, чем у обычных, и казалась пустой внутри. Он сжал ее
посильнее. Скорлупа лопнула с тихим хрустом, и серая масса вылезла наружу. Он
размазал ее по тряпке. Получилось грязное пятно.
Василий Иванович встал, подошел
к мойке, помыл руки. Вернулся, сел. Его взгляд упал на пакет. А что, если там
все такие? Эта мысль была неприятной, почти тревожной. Он снова засунул руку в
пакет, перемешал семечки. Нет, нормальные были. Большинство. Но эти вкрапления…
они портили всё.
Он решил их уничтожить. Не
просто выбросить, а именно уничтожить. Странное, навязчивое желание. Взял
жестяную крышку, сгреб в нее все бракованные семечки. Их было полная крышка.
Потом подошел к плите, повернул газ. Сине-желтый огонь с шипением вырвался из
конфорки. Он поставил крышку прямо на огонь.
Сначала ничего не происходило.
Потом скорлупа начала темнеть, потом обугливаться. Пахло жженым деревом. А
потом… потом серая масса внутри начала шевелиться. Она не плавилась, не текла.
Она пузырилась, как густая каша, и из нее стали появляться маленькие, тонкие,
как проволока, черные усики. Они шевелились, вытягивались в сторону жара.
Василий Иванович отшатнулся. Ему
показалось, или он услышал слабый писк? Тонкий, как комариный, но от этого не
менее отчетливый. Он резко выключил газ. Крышка была горячей, он схватил ее
прихваткой, отнес к окну и поставила на подоконник.
На черном, обугленном дне лежали
комочки спекшейся серой массы. Усики почернели и застыли. От них шел едкий,
неприятный запах, похожий на запах горелого пластика и волос.
Он открыл форточку. Холодный
воздух ворвался в кухню, смешавшись с теплым, настоянным на запахе семечек и
гари. Василий Иванович стоял и смотрел на обгоревшие останки. Потом на пакет с
нормальными семечками. Рука сама потянулась к нему. Он взял горсть, вернулся на
свое место у окна, снова положил синюю тряпку на колени.
Щелчок.
Ядро. Теплое, родное.
Щелчок.
Еще одно.
Он щелкал их медленно,
вглядываясь в каждую, прежде чем положить в рот. Но теперь он не мог избавиться
от ощущения. Ощущения, что внутри каждой, даже самой идеальной и блестящей
семечки, может таиться что-то иное. Что-то серое и безжизненное. Или, что еще
хуже, что-то живое, но чужое.
Он допил холодный чай, доел
семечки. Встал, стряхнул тряпку в мусорное ведро. Крышку с огарками выбросил
тоже. Помыл руки. Потом подошел к пакету, завязал его и убрал в шкаф. На
сегодня хватит.
Вечером, вернувшись с работы, он
снова сел на кухне. Достал пакет. Высыпал новую порцию на тряпку. Семечки были
такими же, как утром. Блестящими, аппетитными. Он взял первую.
Щелчок.
Звук был правильным. Ядро —
вкусным.
Но теперь его ритуал изменился.
Перед тем как щелкнуть семечку, он внимательно осматривал ее, перекатывал в
пальцах, искал малейшие изъяны, бледные пятна, неправильную форму. Иногда он
откладывал подозрительную в сторону. Их набиралась маленькая кучка. Он не стал
жечь их. Просидел так до темноты, щелкая, откладывая, щелкая. На столе росла
гора шелухи, а рядом — маленький холмик отбракованных, но так и не вскрытых
семечек. Он смотрел на них и чувствовал странное спокойствие. Контроль. Он
нашел способ отфильтровывать чужое. Пусть даже оно и было всего лишь браком,
пусть это была лишь игра его собственного раздраженного сознания. Но это
работало.
А за окном гасла еще одна серая
московская ночь, и в ее густеющей толще где-то там, на бесчисленных кухнях, в
бесчисленных комнатах, раздавались такие же монотонные, успокаивающие щелчки.
Миллионы щелчков. И в каждом из них таилась своя маленькая вселенная — теплая и
маслянистая, или серая и безжизненная. И никто не знал наверняка, какая из них
окажется следующей.