Это было наше сокровище. Не золото, не алмазы — а желтый, пахнущий кожей и счастливыми эмоциями мяч. Не просто мяч, а король двора, наш общий пульс. Его купили вскладчину за 6 рублей: я отдал пятнадцать копеек, что сэкономил на игре в «Морской бой» на автомате в кинотеатре, Санька — двадцать, которые мама дала на кино, а рыжий Витька, самый младший, принес целых пять ржавых пятаков, завернутых в газетную бумажку, другие ребята принесли деньги тоже. Мы тогда не делили сумму ни на квоты, ни на доли. Кто сколько смог. Старшие ребята, семиклассники, сводили нас пацанов в «Спорттовары», и мы, затаив дыхание, наблюдали, как продавщица тетя Шура достает из-под прилавка тот самый, идеальный, чуть шершавый желтый кожаный футбольный шар.
Он стал центром нашей вселенной. Играли до седьмого пота, до хрипоты, до тех пор, пока мамы с балконов не начинали кричать имена, разрезая синие сумерки, как ножницами. Но однажды случилось страшное. Витюха, увлекшись «погоней» за «свечкой», не заметил, как выскочил на дорогу у дома. Нога подвернулась, и он со всего своего метр с кепкой роста брякнулся на асфальт. Подбежали. Витька сидел на дороге, белый как мел, обхватив ободранными в кровь руками колено. По ссадинам уже ползли алые дорожки. А мяч наш, наша гордость, лежал в луже у фундамента, грязный и жалкий.
И тут началось то, чего я потом, во взрослой жизни, почти не встречал. Не было паники, не было споров. Было молчаливое, четкое действие. Петька, самый долговязый, снял свою синюю растянутую однотонную майку из тонкого трикотажа и порвал её на длинные полосы. Я побежал к колонке за водой. Колька, будущий врач, как потом выяснится, уже приседал рядом с Витькой: «Дыши, космонавт. Щас полегчает» и прикладывал к царапинам лист подорожника. Мы промыли раны холодной водой, обмотали колено и самый пострадавший локоть полосками майки, и ткань поменяла цвет на темно-бурый. А Ванька, тихоня, уже мчался к дому Вити, чтобы предупредить его бабушку.
Мяч поднял я. Оттер его о штаны, вытер краем майки. Он был теплым, будто живым. Мы все постояли вокруг, молча. Потом повели Витьку домой, подставив с двух сторон плечи, как самый ценный груз. Он хромал, но не плакал. Только спросил: «А мяч-то цел?»
Вечером, после того как Витьку перевязали и напоили компотом, мы собрались у песочницы. Мяч лежал посередине, как памятник. И Санька, глядя на свою испачканную в чужой крови майку, сказал:
— Завтра отстираю. Следы останутся, ну и фиг с ним. Будут как нашивки за ранение.
А Петька неожиданно предложил:
— Давайте копить на новый. На запасной. На всякий случай.
Но все, как один, зашикали на него: «Не-а!» Этот, потертый мяч был теперь ценнее нового. Он стал нашим общим шрамом, нашей медалью.
Сегодня я иду через безупречный двор-колодец современного жилого комплекса. Здесь тихо. Стриженые газоны, пластиковые горки, ни одной выбоины на асфальте. На лавочке сидят мальчишки, уткнувшись в яркие экраны. Они вместе, но каждый — в своем мире. У них, наверное, есть всё. У них точно есть отдельные, свои, самые лучшие мячи, новая современная футбольная униформа.
Что у нас было? Часто — ничего. Обычная майка из тонкого трикотажа, которая растягивалась. А под ней загорелая, исцарапанная, в ссадинах и следах от йода грудь и спина. Или старые, потертые трико (шорты были дефицитом). На ногах — сандалии «с мыском», кеды «два мяча» (дешевые, на тонкой подошве) или, на пике мечтаний, бутсы «Команда», которые надо было натирать гуталином.
Но главное — это, конечно, была не экипировка, а мяч. Кожаный, тяжелый. После сильного удара им можно было оглушить. А если бить по нему головой, да еще и встречно, да еще и по сырому, то это ощущалось, как удар головой о камень. Профессиональные кожаные мячи были из мира телевизора, мы о них только мечтали.
Философия наша была проста: форма не делает игрока.
Можно было быть в драной майке на голое тело и в стоптанных сандалиях, но если ты ловил «свечку» или бил «сухарём» так, что мяч свистел — ты был героем. Эта аскетичность рождала изобретательность. Играли не ради красивого вида, а ради этого хриплого восторга, крика «Па-а-с!» или «Бей!», шороха подошв по высохшей траве или вытоптанной земле и того непередаваемого чувства, когда после гола падаешь в пыль, и вся твоя команда с восторгом валится на тебя сверху.
И мне так хочется подойти к этим уткнувшимся в телефоны, сегодняшним мальчишкам, встряхнуть их за плечи и сказать: «Вы не понимаете! Надо было быть там! Надо было купить один мяч на всех — и чувствовать его шероховатую поверхность в своей ладони. Надо было порвать майку, не раздумывая, чтобы остановить кровь. Надо было слышать, как наши имена кричат с десятка балконов, и знать, что это не просто имена — это пароли, по которым открывается любая дверь в том сером, пятиэтажном мире».
Но я молчу. Я просто иду, засунув руки в карманы. А в кармане лежит старый, смятый пятак. Я ношу его с собой, как талисман. Иногда я сжимаю его в кулаке, и мне кажется, что я чувствую шершавую, теплую поверхность того самого, нашего, единственного на всех мяча. И слышу хриплый крик: «Пашка, Выходи!»
Сейчас, глядя на детей в идеальных комплектах форм с именами звёзд на спинах, я иногда думаю: они никогда не узнают, каково это — всей гурьбой мыть свой единственный, на всех, кожаный мяч под струей колонки или крана из фундамента дома, оттирая его от дворовой грязи щёткой. И как потом этот чистый, ещё мокрый шар сиял на солнце, как новенькая планета, завоёванная для следующего боя. А майки... Они были просто цветными пятнами в этом калейдоскопе счастья. Вишневые, синие, темно-зеленые, серые, полосатые пятна, мелькающие в облаке пыли на фоне серых панельных домов. Цветовая гамма советского спортивного трикотажа — это палитра старой открытки, фотографии с плёнки «Свема». Она была лишена кислотной яркости, была тёплой, чуть сонной, уютной. Эти цвета не отделяли тебя от мира — они сливались с ним: с краской на скамейках, с отсыревшим кирпичом, с пыльной зеленью двора. Они были частью общего фона, в котором яркими пятнами были только счастливые детские лица.