Севастопольский журнал

Севастопольский журнал

... Я понял, что параллельно с нашим существуют другие, неведомые нам миры, и ни один учебник не может объяснить, какие они и откуда взялись. Думаю, что лучше всего забыть, что они есть. Если, конечно, удастся.

Стивен Кинг

«Если бы этот мальчик остался жив, не нужны были б ни я, ни Достоевский»

Л.Н.Толстой

Глава 1

11 июля 1840г. Северный Кавказ, 41-я верста к юго-западу от крепости Грозная.

… Перед глазами словно блеснула молния. Уклонившись от удара горской шашки, я встретил следующий клинком своей, зазвенела сталь. «Наверняка тоже гурда, по звуку похоже» не к месту промелькнуло в голове, но рука уже крутила мой любимый финт, который показал мне однажды старина Монго, а тому в свою очередь наш дядя Афанасий. До совершенства я довёл его в кавалерийской школе. Там мы с моим приятелем Мартыновым любили попрактиковаться с саблями, и вот пригодилось ...

  Вылетевший из руки чеченца клинок сверкнул на солнце. Куда он улетел смотреть было некогда – горец не растерялся и, мгновенно вырвав из ножен кинжал, словно дикий барс, с криком «Алла!» прыгнул на меня, целясь своим оружием в грудь. Старый приём – быстро разорвать дистанцию и поразить противника коротким клинком, сабля и шашка при этом бесполезны – враг слишком близко, а для этих видов оружия нужно пространство.  Ну, это если считать оружием только острые лезвия, а рукоять на что? И, увернувшись от кинжала, который всё-таки слегка, как мне показалось, задел мундир, я ударил своего врага в висок пяткой эфеса шашки. Удар оказался довольно силён, и чеченец рухнул на камни. «Скоро очнётся», – пронеслось в голове, – «Надо бы добить – в войне с горцами не до сантиментов. Этот джигит дорезал бы меня, не задумываясь».

 Я огляделся – сражение подходило к концу. Горцы, подхватив своих раненых товарищей, отходили к лесу. Сил преследовать их у нашего отряда не было. Вокруг лежали окровавленные тела, раздавались стоны и мольбы о помощи на двух языках. Даже не на двух – неподалёку лежал в позе ребёнка в материнской утробе молодой прапорщик в окровавленном мундире и звал эту самую маму, по-французски. Я прислушался – у мальчика был хороший гувернёр, скорее всего француз из бывших пленных двенадцатого года.

В глазах помутилось и всё вокруг заволокло пеленой будто туманом и закачалось, словно я опять плыву на той лодке из Тамани ...

– Вашбродь! Что с вами? Вы ранены?

Казак из моего отряда, соскочив с коня, подхватил меня под локоть.

– Эко вас!

Пелена спала с глаз, и я осмотрел себя – мундир на груди был вспорот, на сукне проступили кровавые пятна. Сняв его с помощью казака, я увидел, что всё не так уж и плохо – кинжал лишь слегка поцарапал грудь и, хотя из раны сочилась кровь, но всё могло статься гораздо хуже, если бы не ... мой фамильный талисман, тот самый портрет, что в нашей семье называли образком. Это изделие неизвестного мастера передал мне отец в один из своих редких визитов в наши Тарханы. Бабушка не любила эти отцовские наезды, и всегда они заканчивались ссорами. Повзрослев, я понял причину этой вражды – в смерти своей дочери и моей матери бабушка почему-то винила отца. Ну да бог ей судья.

Так вот, однажды отец мне и передал реликвию, сказав, что это фамильный талисман клана ЛермОнтов, древнего шотландского клана, обедневший представитель которого поступил на службу к Русскому царю ещё в семнадцатом веке.

 Реликвия сия представляла собой портрет весьма привлекательной дамы в изящной оправе из светлого серебристого металла. Металл тот не был серебром – гораздо легче и очень прочный. Острие вражьего кинжала из отличной стали кубачинских мастеров (я рассмотрел оружие, доставшееся мне трофеем – это был тот самый легендарный «старый базалай») не смогло полностью пробить образок и оставило только небольшое отверстие в самом углу портрета. Возможно этот чудесный металл смог бы когда-нибудь остановить и пулю из кухенрейтера, ведь площадь острия кинжала гораздо меньше диаметра пули, и законы физики дали бы шанс выжить одному благородному, но глупому дуэлянту ... Однако, к чему это я?

– А образок то, – Семён, тот самый казак, что помогал мне, протянул уважительно, – видать то-о-очно заколдованный.

А потом встрепенулся и весело добавил, – вашбродь, а ловко вы чеченца то, того ... угомонили! Ухватку такую впервой вижу, надоть запомнить, сгодится!

– Коли сгодится, то хорошо, – я начал приходить в себя и надо было начать командовать своим отрядом, который мне достался от поручика Дорохова, моего приятеля, даже, возможно, друга.

– Семён! Что там с нашими? Потери есть?

– Неа! Господь миловал! Тока Федюха пулю словил, гы-гы, – вашбродь, не могу сказать, звиняйте, в то самое место, на коем в седле сидят.

– В ж...у, что ли?

– Точно так вашбродь! В енту самую – ж...у!

– Ну так и говори, я не барышня какая. Кто ещё?

– Дак это, Галуб, кунак ваш, чуток без башки не остался. Чечена того я успел подстрелить, но он тако-ой живучий. Сам при смерти, а всё-равно шашкой Галуба достал – только папаха и спасла. Хо-орошая у него папаха. Обещал мне такую же новую подарить. Говорит «коли не твоя пуля, аман моя башка была бы». А больше никого, вашбродь. Все живы здоровы. Бог миловал, а Галубу – аллах евоный. А ентого разбойника куда девать? Шуволится уж. Можа добить?

– Нет, Семён. Чеченец наверняка не из простых будет. Видишь, какой кинжал?

– Да уж. Базалайка. Дорогая вещь

– А шашка, что вон там валяется ...

– Вашбродь, ужель гурда?

– Она самая. Забирай себе. Ты моего кунака спас, которому я сам жизнью обязан.

– Благодарствую, вашбродь! А вона и сам он идёт!

 К нам подошёл Галуб – мой кунак. Сам он чеченец, но служит в моём отряде. Кое-что случилось в его судьбе, и ему теперь все абреки кровники лютые. Однако никто не знает той причины, кроме Дорохова и теперь вот меня. А секрет тот романа достоин, может и напишу я его когда-нибудь.  Случилось так, что влюбился горец наш в казачку. По-настоящему влюбился – до смерти. Почему-то все считают, что пылкая страсть есть удел только высших слоёв общества, а любовь дикого горца и простой казачки – это так … не достойно внимания. По моему мнению – достойно.

Так вот, против такой любви, естественно, воспротивились и семья казачки, и родня горца. Но горец если любит, то готов сам Эльборус свернуть, да и наши казАчки не хуже – без характера в горах не выжить. Так что решили они сбежать и от тех, и от других. Через Тамань в Крым и затеряться. Не получилось. Чеченская родня банду абреков наняла. Те выследили и в погоню. У Галуба и его невесты кони хорошие были, и они почти ушли, но шальная пуля не пощадила казачку. Скрывшись в лесу, Галуб увидел, что его любимая еле держится в седле, и кровь сочится из раны. Она умерла у него на руках …

  Семья Натальи – так звали казачку – поначалу хотела повесить Галуба, когда он привёз тело девушки в станицу, но, увидев, как он сам горюет, простили его – наш русский человек по натуре отходчив.

И с тех пор он состоит в нашем отряде и … мстит. Узнав, что его родня абреков наняла в погоню за ними, отрёкся и от семьи, и от своего народа. Такую историю мне поведал Дорохов.

Дорохов. Он, пожалуй, единственный, кто по-настоящему понимал меня, хотя сам и прослыл бретёром, да и вообще по мнению многих, был человеком несерьёзным. А по мне, так вполне себе серьёзный, коли из стольких дуэлей живым вышел – я в том немного понимаю. Это он мне шашку подарил. Гурда-а ... Отличный клинок. Только по моей просьбе кузнец в Пятигорске на ней гарду соорудил – так мне, гусару, привычнее, поскольку все мои фехтовальные навыки под саблю заточены, как говорил один мой знакомец. Когда та глупость с Барантом приключилась, он, каналья французская, для поединка шпаги выбрал, а моя рука то к сабле более привычна. Ну и сломал я шпажонку ту хрупкую – ведь не сабля же, так – игрушка.  Ну, а когда пистолеты взяли, понял, что не за что мне француза убивать – самому нужно за языком следить. Ну и пальнул на воздух.

Мои мысли прервал голос казака:

– Так, стало быть, вашбродь, чечена вяжем и языком в штаб везём?

Понятливый у меня в отряде народ.

– Точно так. Вяжем и везём

И вскоре надёжно связанного пленного перебросили через седло и увезли в штаб отряда.

Я огляделся. Равнина в долине реки была буквально завалена телами, местами лежащими друг на друге в два и даже в три слоя. Солдаты уносили раненых, но мертвых было гораздо больше. Везде кровь.

Моя рана была пустяковая, мне её перевязали, и кровь уже засохла, но от усталости шатало и хотелось пить. Я подошёл к реке и зачерпнул воды. Она была красной и пахла кровью …

– Кисмет, – раздался голос Галуба, – Брат мой, я думал, что аллах на меня прогневался и мне не жить. Помнишь, ты спас меня, когда мы сражались, стоя спина к спине, как братья, и остались живы.

– Помню, брат, не было бы тебя за моей спиной и мне бы тоже не жить.

– Всё верно, но то, что было сегодня ... Я знаю, ты умный человек – скажи, зачем люди убивают друг друга?

– Не знаю, да, наверное, никто не знает ... а как называется эта река?

– Валерик. По-вашему – река смерти …

Я стоял, словно окаменев – прапорщика, уже мёртвого, унесли. На камнях в луже крови лежала его белая холщовая фуражка …

 В моей голове, как и раньше, в минуты сильного волненья, раздался голос, мой голос:

… и два часа в струях потока

Бой длился. Резались жестоко

Как звери, молча, с грудью грудь,

Ручей телами запрудили

Хотел воды я зачерпнуть …

(И зной и битва утомили

Меня), но мутная волна

Была тепла, была красна …

В ту ночь я не спал – писал, почти не правя, и закончил под утро. Названия этой поэме иного быть не могло – «Валерик».

Глава 2

Наше время. Западная Сибирь. Город N-ск. Государственный университет. Кафедра теории вероятностей и математической статистики

– Весьма любопытно, молодой человек. Но я всё-таки не пойму до конца ход вашей мысли ... хотя она весьма оригинальна и я, пожалуй, не прочь её вместе с вами подумать. Но, как я полагаю, вы уже её думали, и посему давайте сэкономим наше время. Излагайте ваши умозаключения, – пожилой профессор с интересом смотрел на своего аспиранта.

– Излагаю, профессор. Вот отрывок из воспоминаний некоего Раевского, офицера Тенгинского пехотного полка, который жил летом 1841 года в Пятигорске во время трагедии у Машука «…После похорон был поминальный обед, на который пригодилось наше угощение, приготовленное за два дня пред тем с совсем иной целью. Тогда же Столыпин отдал батюшке и деньги, и икону: а тогда же и черновую рукопись "Героя нашего времени", оказавшуюся в столе в рабочей комнате, на память по листкам разобрали.»

  В этом документе меня заинтересовали слова про черновую рукопись «Героя нашего времени», ну то, что она разошлась по листкам. Понятно, что сейчас установить всех лиц, которые могли взять на память эти части рукописи практически невозможно, и тем более разыскать сами документы, но, – тут последовала эффектная пауза, – одному моему приятелю, ярому лермонтоведу, повезло. Вот часть черновика «Героя нашего времени», – и молодой человек достал из портфеля тоненькую папку, – почерк конечно же не очень, Михаил Юрьевич писал роман не в теплом кабинете, а где придётся, и некоторые места читаются с трудом, но я восстановил текст и вот распечатка. Можете прочитать. Текст идентичен, хотя, конечно же, без всяких «ятей». И вот ещё что – когда я читал рукопись в первый раз, то подумал, что это какая-то мистификация, шутка моего приятеля, и договорился с другом моего отца – он из полиции – об экспертизе документа. Так вот – документ подлинный. И бумага, и чернила, и возраст написанного, а главное – почерковедческая экспертиза подтвердила, что это действительно рука Лермонтова.

Переждав восторг и удивление профессора, продолжил:

– Самое интересное в этой находке то, что ... написанного на этих листках ... нет в опубликованном и всем нам хорошо известном тексте романа. Прочитайте. Профессор углубился в чтение, то и дело с неверием отрываясь от листков распечатки на пронумерованных А-4 и смотря на пожелтевшие листы старой бумаги настоящей рукописи. Разобрав несколько строк подтверждающих правильность «перевода», он снова брал в руки привычные А-4.

«…И я чувствовал, что ядовитая злость мало-помалу наполняла мою душу. "Берегись, господин Грушницкий! – говорил я, прохаживаясь взад и вперед по комнате, – Со мной этак не шутят. Вы дорого можете заплатить за одобрение ваших глупых товарищей. Я вам не игрушка!..

 Придя домой я взял чистый лист бумаги и перо.  Задумался на мгновение, и вот уже на чистый лист легли первые числа и символы, понятные лишь сведущим в математике, притом математике высшей. Через час я встал из-за стола и устало и как-то обречённо выдохнул: "Ну как же так. ведь так же нельзя. Друзья не друзья, но ведь служили вместе и в делах опасных случалось рядом быть. Постепенно удивление сменялось спокойной яростью. Это ведь убить меня хотят канальи, ничем не рискуя. Друг называется. И из-за чего? Из-за девицы, с которой ему никогда не быть, ведь ясно же, что он ей не ровня. Обиделся он..."  Через четверть часа я спокойной походкой шёл к нужной компании сказать сразу, что знаю про их замысел или подождать, что и как будет. Даже интересно, как они разыграют это комедию ...»

  На листке распечатки значилось «эта часть текста была зачёркнута, а дальше шли знакомые всем строки «... К утру я был жёлт, как померанец. Поутру я встретил княжну у колодца».

На следующем листке было следующее «... после слов Печорина "Я вам не игрушка" последующие строки вовсе не часть моего романа про нашего Героя, вовсе нет. Это не журнал Печорина, это часть моего, хотя … наши судьбы моими стараниями уже так переплетены, что иногда я путаюсь в них, когда беру в руки перо, да если ещё после стаканчика "Кахетинского" ... вот и сейчас, не знаю проклинать ли мне тот день и час, когда движимый единственно любопытством, свойственным юности, я открыл тайну фамильной реликвии клана Лермонтовых. Почему клана? Потому что глава шотландского клана ЛермОнт в давнее время перебрался в Россию, спасаясь то ли от преследователей, то ли от преследовавшей его нужды, что далеко не лучше. Одной из фамильных реликвий клана, а затем семьи уже Лермонтовых был некий предмет, немного похожий на образок со святыми, но только лишь похож. При внимательном рассмотрении это был портрет женщины, довольно привлекательной, но поскольку исполненный без соблюдения существующих иконописных канонов, то образом в смысле религиозном он не являлся. На оборотной стороне предмета очень мелко были выгравированы какие-то символы и цифры, а также что-то на латыни. В детстве я любил подолгу рассматривать портрет изображённой женщины, похожую на мою мать, а обратная сторона предмета меня, по причине малого возраста, не интересовала. Но в Москве, будучи уже в пансионе, я вспомнил о таинственных письменах и, поскольку в ту пору мой ум жаждал работы над разгадыванием всего таинственного, то передал бабушке просьбу привезти мне тот образок. Каково же было моё удивление, когда я обнаружил, что таинственные знаки на изучаемом предмете это не что иное, как математические формулы, а сама надпись была на латыни – «Caput LVII», то есть «Голова номер семь». В то время я довольно серьёзно увлёкся математикой, особенно исследованиями по теории вероятности, и почти сразу почувствовал нечто знакомое.  Аккуратно скопировав выгравированные надписи, я углубился в их расшифровку. Работа захватила меня. Но знаний не хватало и пришлось остановиться. Поступив в университет, я восстановил пробел в знаниях с помощью преподавателей. Когда вернулся к загадочным формулам, то через пару дней и ночей всё и случилось …

Своему другу Лопухину я сказал, что тот человек, одетый по моде то ли четырнадцатого то ли пятнадцатого века, не помню, когда носили эти самые фрезы, явился ко мне во сне. Но сны мои были не при чём. Человек сидел в кресле напротив, когда я в который раз скомкал бумагу с почти решённым уравнением. Я не видел ничего, кроме математических знаков той удивительно интересной науки, название коей – «Алгебра» – дал великий Омар Хайям. Человек в кресле кашлянул, чтобы привлечь моё внимание

– Кхм …Михаил Юрьевич, или Мишель, как лучше к вам обращаться? Хотя о чём это я? Конечно же Мишель, Михаилом Юрьевичем вас будут потомки величать, как гения русской литературы. И даже если вы решите это уравнение, а вы его решите обязательно, то всё равно вас будут помнить только как автора «Героя нашего времени» и «Демона». Математика, увы, никогда не была и не будет частью попкультуры.

– Кто вы, сударь? – после того математического чуда, подобного философскому камню, к разгадке которого в тот день (или ночь?) я был близок как никогда, появление незнакомца не вызвало особого удивления, – Надеюсь, ответ на этот вопрос избавит меня от следующего – «зачем вы здесь?»

– Ого! – удивился мой собеседник, – впервые вижу такую реакцию на мое появление. Вы действительно человек незаурядный. Надеюсь, мои ответы вы встретите так же хладнокровно.

– Я не змея, и моя кровь достаточно горяча, чтобы достойно ответить на ваше непрошенное вторжение. Итак, я задал вопрос и жду ответа, – меня начало раздражать поведение нежданного гостя.

– Извольте. Для начала разрешите представиться – капитан Армани, комитет государственной безопасности Союза Советских Социалистических Республик. Моя должность старший оперативный работник лаборатории «С» и я родился в 1959 году …»

– Не может быть …Профессор оторвался от чтения, – Экспертиза не могла ошибиться? Хотя о чём это я …просто какая-то фантастика!

– Профессор, заметьте, не я это сказал, – обронил классическую фразу аспирант и добавил, – вот ещё документы, которые говорят в пользу вашего умозаключения, – и он передал учёному ещё несколько листков. Завадский взял их и надел очки:

«... он одно время исключительно занимался математикой и вот, приехавши однажды в Москву к Лопухину, он заперся в комнату и до поздней ночи сидел над разрешением какой-то математической задачи. Не решив её, Лермонтов, измученный, заснул. Тогда ему приснился человек, который указал ему искомое решение; проснувшись, он тотчас же написал на доске решение мелом, а углем нарисовал на штукатурной стене комнаты портрет приснившегося ему человека. Когда на другой день Лопухин пришёл будить Лермонтова и увидел на стене изображение фантастического лица и рядом исписанную формулами доску, то Лермонтов рассказал ему всё вышеприведённое.

 Желая сохранить это на память, Лопухин призвал мастера, который должен был обделать рисунок на стене рамкой и покрыть его стеклом. Но мастер оказался настолько неумелым, что при первом приступе к работе штукатурка с рисунком рассыпалась. Лопухин был в отчаянии, но Лермонтов успокоил его словами: "Ничего, мне эта рожа так врезалась в голову, что я тебе намалюю её на полотне". Через несколько времени Лермонтов прислал Лопухину писанный маслом портрет того самого учёного, в старинном костюме, с фрезой и цепью на шее, который приснился ему для решения математической задачи, которая, к сожалению, не уцелела.

Александр Александрович Бильдерлинг (1846-1912гг) – генерал от кавалерии и военный писатель, основатель Лермонтовского музея при Николаевском кавалерийском училище.

«… Михаил Юрьевич роздал нам по клочку бумаги и предложил написать по порядку все буквы и обозначить их цифрами; потом из этих цифр по соответствующим буквам составить какой-либо вопрос; приняв от нас эти вопросы, он уходил в особую комнату и спустя некоторое время выносил каждому ответ; и все ответы до того были удачны, что приводили нас в изумление. Любопытство наше и желание разгадать его секрет было сильно возбуждено, и, должно быть по этому поводу он изложил нам целую теорию в довольно длинной речи, из которой, к сожалению, в моей памяти остались только вступительные слова, а именно, что между буквами и цифрами есть какая-то таинственная связь; потом упоминал что-то о высшей математике …»

Андрей Иванович Чарыков – офицер, воевал на Кавказе, встречался с Лермонтовым.

Профессор закончил чтение, снял очки, протёр их и пристально взглянул на своего аспиранта:

– Что вы думаете с этим делать? Нет, конечно, теперь уже – мы …

Глава 3

1832 год. Москва, дом Лопухиных, гостевая комната, полночь.

– … Разрешите представиться, капитан Армани, комитет государственной безопасности Союза Советских Социалистических Республик. Моя должность старший оперативный работник лаборатории «С», и я родился в 1959 году от Рождества Христова. Страна, названная мной, это Российская империя после своеобразной реинкарнации, а моё место службы – это, соответственно, аналог вашего 3-го отделения.

Во второй половине двадцатого века в Советском союзе, так ещё называют нашу страну, существовала секретная лаборатория, которая занималась изучением проблем путешествия во времени, через так называемые точки перехода. Они природного происхождения и их действие нестабильно и неконтролируемо. Больше десяти лет учёные потратили на создание методики и аппаратуры, позволяющей стабильно в течении целой минуты удерживать переход в нужное время в прошлом.  Отряд добровольцев занимается поиском этих точек и затем разведкой прошлого, а в последнее время и проведением экспериментов по корректировке реальности. Я провожу в такой разведке семнадцатый год. Из них вот уже пятнадцатый являюсь великим магистром ордена тамплиеров, ушедшего в подполье после разгрома его ядра королём Франции Филлипом Красивым. Если интересуетесь средневековой историей, то имя Жана де Арманьяка Первого упоминается довольно часто. Это я – Иван Армани. Моя задача – розыск архивов ордена, в которых должны быть интересующие нас документы и артефакты. Нашлось многое, но, конечно же, не всё. Тамплиеры дураками не были и все яйца в одной корзине не держали. Но и найденной информации было достаточно для начала. Лаборатория сделала открытие точек бифуркации времени. То есть в определённых промежутках времени происходят события, от результатов которых меняется весь ход истории. События эти могут быть на первый взгляд незначительными, а могут быть и великими – значения не имеет. Далее всё оказалось гораздо сложнее. Выяснилось, что в вышеназванных точках происходит образование новой параллельной реальности. Исторические процессы первоначальной реальности идут так же, как и шли, за мгновение до точки бифуркации времени, но после точки образуется новая реальность, так же, как на дереве начинает расти новая ветвь. То есть точка бифуркации времени на самом деле есть точка бифуркации пространства-времени. Может вам стоит взять передышку, Мишель? Обычно в этом месте собеседники впадают в ступор или ищут оружие.

– Нет, Ваня. Если я Мишель, то Иван звучит как-то невместно. Зачем оружие, коли речь пошла о таких занятных вещах, как перемещение во времени и параллельность вселенных. Я давно думал над такими вещами, но в чисто математико-философском ключе. Особенно после знакомства с трудами профессора Лобачевского. Они помогли мне и над работой вот над этим, – я кивнул на свой рабочий стол, заваленный бумагами и книгами.

– Кстати, чтобы не забыть. Вот вам в помощь, – Армани протянул мне тетрадь в добротном переплёте с обложкой из неизвестного мне гладкого материала, – это обобщённые результаты исследований нашей лаборатории. Их математическая часть может помочь решить не только вашу задачу, но и одну из наших. Дело в том, что отправной точкой предварительных теоретических исследований нашей лаборатории были те же материалы, что достались и вам, только в гораздо больших объёмах.

– Ещё бы. 15 лет быть магистром и искать …

– Так точно. Искать и искать, найти и не сдаваться!

– Хм. Хорошо сказано, Ваня. Вы не пробовали писать?

– Это не мои слова. Этот писатель ещё не родился. Но к делу. Предлагаю вам, Михаил Юрьевич, присоединиться к нашей команде и участвовать в операции по созданию одной из новых реальностей.

– Почему я?

– Я сказал, что решаемая вами задача поможет решить одну из наших. Материалы, которые попали к вам, конечно же очень ограничены, но их то у нас и нет. Это я про корзину с яйцами. А решение этой вашей задачи поможет созданию математического аппарата теории управляемого пространственно-временного переноса материальных тел. Думаю, что эта тетрадь поможет вам решить задачу …до утра.

– Простите, но разве она не решена? Вы ведь здесь, возникли ниоткуда …

Иван улыбнулся, – Ах да, я не сказал. То, что вы видите – это всего лишь голограмма. Мы решили вопрос управляемого переноса только нематериальных объектов, так называемых электромагнитных и гравитационных волн. Эти явления только начали изучать в ваше время. На самом деле я нахожусь сейчас в 15-м веке в своём замке в Лангедоке и вижу такую же вашу голограмму. В то время я попал через естественную точку перехода в горах Каталонии. Думаю, что скоро моя миссия закончится, вернусь назад, в Союз. А вам предстоит жить в новой реальности и изменить старую. Так какое будет ваше положительное решение? Кстати, это тоже не я первый сказал.

– Знаете. Вы сделали мне предложение, от которого невозможно отказаться. А что это с вашим лицом?

– Н-нет, ничего. Всё нормально …

Глава 4

1125 год. Иерусалимское королевство, окрестности горы Аламут.

В шатре за низким столиком сидят трое – два старца почтенного возраста в восточных одеждах и рыцарь в белом плаще с красным восьмиконечным крестом. Судя по остаткам угощения на столике, беседа была долгой и подходит к концу. Говорят по-арабски.

– Досточтимый Омар, да продлятся ваши дни, сожалею о невзгодах, постигших вас и готов принять такого известного учёного гостем в нашем ордене. Вам будут предоставлены все условия для работы, – говоря это, рыцарь приложил руку к сердцу, и было видно, что он абсолютно искренен, – После того, как вы посетите священную Мекку, я жду вас в нашей скромной обители в Иерусалиме на Храмовой горе.

– И мой дом для вас, многоуважаемый Омар, всегда открыт и никто не посмеет даже с неуважением посмотреть в вашу сторону, – старец в чёрной чалме и такой же одежде склонил голову, – а в дороге вас будут сопровождать мои лучшие люди. И будьте спокойны – никто на этих землях не встанет на пути моих ассасинов.

  Старец в белой чалме, с достоинством выслушав собеседников, тоже приложил руку к сердцу в знак восточной благодарности. Затем раздался его спокойный, хорошо поставленный во время учёбы в медресе Хорасана голос:

Ты скажешь, эта жизнь — одно мгновенье.
Ее цени, в ней черпай вдохновенье.
Как проведешь ее, так и пройдет,
Не забывай: она — твое творенье.

Прочитав одно из своих знаменитых четверостиший, Омар Хайям (а это был он) продолжил:

– Я благодарен всевышнему за то, что встретил таких достойных мужей в этой знойной пустыне и приму вашу помощь. Много наслышан о делах ваших и вашего ордена Храма, достойнейший рыцарь Гуго де Пейн. Если правда то, что ваш орден не только защищает паломников и всех, кто нуждается в защите от разбойников, но и даёт приют учёным мужам и ваши люди также идут по пути познания мира, то я буду считать, что нет лучшего места для сохранения моего архива, чем ваша обитель. Зная, что мои труды в безопасности, мне легче будет перенести все тяготы пути до святой Мекки. И вас, досточтимый Саббах, благодарю за помощь и защиту в пути и да пребудет с вами Всевышний. А теперь мне пора отправиться в путь, солнце уже в зените, а дорога до ближайшего оазиса не близка.

Прощание затянулось, но вот старец в белой чалме по очереди обнял своих собеседников, при этом тихо сказав что-то рыцарю, сел на коня и направил его в пустыню, а следом за ним двинулись четверо вооружённых юношей. Старец в чёрном долго смотрел им вслед, затем повернулся к рыцарю:

– Магистр, я живу долго, но не встречал человека мудрее, чем досточтимый Омар Хайям. В то, что он доверил свои труды тебе – человеку из другого мира, я бы никогда не поверил, если бы сам не был тому свидетелем. Поверь, в моей крепости его архив был бы в полной безопасности, но видно мне не суждено понять причину его решения.

– Уважаемый Саббах, поверь, я тоже был удивлён его решением, но прощаясь он приоткрыл мне одну тайну. Вот его слова – «Внимательно прочитай и, главное, постарайся разгадать тайну того пергамента, что вложен между страниц трактата. Поняв и применяя те формулы, ты всегда будешь принимать верные решения – будь то на войне или в мирной жизни». Саббах, умнейший Омар просто рассчитал по тем формулам, где лучше сохранить свои труды. Верю, что он не ошибся.

– Он никогда не ошибался, магистр. Иначе мы бы его сейчас не встретили. Только Аллах ведает, сколько раз Омар обманывал смерть. Последний раз это было в Бухаре, когда его покровитель Мелик-шах отправился к Всевышнему, и, казалось, только чудо спасло Хайяма от рук врагов. Но, теперь, после тех самых слов, что он тебе сказал, я думаю, что чуда не было. Не удивлюсь, что этот мудрейший из мудрейших знает и день своей смерти. Но вот я бы не хотел знать время своего последнего вздоха. Кисмет …

– Я тоже не хотел бы. Но есть много того в жизни, что требует верных решений и от них зависит многое, и не только сама жизнь, но часто гораздо большее. Мои братья разгадают тайну пергамента …

Глава 5

27 августа 1855г. 11 часов 30 минут. Севастополь, Малахов курган, Корниловский бастион.

«… французы, словно пчелиный рой, вырвались из траншей у Малахова, вскарабкались по нему и в мгновение ока проникли в амбразуры. Семь метров, отделявшие их от врага, они преодолели в несколько скачков. Батальон за батальоном они врывались в амбразуры. Не прошло и пары минут, как голова штурмовой колонны показалась из траншеи …» – так напишет британский корреспондент газеты «Таймс» Уильям Рассел о начале штурма Малахова кургана. Ну, в общем, так всё и начиналось, только следующие строки его репортажа «… а над Корниловским бастионом уже трепетал триколор» в нашей действительности …как бы это сказать, в моей теперешней действительности истине не соответствуют. Никаких триколоров там не затрепетало. Ни страны любителей разных бонапартов, ни нашей. Кстати, наши начальники вообще почему-то игнорируют не только российский флаг, но и полковые знамёна, ведь ни одна часть в бой под родным стягом не шла за все время обороны.

Так что над Корниловским бастионом ничего не затрепетало по причине того, что храбрых зуавов в траншеях и блиндажах ждали. И не только постоянные защитники Малахова кургана, а ещё и прибывшие подкрепления, собранные со всего Севастополя. И конечно же я – «тот самый "добрый малый" или "мерзавец" – как вам будет угодно, ведь "и то и другое ложно". После той ночи у Лопухина и принятия мной предложения, «от которого невозможно отказаться», я до утра, как и предсказывал мой ночной гость, решил систему уравнений и вывел формулу, которую назвал потом «формулой удачи». Оказалось, что она не только позволила успешно завершить работу над не до конца понятной мне математической теорией конца 20-го века, но и успешно применять её в веке 19-м. Применять её для обогащения путём удачной игры было бы банально и пошло, но безошибочно находить правильный выход из различных ситуаций, смертельных в том числе, было весьма полезно. Да и просто предугадывать события было весьма занятно.

 Мой новый друг майор (уже майор) Армани передал мне через своего человека одно устройство для связи, с помощью которого мы встретились в первый раз, как он говорит, «в виртуале», и о событиях в мире до 27 августа 1855 года я знал в основном многое, а до 27 июля 1841 года ещё больше (если не буду ничего менять в себе, а этого я делать не намерен). После того вечера в доме Верзилиных в Пятигорске, когда я при виде Мартынова с огромным кинжалом просто улыбнулся, не став острить (хотя ох как хотелось), я провёл относительно скучную зимнюю кампанию в своём Тенгинском полку и после добился выхода в отставку.

Полгода провёл в столице, привёл в порядок свои хозяйственные и литературные дела. Затем путешествовал по Армении, Персии, побывал на Урале и в Сибири. Много писал, завершил своего «Героя». От путешествий остались «Персидские записки», «Журнал усталого путешественника» и прочее. Из поэтического три сборника новых стихов и поэм. С началом войны с помощью дяди – Дмитрия Аркадьевича, адъютанта начальника штаба, был принят в 3-й пехотный корпус на какую-то штабную должность, но занялся тем же, чем занимался на Кавказе – собрал из отчаянных бойцов команду головорезов.  Мы ходили в разведку, добывали языков в лихих набегах, громили штабы и склады. Среди моих бойцов были разные люди: казаки, пехотинцы, гусары и матросы. Особенно отчаянным был матрос с интересной фамилией – Кошка. Он полностью оправдывал её – пробирался в тыл врага как кот на мягких лапах, и, как мышей к хозяину, притаскивал языков, а однажды даже мясо из котла у французов стащил. Натуральнейший кот.

В свободное от бесчинств во вражеском тылу время, я безжалостно крал у своего отдыха минуты, а если повезёт – часы, и доставал свою тетрадь с записками. Я знал, что поручик Толстой тоже пишет свои ставшие позже знаменитыми «Севастопольские рассказы», мы даже не единожды с ним пересекались на 4-м бастионе и недавно встретились на Малаховом кургане во время последнего обстрела. Он показал мне первые три рассказа и получив моё одобрение был несказанно рад и ободрён.

Я по совету моего дяди однажды послал несколько своих литературных зарисовок по телеграфу в столицу своему издателю, и они были опубликованы в «Санкт-Петербургских ведомостях» и в ближайшем номере «Современника» под общим названием «Севастопольский журнал». Как мне сообщили, читатели встретили мою рукопись благожелательно и хотели продолжения. Так я невольно стал военным корреспондентом вроде того же Вильяма Рассела из лондонской «Таймс», кстати, с которым мы встретились во время одной из моих, как он сказал, «миссий» по тылам его соплеменников.

 Хотя мои ребятки посчитали Вильяма вполне приличным языком, что возможно сохранило ему жизнь вместе с двумя, также взятыми в плен, офицерами, но переговорив с ним, я отпустил журналиста, взяв обещание встретиться с ним позже после победы. Конечно же, он был уверен в победе родной Британии, но отдавал должное и храбрости наших войск. В конце нашей беседы он поинтересовался, откуда у меня такой прекрасный английский, а узнав про моего учителя, старину Виндсона, обнаружил в своём окружении многих его возможных родственников, что неудивительно – ведь он журналист, и круг его знакомых очень широк по определению. Короче, расстались мы с ним вполне по-дружески, несмотря на несколько лежащих рядом солдат в красных мундирах с перерезанным горлом. Что поделаешь, «A la guerre come a la guerre» («на войне, как на войне» фр.). Их сюда вообще-то никто не звал.

Ну, а мои рассказы стали вскоре прочитаны не только в штабах, но и на бастионах – среди матросов было много грамотных, – а поскольку я не признаю псевдонимов и пишу под своей фамилией, то вскоре весь Севастополь знал, что среди его защитников находится и автор «Бородина», теперь уже майор (после нескольких удачных дел), Лермонтов. Впрочем, такая известность неразрывно связанная с авторитетом в войсках, только помогла мне в выполнении той задачи, которой я обязан своей новой судьбой.

Глава 5

И вот, наконец, настал главный день моей новой жизни – 27 августа 1855 года.

Генерал-майор Павел Петрович Липранди, с которым мы стали хорошими друзьями, единственный из русских командующих, имевший успехи, как в Балаклаве, так и на Чёрной речке, к 27 августа был возвращён на Меккензиевы высоты и до дня штурма оставался праздным зрителем. В этот день он, как обычно, поднялся на расположенный рядом с биваком курган. Ему были отлично видны весь вражеский лагерь и осадные работы. Усиленная бомбардировка, произведённая неприятелем накануне, давала ему возможность предчувствовать атаку.

 В 5 часов утра он заметил суматоху в стане врага и то, что половина его армии встала в ружьё. В той истории Павел Петрович тотчас же послал своего адъютанта Талызина с этим известием к начальнику главного штаба армии. Последний не поверил сообщению и, хотя отвечал, что этого быть не может, что такие движения неприятель производит каждый день и прочее, тем не менее запросил по телеграфу в Севастополь: не замечается ли чего-нибудь у неприятеля? И получил в ответ: «ничего не замечается». И начальник штаба отправил Талызина назад. Далее случилось следующее. Первые части союзников в полной боевой экипировке скрылись в траншеях, поднялась вторая волна. Липранди отправляет с этим известием штабс-капитана Веймарна. Бесполезно. Не было даже дано знать на Малахов курган, от которого неприятельская траншея находилась всего лишь в нескольких шагах.

Да уж … Именно так и начинался последний штурм Севастополя и трагически закончилась его оборона. В той реальности. Это был именно тот ключевой момент, решивший судьбу не только города-героя, но и всей войны, во многом послужившей прообразом мировых войн будущего. Точка бифуркации. Вместо Талызина и гораздо раньше в главный штаб прибыл я. И не один. Для достоверности прихватил с собой украденного моими людьми этой ночью французского офицера. Хотя, скорее всего, и моего доклада было бы достаточно. Это как раз тот случай, когда широкая известность во благо. От самого Лермонтова не отмахнёшься – не муха. Чтобы не затруднять головы больших начальников у меня уже были готовы письменные приказы и распоряжения, что мы с Липранди приготовили заранее. Итак, всё началось …

Прапорщик Ершов, участник обороны Севастополя так описывал тот ключевой момент штурма в той реальности: «27 августа, 11 часов 30 минут. Французская пехота стремительным броском преодолела 7 метров до русских траншей и атаковала исходящие углы бастионов Корнилова и №2. В 10.45 французы заполнили передовые траншеи. Фактор внезапности оказался решающим. На исходящий угол Малахова кургана кинулись лучшие колонны французов. Всего 12 сажень расстояния надо было им пробежать. Головная колонна неприятеля ворвалась на бастион так быстро, так неожиданно, что даже полевые орудия не успели встретить врага картечью …».

Только вот сейчас не только те самые орудия, но и переброшенные с других участков обороны так «успели встретить врага картечью», что от той самой «головной колонны» практически ничего не осталось, а что осталось было быстро переколото штыками солдат Прагского полка. Так что не случилось в этот раз «… тех ужасных рукопашных схваток, когда целые толпы перемешиваются в крайнем опьянении боя, поражая друг друга железом, камнями, деревом, что ни попадётся под руку, душа друг друга за горло, царапаясь и кусаясь в зверском исступлении».

И на знаменитой батарее Жерве после нашей с Липранди помощи, дела пошли не так как в прошлой истории. Командир Казанского егерского полка подполковник Китаев оказался человеком умным и его семь десятков штуцерных майора Завадского не покинули позиции накануне штурма – горячая вода для промывки нагара в стволах штуцеров была завезена из Владимирских казарм загодя и оружие было к утру готово к стрельбе.

Как и в той истории снова отличился штабс-капитан Гинглят. Он не только умело руководил действиями своих егерей, но и в решающий момент боя поднял их в атаку, сам возглавив её. А флангового «убийственного», по словам очевидцев «огня» не случилось, поскольку Малахов курган оставался в наших руках.

Бой за 2-й бастион тоже ничем особым не отличался от происходившего на главном участке обороны. Резервы были заблаговременно переброшены в укрытия бастиона и встретили врага неожиданным для него плотным огнём. И не только ружейным, но и дружным залпом картечи из доставленных прямо перед атакой пушек. Атака французов захлебнулась в крови.

3-й бастион и в той истории устоял перед англичанами, а в этой его защитники, вовремя получив подкрепление, и вовсе перешли в контратаку, на плечах противника ворвались на его позиции и закрепились на них.  

В итоге штурм, к которому союзники тщательно готовились и на который возлагали большие надежды, закончился ничем, если не считать потерю позиций англичан перед 3-м бастионом.

По итогам сражения перед союзной армией замаячила перспектива ещё одной холодной зимы. Без нормального снабжения войск провиантом и боевыми припасами, тёплой одеждой и главное – без дров. Всё, что могло гореть в окрестностях Балаклавы было сожжено в прошлую зиму, за лето выросла только трава, да и та нужна была лошадям. В составе войск союзников не было жителей северных стран, привычных к зимним холодам, в отличие от наших солдат, для которых климат Крыма был просто курортным. Перспектива потерять войска только из-за простудных болезней была для союзников вполне реальной. И вот через неделю после неудачного штурма по инициативе прагматичных британцев начались переговоры …

Эпилог

Наше время. Западная Сибирь. Город N-ск. Государственный университет. Кафедра истории и документоведения

– Николай Васильевич, а вы уверены, что документы эти подлинные и кто такой этот лермонтовед, вам их передавший?

– Вот официальное подтверждение экспертизы, Елена Викторовна, а человек тот при знакомстве показал мне документ, по определению исключающий всякое любопытство к его личности, вы понимаете о чём речь?

– Даже так … понятно. Вы подумали, как будет называться новая тема вашей диссертации?

– А мне сказали, чем я буду заниматься в дальнейшем, и вам скоро доведут соответствующее распоряжение деканата о корректировке работы нескольких кафедр.  Речь не о моей диссертации – будет создана некая лаборатория и мне сделано предложение, от которого … ну вы понимаете.

– Не спрашиваю, почему. Вы ведь прямой потомок моего любимого писателя. В юности мне очень нравился «Герой нашего времени», а сейчас ещё и «Севастопольский журнал» …