Лидия, однажды ты писала мне, что свет звезд ослепляет душу. Тогда, признаться, в глубине души я был рад той меланхолии, что, словно девичий виноград, оплетала твои строки. В том сообщении ты обмолвилась о вашем корабле, застигнутом в пути марсианской бурей. Над тобой грохотали грозы, и миллионы тонн пыли, взвихряясь к Богу, штурмовали небеса. И я решил — верный результат первой экспедиции будет тот, что ты оставишь звездный флот и вернешься к нам. Но ты, Лидия, унаследовала и мое упорство, и ясность мысли, присущую твоей маме. Изведанные страхи лишь подталкивали тебя расширить область звездных скитаний. Не могу привыкнуть, что ты вдали от нас, от Земли, где-то в пространствах безмолвия, продолжающего вечность. Я пролетел бы миллионы километров, чтобы увидеть тебя и обнять.
Однако вернемся к твоему вопросу о проекте «Эолова арфа». Признаться, мне как отцу польстило, что ты сперва обратилась ко мне, а не к тому же Уитмену или Накамуре, которые еще живы, и при памяти, и могли бы раскрыть более детально техническую сторону твоих изысканий. Наша научная группа состояла из сорока человек, и хотя мы не сходились между собой во взглядах на жизнь, но одержимость гипотезой убежденности примиряла нас примерно так же, как под кроной мультиплодного древа примиряются разные культуры.
Суть гипотезы заключалась в понимании природы измерения минус 137. Напомню тебе: гипотеза убежденности Беккера утверждает, что космос оттесняет каждый прошедший миг бытия в некое подпространство, то есть это как безостановочно клепать скриншоты Вселенной и сохранять их в папки. Беккер считал, что при определенных обстоятельствах мы можем, словно на компьютере, заглядывать в эти папки, просматривать досконально снимки и даже взаимодействовать с ними. Условный компьютер назвали измерением минус 137. Беккер не мог дать точного определения механизму сохранения, но был убежден, что напал на след создания машины времени. В его гипотезе было множество белых пятен, и долгое время она считалась псевдонаучной. Но тридцать лет назад, в заветный день 11 июля 2112 года, Эвенсен Улав, заведующий кафедрой квантовой механики, в университетской лаборатории впервые растревожил пространство так, что удалось на мгновенье заглянуть по ту сторону. То был шаг к всеобъемлющему пониманию мира, и с того часа ведет свое начало проект, позже получивший название «Эолова арфа».
Дело в том, что Эвенсен применял наработки Беккера в вопросах изучения элементарных частиц. Изначально его мысли занимали эксперименты с силовыми X-полями в магнитных воронках. При помощи искусственно вызванного дисбаланса одного поля и стабильного состояния другого Эвенсен планировал «заморозить» глюоны в момент их обмена между кварками и зафиксировать реакцию самих кварков на этот странный процесс. Сам эксперимент в большей мере должен был послужить демонстрацией возможностей Х-квантовых колец. И представь себе удивление ученого, когда во время работы детекторная камера зафиксировала прореху в пространстве! Дестабилизация нашей реальности оказалась побочным эффектом испытаний. В тот день мы открыли двери в незнакомые области. В тот день перед нами взошла звезда, мерцающая светом глубокой истины.
Разорванное измерение меньше чем за аттосекунду привело себя в порядок, и перед Эвенсеном встал вопрос — как стабилизировать состояние прорехи? Он пытался решить проблему в одиночку, но в какой-то момент понял, что находится в плену собственной самоуверенности. Без команды ученых его мечта была недостижима. И вскоре Эвенсен выступил с сенсационным докладом.
А после состоялся закрытый научный совет: дискуссии, злоязычные выпады противников и обнадеживающие голоса сторонников. Люди есть люди — мы не можем довольствоваться малым; мы мечтаем и рвемся к разгадкам, что скрываются где-то за пределами жизни; под высоким сводом небесным мы возводим несокрушимые волноломы, чтобы укрыться от всех ветров или погасить силу землетрясений, но, несмотря на все достижения человечества, договориться между собой для нас так и остается из века в век задачей трудноразрешимой.
Наконец, постановлением совета была создана международная группа, где в подразделение биофизических исследований среди прочих вошли трое ученых: Наито Накамура, Дженет Делорм и я.
Потянулись долгие дни. И прошел не один месяц — в спорах и обсуждениях, прежде чем между нами установились приятельские отношения и мы наконец-то приблизились к ответам.
Знаешь, раньше я кичился своим научным вкладом в проект, и, каюсь, был я в те годы неутомимо амбициозен и горделив. Теперь же, на склоне лет, я вспоминаю не столько об опытах и открытиях, сколько о летних вечерах, когда после тяжелого дня наша группка отдыхала в студенческой роще. Там мы засиживались до поздних сумерек под вековечным фламедовым деревом. Его ствол был немного расщеплен, и мы наслаждались ароматом сердцевины, пахнущей медово-цветочной мелиссой, словно днем фламеда утаивала от мира лаймовый сок, а вечером тот сок струился по коре и смешивался с древесной смолой, благоухая упоительным лакомством.
Я вспоминаю Накамуру в один из вечеров. Вот он сидит напротив, уставившись на примятую траву, он, наверное, ушел в воспоминания, глаза его закрыты, летний ветер овевает морщинистое лицо, а в небесах в вечерней прохладе разливаются птичьи трели. Кажется, что ученый и вовсе уснул, как вдруг он открывает глаза и, не отводя взгляда от травы, вдается в рассуждения:
— Цифры. Всю жизнь я отдал цифрам. Я дружил с ними со школы. И учителя, и однокашники уважали мое трудолюбие и усердие. Да, я возвеличиваю математику и считаю, что Вселенная дышит числами. Им незнакомы волнения и радости, они не могут упасть на дно, или подняться ввысь, или подвергнуться опасности. Они строят свою жизнь умно и смотрят на человечество с иных горизонтов. Для нас цифры — это фундамент, мера всему, такт и ритм, отсчет и порядок. Мы в зависимости от них. Но кто мы для них? Нужны ли мы им такими обычными, с нашими слабостями и нестабильностями? Ловлю себя на казусной мысли, что рано или поздно они поработят нас, и мы разделим их судьбу и станем такими же холодными сердцем, этакой живой мыслью, оформленной в алгоритмы искусственного интеллекта. Чтобы всегда оставаться людьми, нам не хватает хаоса, ведь через хаос мы познаем себя.
Глаза его потускнели, он казался немного сконфуженным и, вероятно, считал, что наговорил глупостей. Но по натуре Накамура был эксцентрик и, дабы выпутаться из затруднительного положения, принялся кидаться камушками в коптер, что доставлял нам прохладительные напитки. Позже Накамура признался, что именно в тот вечер его осенила мысль о работе Х-квантовых полей в ином режиме.
Если говорить простым языком, то разрыв пространства получался благодаря прохождению глюонов сквозь крионити, создаваемые вибрациями Х-квантов. Но «лазейка» жила ничтожно малое время, и мы пришли к выводу, что, зная необходимое число «штурмующих» глюонов, сможем продлить существование прорехи на долгий срок. Но спустя время даже самая развитая дуальная нейросеть не смогла выдать нужных расчетов. И тогда Накамура предложил, что называется, пустить процесс на самотек и дать глюонам обстреливать крионити хаотично и неупорядоченно, по принципу работы эоловой арфы, где струны звучат благодаря колеблющему их ветру. Способ действительно сработал, и портал в иное измерение стабилизировался, однако парадокс состоял в том, что видеть его мог только физический наблюдатель, живой человек, а вот вся известная нам аппаратура, начиная от квантовой камеры и заканчивая ФНС (фиксатором нижележащей структуры), уловить и зафиксировать это чудо оказалась не в состоянии.
Как выглядит портал? Трудно подобрать слова, Лидия, чтобы описать его, для меня это как свет науки, разгоняющий мрак. Это словно небольшой, размером с навесное зеркало, парящий в воздухе овальный контур, в рамках которого область проясняется багровым свечением. Это свечение как будто струится узором по крыльям улетающей с цветка бабочки, и пространство точно уносится вдаль, забирая с собой краски нашего мира и оставляя лишь клокочущие, наслаивающиеся друг на друга густые пары жаркого марева. Ну а после оно приобретает багровый цвет, и фантасмагория повторяется снова.
Итак, в общем и целом портал оказался стабилен. Конечно же, первым делом мы запустили робота-разведчика, и, в отличие от прорехи, мир по ту сторону явил себя на наших приборах. Сперва он предстал как неясность, как нечто темное, имеющее форму извивающейся змеи на фоне тысяч искр, будто бы выбиваемых молотом из расплавленного железа. Мы отправили робота в так называемую область «соприкосновения молота и наковальни» и обнаружили там некое подобие пейзажа с прекрасным закатом трех солнц в лазурную бездну.
При созерцании этого вида я вдруг ощутил, что постигаю себя по-новому. Мое миропонимание как бы очнулось от бесконечного сна, моя личность будто перенеслась из привычной нам области мышления в область удивительных переживаний. Я не испытывал в известном смысле какого-то удовольствия, нет, это было чувство абсолютной внутренней сбалансированности, завершенности эволюции, начавшейся еще до моего рождения. Я понимаю, что передать это состояние невозможно, но поверь мне, Лидия, в тот момент я словно вспомнил, кем являюсь на самом деле, я словно вернулся домой, словно опьянел от вдыхаемого вольного воздуха.
Помимо меня, подобные ощущения (которые, к слову, в дальнейшем не повторялись) испытали и остальные. Для нас не представляло ни малейшего сомнения, что в том измерении мы столкнемся с разумной жизнью. И я поклялся себе, что буду там, буду на той стороне и увижу, и узнаю…
Но не будем забывать, что жизнь полна непредвиденного. Как ты понимаешь, Лидия, я и Дженет Делорм, твоя мама, очень сблизились в те годы. Помню, как она раскраснелась, когда я впервые пригласил ее на вечернюю прогулку. В тот момент она напоминала ошарашенную белку, навострившую уши из-за дерева. Умилительное было время.
За садовой оградой института к обрывистому берегу тянулась дорога, и часто мы разгуливали там. Поднимались на высокие пригорки навстречу прогретому за день небу и оттуда смотрели на вылетающие из моря ракеты-лайнеры, которые, подобно ветвям в тяжелом инее, сбрасывали с себя балластные воды, а после устремлялись к звездам. Глядя им вослед, мы держались за руки, и Дженет при виде этого зрелища испытывала безграничный восторг. Она считала их, придумывала каждому лайнеру имя, а после мы смотрели вниз, где грезило тихое-тихое море, расцвеченное дыханием удаляющихся ракетных сопл.
Однажды у противоположного берега, у скалы, являющейся основанием готической башни, мы заметили маленькую лодочку. Волны, вспученные далекой бурей, подымались и опадали, и лодочка мерно трепетала, подобно дотлевающей странице. Одинокий моряк, свесившись за борт, сбрасывал глубинокоптеры в воду и провожал их взглядом. Мы наблюдали за ним каждый вечер, и Дженет нарекла его именем Командор. Как я узнал позже, то был человек стойкой породы, много лет он добывал редкий глубокодонный минерал в краях, где ищут немногие. И даже когда наступали морозы и бухта покрывалась твердой коркой, он устанавливал на лодку паучьи гидролапы и, пробравшись к основанию башни, делал во льду прорубь.
Мы занялись исследованием другого измерения. Все наши роботы-разведчики, волновые аватары и нанодроны быстро выходили из строя, и пробиться за пределы бездонной лазури и трех солнц мы не могли, отчего приходили в полное отчаянье. Тогда-то физик Уитмен предложил отправить на ту сторону живое существо. Мы запускали насекомых и крыс, и, увы, они распадались на элементарные частицы. Было очевидно, что тот мир перестраивает нашу материю под законы своего пространства.
Сперва велись разработки устройства, удерживающего «гостя» в искусственном поле, имитирующем фундаментальные принципы нашего измерения. Но задача оказалась слишком затратной. Откровенно говоря, после трех месяцев бесплодных экспериментов мы считали себя ни на что не годными учеными, мы точно кричали перед мраком, как мухи, бесцельно бились о стекла. Однако тут на помощь пришла медицинская физика. Был создан протопропилен — препарат, удерживающий протоны «гостя» в устойчивом состоянии. И все получилось — хвостики привитых крыс безболезненно ускользнули за потустороннюю панораму, но субстанция не действовала на неживую материю. Как ты уже догадалась, начались долгие споры об отправке первых визионеров.
Я и Дженет. Осенние ночи принадлежали нам. В осеннем вечернем воздухе институтского сада медоносные, надушенные нектаром бионические пчелы играли плясовые мотивы. Из сада мы спускались вниз, к морю, слушали будто складывающийся в красивые предложения шум волн. И все так же с изумлением наблюдали за Командором, плывущим в синем просторе на одинокой лодочке.
Дженет знала о моем желании ступить на другую землю и была категорически против. До твоего появления на свет, Лидия, оставалось полгода. Я как будущий отец понимал, что рисковать неразумно, но… но то первое переживание от прикосновения к тайне отняло у меня покой.
Желание быть там воспламенилось в моем сердце и накаляло его докрасна. Я будто пропал. Мне не удавалось отогнать от себя этой тревожной, но в то же время пленительной мечты — стать первым. День и ночь я не знал покоя и не мог сосредоточиться ни на чем. Для себя я решил во что бы то ни стало переступить порог, но никак не мог найти нужных слов, чтобы объясниться с Дженет. К тому же дело осложнялось директивой Совета, запрещающей ученому быть в роли испытуемого.
Втайне от Дженет я обежал все инстанции, чтобы выбить разрешение на участие в первой визионерской, но все было тщетно: «Мы не согласовываем опрометчивых решений», «Об этом и речи быть не может», «Вы не осознаете меру опасности».
И вот однажды, гуляя в одиночестве у маленькой часовни в студенческой роще, я набрел на Улава Эвенсена, того самого, кто первым открыл эффект прорехи. До этого дня лично знакомы мы не были. Эвенсен покинул науку по причине ухудшающегося здоровья, но среди коллег продолжал пользоваться значительным авторитетом. И, представь себе, я настолько отчаялся, что, набравшись храбрости, попросил его о помощи.
Эвенсен, несмотря на свою известность и всемирный почет, не страдал высокомерием и заносчивостью, свойственными людям его уровня. Человеком он был простым, и из разговора я понял, что теперь его занимали лишь внуки да бытовые вопросы. В целом же жилось ему хорошо во всех отношениях. Выслушав мою просьбу, он широко улыбнулся, похлопал меня по плечу на манер офицера, нахваливающего отличившегося солдата, и торжественно объявил, что поратует за меня перед этими.
Оставалось решить с твоей матерью. В преддверии нашего разговора я не находил себе места и все никак не мог уловить подходящий момент. Некая укоризна в ее взгляде сковывала меня. Она все понимала, но верила, что если не замечать очевидного, то невзгоды пройдут мимо, как волны над головою.
Уже стояла зима. Мы объяснились под облетевшим фламедовым деревом. Помню, от него шел винный запах, и вокруг было холодно и безмолвно. С ветвей, отягощенных обмерзшими плодами, на нас осыпался снег, и я не узнавал собственный голос и говорил будто бы из пустоты. Дженет всегда с трудом сносила перемены, она обвинила меня в том, что я руководствуюсь эгоизмом и напрочь лишен чувств к ней и ребенку. Она плакала и говорила язвительно. Но как я мог объяснить ей, что мое ученое сердце тянется к иному миру, что оно в плену неизъяснимого чувства?
С тяжелым переживанием я спустился к морю. Густо стлались сумерки, и холодный ветер раскачивал далекие, тянувшиеся до самой луны грузовые канаты, а в безграничной оледеневшей сини у завеянной метелью башни трудился человек — Командор был верен своему делу, как меч верен рыцарю.
Во избежание рисков было решено отправить в тот мир одного визионера. И все формальности вскоре были улажены.
Помню, как стою в лаборатории, озаренной безжизненным светом мониторов, проекций, голограмм. В помещении старательно закрывают двери, включают молекулярные очистители, и воздух становится насыщен странным запахом прелого листа. За панорамными стеклами я вижу множество людей, некоторые заняты разговорами, некоторые отмалчиваются и смотрят на меня с кошачьим любопытством. Я знаю, что многие из них предпочли бы занять мое место, но то, что я здесь, быть может, есть реализация неведомого плана?
На мне легкий космокомбинезон с почти невидимым и неощущаемым гермошлемом. Я включаю режим полной автономии и огораживаюсь от внешнего мира. Находясь в тиши, вдали от суеты и маетности, в этой безмерной бесстрастности, я размышляю о том свете, о Дженет, о еще не рожденной тебе, Лидия. Я боюсь потерять вас, и мой рационализм неустанно твердит о моем безумии. Но, возможно, все первопроходцы были таковыми — одержимыми порабощающей страстью открытий. Мое тело, вложенное в очертание костюма, представляется мне парусником, распростершим белые паруса, рассекающим небесные сферы и мчащимся к неизвестной цели.
Среди прильнувших к стеклу стоит Дженет. Она ловит мой взгляд и отворачивается. Я вспоминаю наше тяжелое прощание, и тягостная мысль об этом склоняет мою голову.
Я приближаюсь к порталу, расширенному под мой рост, приближаюсь к его удивительному цвету. Протопропилен имеет побочный эффект — он притупляет эмоции, возможно, поэтому мне не так страшно. С замирающим сердцем я переступаю порог, и с этого момента с души моей срывается покров. Я понимаю, что во мне сокрыты постоянные изменения, и с каждым вдохом я ощущаю их глубже, чем секунду назад. Одновременно я цепенею и пробуждаюсь, внутри меня загорается огонь, но в его лепестках благоухает море и поет морской прибой. Я вижу безграничный простор лазури и слежу за далеким светом трех солнц. Сильное сердечное волнение огромной, величественной волной превозносит меня до головокружительной высоты, доводит мои нервы до восприятия неведомого ранее вселенского импульса, он перестраивает мое мышление, он обесцвечивает мою личность, и, наконец, я покидаю пределы известного нам существования. Что же там? Много раз я пытался передать увиденное и ощущаемое, но в тех краях настолько все по-другому.
Я осознал себя иной формой жизни, энергией, нависшей над скалистыми землями. Исполинские корабли медузами медленно вздымались с вершин и плавно уплывали к проливавшимся вдалеке багрово-синим ливням. Щупальца кораблей цеплялись за неисчислимые ветки металлоконструкций, уложенных на склонах. Электрические разряды, шипя и искрясь, зарождались в конструкциях и фиолетовыми молниями проносились по отросткам до небесных зонтиков, и медузы вспыхивали всеми цветами на свете — то была музыка. К дальним ливням корабли несли песню.
Затем я понял, что, сродни Сатурну, охвачен множеством каменных колец, и возле меня парят фигуры. Я попытался рассмотреть их, но они таяли быстрее аромата розы на ветру. Тогда я попытался представить их, но не мог. Я уловил, что живу в их мыслях, и в то же время ощутил их загадочное присутствие во всем.
Укачиваемый навеянной дремотой, я погрузился в состояние необъятного покоя, и сквозь меня волнами заструились потоки откровения. Мне виделось, как все звезды Млечного Пути стекались ко мне, и вязкий небосвод, сливаясь воедино с кораблями-медузами и скалами, сделавшись вдруг удивительно легким, обрел форму туники и укрыл меня. И вскоре, проснувшись на берегу, я понял, что разговариваю с морем. Оно называло нас земножителями и рассказывало о мире. Многие думают, что наша Вселенная — это лишь звезды во мраке, но на самом деле это разветвленная структура трех основ. Позже я пытался оживить наш диалог, но тщетно. Ведь в тот момент, находясь во власти иного способа мышления, я воспринимал получаемую информацию, и она казалась мне понятной и очевидной.
Когда наша беседа была окончена, я растворился в этом море, растворился в его подводных кратерах.
В себя я пришел уже в больнице и с сожалением узнал, что после моего внезапного появления в лаборатории прореха исчезла, а все механизмы, способствующие ее проявлению, просто перестали действовать. Из так называемых морских откровений в памяти всплывали одни только разрозненные фразы: скрытое состояние… под звездами хранятся… и у вас это имеет место быть…
С чем же мы столкнулись? Очевидно, что тот мир не был настроен к нам агрессивно и не вынашивал планы порабощения. Я считаю, эти создания выразили желание показать нам все разнообразие Вселенной, тем самым изложив идею о некой Цели, которую мы можем достичь, поменяв что-то внутри себя в лучшую сторону. Что если для них мы — цивилизация, схожая с молодым орлом, пустившимся некогда за добычей — знанием, но пронзенным пулей в крыло и рухнувшим в чащу полночного леса. В унынии мы сидим на камне у ручья и смотрим в пустоту неба, мечтая вернуть ощущение прелести полета. И они, точно мудрая голубка, спускаются к ручью и рассказывают нам о тех местах, где цветет приточная трава, что излечит нас, и мы вернемся домой, в необозримые лазурные выси.
Я рассуждаю так, Лидия, потому как спустя шесть дней после возвращения я вдруг взялся за квантопланшет и буквально на коленке в течение четырех часов изложил мысли, что невыносимо теснились в моей голове. Как ты уже догадалась, я спроектировал Торус-КДС — компьютерный диагностический сканер, аппарат, позволяющий в течение нескольких минут просканировать живое существо, установить все его заболевания и предложить всевозможные способы лечения. Благодаря Торусу мы значительно продлили жизнь и кардинально улучшили ее качество. Подобные приборы создавались и ранее, но были неточны, и, по сути, на основе скрытых знаний я разработал сложные алгоритмы, исправляющие все несовершенные решения. Торус — это подарок той цивилизации, Лидия, демонстрация одного из элементов нового мира, к которому мы придем когда-нибудь.
К настоящему времени мы продолжаем искать методы открытия дверей в иное измерение. Мы придерживаемся взглядов, что тот мир через Торусы дает нам подсказку к новым способам развития. Ведь как ты знаешь, искусственный интеллект, составляющий основу существования нашей цивилизации, в последнее время до такой степени самоуглубился в познание себя, что отказывается помогать человечеству, уходя в непостижимые для нас цифровые области. Эти крайности ИИ приводят к пугающим последствиям: по всему миру отключаются электростанции, сбиваются навигаторы, прекращают работу платежные системы. Излишнее одушевление нейросетей положило начало серьезному кризису, что только набирает обороты. Поэтому, Лидия, я очень хотел бы увидеться с тобой до того, как в один не самый прекрасный день там, на Марсе, ты услышишь, что с Земли перестали поступать сигналы.
Сегодня с Дженет мы сидели на широкой веранде на девяностом этаже универсального комплекса, построенного на месте нашего института. Мы пришли полюбоваться знакомыми видами, вспомнить то время не как ученые, а как семейная пара со своими радостями и тягостями. Давно мы не были в таком приятнейшем расположении духа, мы болтали без умолку и заказывали лучшие напитки и десерты. Дженет вдруг вспомнила о Командоре, и в своих часах я настроил голограммный бинокль. Прошло тридцать лет, на что мы надеялись?
И вот мы видим, как на знакомых волнах пустая лодочка бьется о скалы. Но где же Командор? Мы подзываем живого официанта, так как система гостиничного обслуживания давно заблокировала роботизированный персонал, и расспрашиваем его о старом моряке. Молодой человек сообщает, что о лодке ему ничего неизвестно, и с улыбкой удаляется. Вглядываясь в бездонный мрамор моря, я думаю, что и нас как человечество забудут. Останутся только машины, смотрящие на взморье и бесполезную посудину — остаток старого мира, исчезнувшего из-за своего же безрассудства.
Как позже я выяснил, система алгоритмов, вложенная в мою голову и позволяющая Торусу спасать жизни, в точности повторяла структуру ДНК фламедового дерева. И мне кажется, это и есть путь развития нашей цивилизации — жить вместе с землей, и морем, и небом, и технологиями, но жить в разумном балансе, воздавая должное и той, и другой стороне, и я верю, когда-нибудь мы придем к миру, основанному на правильном ко всему отношении. Но пока что, пробираясь сквозь чащи техногенных ловушек и обездушенных концепций, мы, словно дети, заблудшие в лесу, следуем домой холодными цифровыми сумерками.
Время от времени разглядывая небо с его бесчисленными звездами, Лидия, и думая о тебе, я возвращаюсь в наши безмятежные дни. Тогда, совсем маленькой, ты очень любила приготовленную мамой шарлотку. Знай, что тот яблочный пирог всегда ждет тебя в родительском доме. Отправляю это письмо с надеждой встретиться в ближайшее время за твоим любимым садовым столиком, что пустует без тебя в прохладной тени вечнозеленого фламедового дерева.