В субботу утром дом бабушки Петровны замирал в предвкушении таинства. Оно начиналось не с крика петуха, а с симфонии боевой готовности, где ударной партией был стук огромной эмалированной миски, извлекаемой из недр шкафа. Стук дверок, звяканье ложек — все это был сигнал для внука Васи. Это значило: «Внимание! Сейчас будут жариться оладьи!»
Вася, как заправский разведчик, крался к столу, заваленному стратегическими запасами: гора муки, похожая на заснеженный Эльбрус, белоснежные яйца, овальные и безмятежные и таинственный пузырек с ванилью, чей аромат был похож на духи загадочной восточной принцессы.
Сама бабушка в этот момент преображалась в верховную жрицу кухонного алтаря. «Мука, Васенька, — это основа всего, — вещала она, и из ее рук в миску спускалось белое облако. — Смотри, как она ложится, словно первый снег на спящую землю». Вася, завороженный, следил за этим и чихал.
Затем наступал звездный час закваски. Это была не просто жидкость, а дремавший в недрах холодильника вулкан, готовая к извержению лава жизни. Бабушка извлекала ее из холодного плена с видом алхимика, достающего философский камень из сейфа.
«И вот, — голос бабушки обретал торжественность кардинала, — душа встречается с телом!» Закваска, словно золотистая змея, извивалась и ныряла в белоснежные объятия муки. Начиналось главное волшебство — взбивание. Бабушка орудовала венчиком с энергией дирижера, атакующего финал симфонии Чайковского. Тесто пробуждалось, начинало дышать, покрываясь пузырями, как лужи в дождь, но пахло оно при этом не пылью, а раем.
Первый оладушек, как законный налог на вкус, всегда уходил «на пробу». Он был смелым десантником, первым высаживающимся на раскаленный берег сковороды. Он отчаянно шипел и пыхтел, как сердитый еж, а бабушка, переворачивая его, приговаривала: «Первый — комом, Васенька, чтобы остальные шли как по маслу! Хотя какой же он комом? Он — наш первый, самый смелый!»
Готовые оладьи ложились на тарелку золотистой стопкой, словно отчеканенные солнцем монетки из сокровищницы сказочного дракона. Бабушка смазывала каждый кусочком сливочного масла, и оно, тая, растекалось сияющими янтарными ручейками.
И вот тут вся философия и церемонии летели кувырком. Вася, забыв про вилки и ножи, брал оладушек в ладошку. Горячий, он был похож на маленькое, эластичное солнышко, которое можно было мять в руках. Его нужно было не просто откусывать, ведь он горячий, а окунать в прохладную сметану, чтобы она, как шапка, надевалась на пухлый бочок, и только потом – в рот. А самая внуснотища была, если на столе стояло варенье или мед! И такое сладкое удовольствие получалось от этого!
«Вот видишь, — качала головой бабушка, но в глазах у нее играли смешинки, — жизнь, Васенька, как мои оладушки. С одной стороны — поджаристая, румяная, хрустящая, как удача. Это наши победы, яркие моменты, дни, когда всё получается. Но переверни — и ты увидишь другую сторону — мягкую, блеклую, пористую, впитавшую в себя все простое, обычное, как наши будни, наши сомнения, тихие вечера усталости, незаметную работу над ошибками. И настоящий вкус — не в одной из этих сторон, а в их сочетании. В том, чтобы, окуная кусочек в сладкий мед или сметану, принимать её целиком. Такую неровную, душистую и бесконечно вкусную. Если измазаться в них … — она вытирала Васе щеки платочком, — так это и есть тот самый вкус счастья, который не спрячешь.»
Вася в этот момент не думал о метафорах. Он чувствовал. Он понимал, что бабушка — не волшебница, а даже больше. Она — настоящий алхимик, превращающий простую муку в солнечное золото, разрешающая есть оладьи, блестящие от масла и сладкие от варенья, что были самым честным доказательством любви — любви, которую можно было кусать, жевать и ощущать каждой клеточкой своей залитой солнцем души.