Панацея

Автор неизвестен

Когда ей было двенадцать, Марина узнала о Панацее. Технические, Панацея тогда так не называлась. И технически, Панацея не была совсем уж панацеей. Эта процедура не могла излечить от совсем уж всего, но этот был маленький геном, который исправлял столько генетических дефектов, убирал столько врождённых заболеваний, и предотвращал столько проблем, что громкое название, щедро выданное ему журналистами через пару лет, звучало уместным. Гораздо позже Марина узнала и о нанороботах, и о CRISPR-ассоциированных белках, о том, какие именно вакцины входили в состав Панацеи, и как всё это работало вместе. Но в двенадцать Панацея просто казалась Марине чудом.

Марина не любила вспоминать обстоятельства, при которых столкнулась с Панацеей. Мало кто узнаёт о закрытых испытаниях экспериментальной процедуры благодаря чему-то приятному.

Когда ей было тринадцать, Марина твёрдо решила связать жизнь с медициной. Панацея сработала. Панацея работала. Заветный укол получила вовсе не Марина, ей он не был необходим, но всё равно Панацея в ней что-то изменила, отредактировала, навсегда подправила. И Марина загорелась мечтой. Поначалу она считала, что хочет заниматься наукой, изобретать такие же чудесные вещи как Панацея, быть крутой учёной, целыми днями возиться с пробирками с какими-нибудь новыми и возможно даже опасными веществами, а потом ездить по конференциям, но позже передумала. Юношеский максимализм столкнулся с подростковой неуверенностью, однажды Марина просто проснулась с мыслью, что она не справится, просто не сможет стать настолько умной, чтобы что-то изобретать. Годами позже Марина размышляла, что возможно, она не просто так проснулась с этой мыслью, возможно, свою роль сыграл учитель химии, на первом же занятии заявивший, что ничего не ждёт от девочек, потому как естественные науки – не женское дело, а может, проблема была в одноклассниках, которые, услышав о мечте Марины, тут же начали дразнит её ботанкой.

Марина сдалась и отказалась от первоначальной мечты, но Панацея всё ещё не отпускала, и Марина решила, что действительно полезных изобретений не так уж и много, важно, чтобы что-то было не только придумано, но и работало, и использовалось. Нужно множество людей, которые будут применять новые технологии. Так Марина решила, что станет той, кто будет лечить и применять Панацею. Так Марина закончила школу и поступила в медицинский, где выбрала своей специальностью неонатологию и, в особенности, неонатальные и перинатальные патологии. Конечно, ничего не мешало Марине выбрать лечебное дело и ставить «волшебный» укол взрослым, которые после прогремевших на весь мир новостей о Панацее и её триумфально завершившихся долгосрочных испытаний всё чаще обращались в больницы «на всякий случай», но Марина выбрала помогать детям.

Панацея могла помочь в любом возрасте, но разрабатывалась для применения в первые дни жизни. Просто потому, что Панацея была нужнее всего там, где без неё ребёнок мог и не дожить до момента, когда смог бы согласиться на процедуру. Поэтому испытания и длились в разы дольше, чем для многих других препаратов. Люди гораздо сильнее переживают за собственных детей, и Марина не могла их винить.

В конце концов, благодаря этим переживаниям Панацея стала одним из самых проверенных средств. К моменту торжественного анонса, первые дети, принявшие участие в проверках финального этапа, уже пошли в школы, а взрослые испытуемые, которые принимали Панацею ещё раньше, спокойно жили свои жизни, работали и создавали семьи. Марина начала следить за открытыми отчётами ещё в тот самый период в тринадцать лет, который не хотела вспоминать, начала следить, потому что не могла поверить, что существуют чудеса, которые не требуют расплаты, а потом поверить-то поверила, но привычка осталась. Марина подписалась на крупные научные журналы и даже завела переписку с несколькими институтами. Пару раз Марина даже была на встречах бывших испытуемых, когда Панацея ещё не стала известной и встречи могли проходить без ажиотажа, – посещала она встречи не по своему желанию, а как обязательный сопровождающий, и возможно, недостаточно ценила эти шансы тогда, но зато увидела своими глазами, что ни отчёты, ни статьи не врут.

Когда ей было двадцать три года, Марина начала помогать больным детям, как и мечтала большую часть своей сознательной жизни.

По началу это была эйфория. Марина осматривала детишек, выписывала направление, медсестра делала укол, а через неделю счастливые родители приходили с конфетами и слезами на глазах, рассказывали, что ребёнок розов и весел, сам дышит, с аппетитом ест, начал контактировать с внешним миром. Не всегда всё было так просто, иначе бы Марина и не нужна была, достаточно было бы медсестры с уколом. Марина чётко держала в уме, что Панацея не была панацеей, иногда сделать укол было недостаточно. Патология или заболевание могли не входить в перечень тех, с которыми Панацея могла бы справиться. Марина диагностировала и выписывала лекарства, проводила процедуры, отправляла к профильным врачам. А иногда с холодеющим сердцем смотрела на рыдающих родителей, сжавшихся на хлипких стульях рядом со входом в реанимацию.

В больнице ходили слухи об испытаниях Панацеи-2, которая лечила чуть ли не от всего, а уж предотвращала всё, кроме непосредственно смерти. Да и то, говорили шёпотом, вроде как, если вколоть в первый час после смерти мозга, он оживёт и восстановится. Чаще всего слухи передавали вместе со страхом и негодованием, большинство боялись лишиться работы. Марина любила то, чем она занимается, но, если ей нужно было бы лишиться дела жизни, о котором она мечтала десять лет, большую часть которых она училась сутками напролёт, только ради того, чтобы вот так в коридорах не рыдали родители, она, наверное, не была бы против. Может быть, она бы попробовала податься в науку. Марина не особо размышляла об этом хотя бы потому, что не особо доверяла слухам о финальных испытаниях Панацеи-2. Никто из родителей безнадёжно больных малышей ни разу не обмолвился о приглашении испытать новое лекарство. Учитывая, как долго разрабатывали первую Панацею, до людей вторая доберётся лет через десять.

Марина просто продолжала осматривать детей. Постепенно эйфория сменилась беспомощностью. Самым страшным оказались случаи не когда ни Панацея, ни Марина, ни бригада хирургов не могли ничем помочь. Самым страшным стало то, что иногда помочь можно было, но родители наотрез отказывались подписывать разрешение. В какой-то момент Марина подсчитала, что чуть ли не каждый пятый случай – отказ от Панацеи. А ведь речь шла даже не о здоровых детишках, которым этот укол был чем-то вроде вакцины, на всякий случай, можно порассуждать о побочных эффектах, здесь речь шла о детях, которые могли и не дожить до года, которые могли мучиться всю жизнь. Конечно, если у некоторых из них получится дотянуть до совершеннолетия, они могли бы прийти сами, уже не спрашивая ни у кого разрешения, но многие изменения в организме будут не обратимыми, а ещё у них не будет шанса на нормальное детство, обычную школу и спортивные кружки. И это было больно и страшно.

– Мы хотим защитить ребенка естественным путем, – сказал высокий молодой отец с деревянным амулетом на груди. Мать ребёнка выглядела бледной и слишком худой, в её волосы были вплетены перья. Марина вела этот разговор уже минут двадцать, и ей хотелось закричать, что естественным образом их ребёнок умрёт в лучшем случае через полгода.

– Я слышала истории о детях, у которых были осложнения от препарата и стало ещё хуже. Конечно, это редкие случаи, но никто ведь не застрахован от риска. Почему мы обязательно должны идти на этот риск? – Марина в ответ на это повторяла на разные лады: «Потому что иначе ваша дочь никогда не будет ходить», рассказывала, что осложнений не зафиксировано, а побочные эффекты настолько малы, что не сравнимы с исходной проблемой, но переубедить, так и не смогла.

– Все эти вакцины нужны для контроля рождаемости. Мы читали расследование, что Панацея ведёт к бесплодию, – мужчина с бородой и женщина в платке стояли на своём, какие аргументы бы она ни приводила. Всё, что Марина смогла вынести из этого разговора, так это понимание, что некоторым людям дети не нужны, если у этих детей не будет внуков.

Марина думала, что все отказывающиеся будут странными, будут похожи на бунтующих хиппи или религиозных фанатиков. Но большинство были обычными, просто люди в повседневной одежде, они с кем-то переписывались во время приёма, сюсюкались с детьми и с тревогой расспрашивали о заболеваниях. Но потом что-то происходило:

– Зачем вводить ребёнку столько химикатов?

– Вы понимаете, что там нано-роботы? Правительство создало эту Панацею, чтобы сделать из детей зомби. Я не дам вам управлять моим ребёнком!

– А вы слышали о том, что раньше в вакцинах содержалась ртуть и алюминий? И теперь вы хотите сказать, что всё стало идеально безопасным?

– Я прочитал, что это за укол такой, вы в гены людям лезете. Вы понимаете, что это противоестественно? Такие дети после смерти будут в Аду гореть, вы понимаете?

– Вот тут написано про редактирование генома, а я читал, что мы ещё не до конца знаем, к каким последствиям это приведёт. Вот вы сейчас вылечите, а через двадцать лет у неё мутация пойдёт. Или у детей проявится.

– Да всё это нужно только, чтобы «бигфарма» побольше зарабатывала. Сколько вам платят, чтобы вы нам навязывали все эти уколы? Знаете, почему я не доверяю врачам и всем вашим рекомендациям? Потому что тут замешаны огромные деньги! Кто-то же оплатил все эти исследования, теперь ему надо зарабатывать.

– Мы сходили к «бабке», она сказала, что ребёнок бледненький от того, что заморили его лечением, надо просто почаще на природе бывать и всё пройдёт.

Чаще это всё же были испуганные люди, которые так долго не верили, что кто-то или что-то просто возьмёт и поможет им, что, столкнувшись с подобным предложением, начинали защищать свою картину мира. И у Марины получалось им всё объяснить, они слушали, переспрашивали, что-то уточняли у неё или в Сети, а потом осторожно соглашались.

Но иногда Марина объясняла, рассказывала история исследования во всех подробностях, читала выдержки из научных журналов, которые приносила на работу пачками, терпела нагоняи от заведующей за затянутое время приёма, а в ответ получала в разных вариациях:

– Ну да, естественно, крупные фармкомпании финансируют учёных, которые публикуют нужные им выводы! Мне лично ближе интуиция и здравый смысл — мой ребёнок рождён здоровым, природа сама даст ему силы противостоять болезням!

Ребёнок не выглядел рождённым здоровым. Родители здоровых детей, внезапно, куда чаще соглашались на процедуру в качестве «прививки». Но даже если и отказывались, даже если с теми же конспирологическими аргументами, у Марины не так болело сердце, как в те разы, когда она видела, что ребёнку это действительно нужно и немедленно.

И однажды Марина не выдержала. Она воспользовалась тем, что медсестра отошла, и попросила мать сходить за бланком отказа в регистратуру, якобы, закончились. А сама поставила ребёнку Панацею. Марина впервые нарушила закон, и до конца дня у неё тряслись руки. Всю ночь она не могла уснуть, ей казалось, что за ней вот-вот придут. Но утром Марина проснулась с чувством полного удовлетворения, она всё сделала правильно. Девочка с тяжёлыми неврологическими проблемами станет обычным ребёнком и не будет страдать от боли из-за каждого мелкого раздражителя.

На входе в больницу Марину никто не ждал, но весь день она вздрагивала каждый раз, как открывалась дверь. К концу приёма Марина настолько издёргалась, что больше не могла волноваться. Снова занервничала она только через неделю, к этому времени родители уже должны были заметить, что ребёнок изменился. Но никто снова не пришёл.

Через две недели она сделала это снова. А потом снова и снова. Она просила родителей выйти за бумагами или врала им в лицо, что нужно взять дополнительный анализ крови, она

В какой-то момент Марине стало совершенно всё равно, заметят ли её и что будет дальше. Она чувствовала себя книжной злодейкой, хотя и знала, что не сделала ничего плохого. Ей казалось, что все вокруг знают, но молчат. Медсёстры очень удобно выходили из кабинета ровно тогда, когда Марине не нужны были лишние глаза. Упрямые семьи, уже отказавшиеся от Панацеи на первом приёме на второй попадали именно к Марине. А однажды она увидела, как уборщица расписывается за разбитую партию препарата, но не слышала, чтобы кто-то что-то разбивал в этот день. Но Марина ничего не говорила. Сказать что-то, значило признать. Поблагодарить – потащить за собой. И Марина молчала. И все молчали.

Когда ей было двадцать девять лет, в кабинет Марины вломились, чтобы скрутить ей руки за спиной и вывести как особо опасную преступницу, чья деятельность угрожает неприкосновенности детей, правам родителей и семейным ценностям. Марина не удивилась. Она точно знала, что так и будет. Она посягнула на возможность родителей решать за своего ребёнка жить ему или умереть, на эту древнюю, неосознанную, но кислотой въевшуюся идею, что дитя – собственность, безмолвная часть, своих родителей. Марина нарушила это древнее правило. Она была больше удивлена, что целых пять лет ей удавалось оставаться непойманной.

Скольких детей она спасла незаконно? Сотню? Больше, точно больше. Конечно, у кого-то из них должны были оказаться родители, которые не просто расплакались от счастья и побежали благодарить своих гадалок, а начали что-то подозревать, сдали анализы, нашли похожие случаи, вычленили общее звено, собрали подписи для иска. Таких не могло не быть, а потому Марина смирилась со своей неизбежной участью ещё пять лет назад, когда делала первый незаконный укол.

Даже странно, что понадобилось столько времени, чтобы схватить Марину за руку. Годы! Эта мысль даже пугала её, ведь если она колола Панацею в обход закона, кто-то мог делать ужасные вещи, и родителям также бы понадобились годы, чтобы защитить своих детей. Знало ли руководство больницы? Закрывало ли оно глаза, потому что было согласно или потому что боялось скандала? Марина почувствовала, как по коже моментально пробежал холод. Она сидела в наручниках в камере предварительного заключения и думала, что за исполнением законов нужно было бы следить и постарательнее. Но тогда бы больше сотни детей уже были бы мертвы или остались бы тяжёлыми инвалидами. Умерли бы дети, лекарство, от болезней которых не просто давно открыто и доступно, а буквально лежит в соседнем кабинете.

Но, возможно, из-за подобных попустительств пострадали другие дети. И взрослые – взрослых Марине тоже было жалко. Она размышляла про законы, которые вот-вот должны были ударить по ней, и думала, что, может быть, они должны были быть и жёстче. Это было так странно, что Марине решила, что от стресса сходит с ума. Она рассмеялась. Психологическая защита. Прям, как по учебнику.

Когда ей был тридцать один год, суды закончились. Это был показательный процесс. Большую часть Марина была под домашним арестом, дома было не так страшно, но, когда она слушала новости, всё вокруг казалось изощрённой пыткой.

Родители, которые смогли собрать весь паззл, не просто нашлись, а оказались парой из политика и селебрити, поэтому шумиха вокруг «нападения на ребёнка» не утихала, чем тут же воспользовались популисты. Политики и блогеры, прекрасно знающие и про страх толпы перед новым и про слухи вокруг Панацеи, начали транслировать теории заговоров и предлагать всё более и более жёсткие меры. Марина думала, что смирилась, но, когда услышала, что её обвиняют в насильственных действиях, а в журналистских статьях приравнивают ко всем тем извергам, что насилуют пациенток под наркозом или снимают порно с детьми, впала в ступор. Она нарушила закон и готова была ответить, но её мешали с грязью, её выбрали соломенным чучелом и на обломках её жизни упражнялись в риторике.

Тогда от неё ушёл муж. Когда против неё только завели дело, он поддерживал её. Сказал, что она борется за правое дело. Но чем больше её выставляли злодейкой, чем больше телеведущие и блоггеры качали головами, риторически вопрошая, где разница между непрошенной вакциной и сталкиванием, опять же без разрешения родителей, ребёнка под поезд, тем больше он поддавался. Ходил посеревший, перестал общаться с друзьями, огрызался. А потом собрал вещи ушёл. Напоследок только сказал, что хотел нормальную семью и детей, а Марина не думала об этом, когда придумала себе эту миссию, не думала, как дальше будет жить она, как дальше будет жить он, а потому он ничем её и не обязан.

В середине затянувшихся из-за переносов и дополнительных расследований разборок, оказалось, что поднятый шум сыграл против тех, кто пытался сделать из дела пугающий прецедент. Наоборот, врачи и медсёстры по всему миру вдохновлялись примером Марины. Тогда обвинение вменило ей создание преступной организации. Марина мало что понимала в судебном процессе, но ей стойко казалось, что происходит какая-то чушь. Её ведь не могли просто обвинить в том, что делают другие люди. Домашний арест заменили камерой, ведь нельзя, чтобы такая опасная преступница ждала приговора на свободе.

Она получила двадцать пять лет. Больше, чем за массовое убийство. Массовое причинение жизни вышло дороже.

В тюрьме оказалось не так плохо, как она боялась. Плохо, конечно, но казалось, что будет ещё хуже. В тюрьме она сдружилась с Ольгой, та сидела за убийство и всё пыталась получить переквалификацию на самооборону. Марина тоже подавала запросы на переквалификацию, а потому они нашли общий язык.

Марина рассказала, что делала, и Ольга сначала скривилась.

– А с чего ты взяла, что не делала хуже? – Ольга враждебно смотрела на неё весь обед, а потом всё же спросила.

– Работа у меня такая, – просто ответила Марина.

– Все вы врачи такие, всё-то знаете, а случись что, родители виноваты, не проверили, не уследили, второе мнение не узнали.

Ольга продолжала смотреть, и Марина знала этот взгляд. У тех родителей, что отказывались, был такой же. Недоверие, злость и забота. Они пытались защитить ребёнка от всего мира, даже не особо понимая, как работает этот мир.

– Тогда послушай меня не как врача.

Ольга удивлённо моргнула, и Марина продолжила:

– У меня есть брат, младший. Он был в экспериментальной группе. Тогда ещё не решались на младенцах проверят, искали детей. Ему тогда было семь лет, и ему давали ещё месяца три. А недавно он университет закончил, женится скоро. Понимаешь?

Она снова вспомнила тот год, что так не хотела вспоминать, и еле сдержала слёзы. И Ольга молча похлопала её по руке. Даже если она и сомневалась, то не стала спорить.

Её родители пришли к ней однажды, сказали, что хоть у неё и «есть обстоятельства», они не могут такое принять. «Обстоятельства» продолжил приезжать регулярно, пусть не часто, но пару раз в год обязательно, и Марина всегда была рада брату.

Когда ей было сорок три, Марина вышла из тюрьмы. Это было странно и скомкано, ещё три месяца назад ей отказали в условно-досрочном, а вот уже говорят собирать вещи. Брат рассказывал, что её дело собираются пересматривать, что идёт целая волна в её защиту, но Марина уже ни на что не надеялась. А теперь вокруг все бегали, суетились и пытались скинуть Марину друг на друга. Она же, уже привыкшая к унылому единообразию дней, совсем потерялась в это суматохе. Не успела даже почувствовать страх перед свободой и перед миром, который не мог не измениться за эти годы. Научится ли она пользоваться новыми устройствами связи? А чем сейчас можно будет оплатить еду? И осталась ли у неё ещё квартира? Ей выдали вещи, справку, потребовали расписаться, что она всё получила. И Марина обнаружила себя за забором. От её ног вдаль простиралась дорога, и Марина даже не знала, как ей добраться до дома.

На пустыре у дороги стояли люди. Много-много людей. Марина удивлённо моргнула. Она почему-то была уверена, что здесь должно было быть пусто. Может быть, парочка машин, семьи, приехавшие кого-то встретить. Но там была толпа. Молодёжь, на вид студенты, подростки с родителями, семьи с детьми, – они переговаривались, откуда-то был слышен смех. Будто городской праздник, а не пустырь перед тюрьмой. Марина удивлённо оглянулась. Она не знала, стоит ли ей подходить к ним, особенно, с её обвинениями.

Пока она сомневалась, её заметили. Толпа замолчала, как по команде. Некоторые выглядели так, будто собираются заплакать. Один мужчина медленно опустился на колени.

Из первых рядов отделились юноша и девушка, бросились через дорогу к Марине. Она посмотрела на них, обоим было лет по двадцать, но оба в строгих костюмах. Она совсем не понимала, что они тут забыли.

– Меня зовут Вита Стрельцова, вы меня, наверное, не вспомните, – девушка представилась и с надеждой глянула на Марину, и та вспомнила: та самая первая девочка. Наверное, первое преступление запоминается лучше всего.

– А это Никита, его родители, ну, это они… – Вита замялась, и Марина поняла.

– Мои родители придерживались идей естественности, они очень отрицательно относились ко всем медицинским новинкам, к ботам, к крисперу, к диспу, – отстранённо пояснил Никита, Марина не знала последнего слова, но кивнула, наверняка что-то, появившиеся, пока она была тут. – У меня должно было быть двое братьев и сестра, но все трое не дожили до пяти лет, так я узнал, что у нас в семье есть генетическое заболевание, которое каким-то чудом миновало отца. Я стал интересоваться, являюсь ли я сам носителем, и так узнал про вас.

– Я в это время уже три года занималась кампанией в вашу поддержку, – продолжила Вита. – Я из-за вас в политику подалась, сначала съезды и форумы, потом молодёжные организации при партиях, три штуки сменила, ну и акции параллельно, несколько раз интервью давала, так меня Никита и нашёл, и мы решили, что нужно делать собственную организацию.

– Я только хотел заставить родителей исправить то, что они сделали, – добавил Никита. Марина видела, что ему стыдно, не удержалась и потрепала парнишку по голове. Модная причёска стала менее аккуратной, но он всё равно посмотрел на Марину с благодарностью.

– А потом нас поддержала Агния Семёнова. Вы, наверное, не знаете: она первая ракетка мира. И она тоже из ваших, – продолжала тараторить девушка. Из-за её спины выглянула подошедшая вторая, худощавая и спортивная.

– Из моих? – эхом переспросила Марина.

– Из тех, кто выжил и выздоровел, благодаря вам. Маринины дети, нас так прозвали после интервью Агнии. А потом Никита фонд создал, и так его назвал. Как-то прижилось.

Эти слова резанули по больному. У Марины не было детей, и мужа давно не было. А она ведь хотела, она любила детей, иначе бы не стала б делать то, что делала. А теперь перед ней стояли эти дети и назывались её. Они ведь лишили её настоящих своих, и это было больно. Но вот они стояли перед ней, одни улыбались, другие утирали слёзы. Уже подросшие, молодые политики, спортсмены, активисты и учёные. Марина почувствовала, как у неё тоже бегут слёзы. Вита рассказывала что-то о подписях и о том, как шли на какие-то городские выборы, и про прямую линию, и про петицию, и что-то ещё.

Марина раскинула руки, Вита, Агния и Никита без пояснений прижались к ней, а вокруг собирались толпой и остальные. Её дети.

– Подождите, – попыталась уточнить Марина, пока её не задавили, – но здесь же множество детей куда младше, чем те, кого я могла спасти.

– Им ввели Панацею те, кого вы вдохновили своим примером, – прижатая, с трудом ответила Вита.

Когда ей было сорок пять, Марина до хрипоты спорила с группой молодёжи, считавшей её своим символом.

– Почему вы против законопроекта, который позволит врачам принимать решения о здоровье детей, не спрашивая их родителей? – почти кричал обычно меланхоличный Никита. – Именно из-за этого вас посадили!

– Потому что не все люди хорошие, и не все врачи в том числе, – стояла на своём Марина. Она уже показывала своим ребятам дела о злоупотреблении и насилии, но хоть и смогла убедить человек семь этими примерами, но и Никита, и Вита упрямством пошли в собственных родителей, хоть и направили в его в другое русло. – Нужна система сдержек.

– Хорошо, – топнула ногой Вита. – Тогда давайте придумаем. Давайте распишем случаи и критерии, давайте сделаем хоть что-то! Дети не должны умирать, когда есть панацея.

Когда ей было пятьдесят, Марина стала символом новой медицинской этики.