Глава 7. Дезертир
На третий день в ведре с горячим отваром я почувствовал, как вдруг дёрнулся большой палец, пошевелил, я легко управлял пальцами на ноге, да и отёк спал с неё. Горячка оставила меня, ночь я спал спокойно без кошмаров и вроде даже выспался.
По звукам с улицы было похоже на день, посмотрел на часы мастера, так уже скоро вечер, и вернётся моя целительница. На столе ждал ломоть хлеба, три кружки остывшего отвара, яблоко, чуть сморщенное от зимнего хранения.
Какой день я не помнил, не терпелось услышать, что с лечением – наступать-то можно или ещё рано. Кой-как доскакал до помойного ведра, справил нужду, когда вернулся, то успел присесть, закружилась голова.
Рановато значит…
Придя в себя, принялся по крошечке впитывать хлеб, как привык в лагере, запивая остывшим настоем из трав. Сами собой всплывали лица дорогих людей, потративших на меня, на нас дурачков, свою душу…
А что же ещё?
Без души такие дела не бывают, вот ведь есть же добрые люди на свете, что же случилось с другими? Вот Верочка… княгиня, как презрительно зовут её за спиной, унижают… А ведь этим соплюшкам никогда не дорасти до неё. Я осмотрелся, ведерные чугуны ведь ставит в печь для меня, как вот она воду успевает натаскать, тяжело ведь.
Кот на постели Варвары Александровны навострил уши – знать, есть кто-то в сенях. Но чёрный кот не пошёл встречать хозяйку к двери и не ощерился, как она говорила, на чужих. Кто-то там возился, натаскивал в бочку воды… для меня.
Я даже как-то не задумывался, что будет дальше, главное – я не стану убогим, на своих ногах жизнь совсем другая, чем на костылях.
Я сидел тихо, как наказывала Варвара Александровна, она всё-таки чего-то опасалась.
А чего я должен бояться?
Нет греха в том, чтобы быть здоровым. А всё-таки надо хитрить и врать, как я исцелился. В голову ничего умного не приходило, этих мест и порядков здесь я не знал, да и городка совсем не видел, кто тут живет. По говору в госпитале западенских или польских словечек не проскакивало. Хотя это все тут приезжие или проездом оказались.
Скрипнула половица на крыльце, дверь притворили. Я посмотрел в щель, не колыхнув одеяла, вроде двое пацанов перебегали к избе напротив. Это хорошо, что ей помогают, тяжко одной старухой оставаться. Как-то страшно было даже спрашивать, что стало с её-то семьёй. Было бы чего хорошего, здесь бы княгиня не осталась.
Конечно, может быть, она просто дворянка, фабрика-то у бати была. Что от той фабрики калошной осталось, ежели калош-то не хватает?
Я чертыхнулся.
Батрачить в поле тяжко, но это физически, тут без здоровья не управишься с землёй. Но я на своей шкуре убедился, что грамоте-то учиться еще сложнее, если честно, то для меня и вовсе неподъёмный груз, хоть вроде и не дурак, всегда был смекалистым. Вот чего руками сделать – сразу схватываю, вроде как вижу уже готовую вещь, а с буквами справиться не могу. А тут старушка на разных языках свободно говорит и пишет, и читает, наверно, смолоду…
Не классовые враги бывшие или буржуи – тоже трудяги, только в другом деле. Это же сколько ума надо, чтобы собрать капитал, да так, чтобы еще жертвовать на больницы и церкви, ведь не для себя старались, не для славы какой, а жалели слабых… Тут по копейке отцу всей родней на налоги собираешь, никак не соберешь…
Эх, житуха горькая…
– Что приуныл, Афоня? – тихо вошла и спросила Варвара Александровна.
– Да так, призадумался… сразу обо всём. Да и вас жалко. Трудно вам живётся. Встану на ноги, надо печь наладить… тут вроде пацаны какие в сенях шарились, вода лилась, слышал, да и кот Василий спокойный был, я уж притаился.
– Конечно, есть о чём призадуматься, – согласилась она, скидывая шаль и пальтишко с облезлым воротником. – Ты что же не поел? Надо сил набираться. Вот нам картошки подбросили мальчишки.
Она улыбнулась.
– Любят меня здесь, народ весь пришлый, новый, старого не помнят. Война всё верх дном перевернула, а болеют все, всех лечу в посёлке, они мне картошку сажают, огородишко к избе-то полагается, сами и собирают. Я же неумёха, – рассмеялась она.
Огонь в печи занялся, чугуны и чугунки задвигались. Моя целительница раскладывала холщовые мешки с травами, составляя нужный сбор отваров для питья и для промываний. Она и сама пила вместо чая свои травки.
Я рассказал ей про липовый чай фрау мастера.
– Надо же, никогда прежде не слышала, обязательно попробую… Но сегодня мы еще кое-что проверим, немножко придется потерпеть. Видишь ли, свищ не закрывается, до чистой крови никак не вытянем, что-то там есть, мешает что-то.
Спрашивать, когда ходить начну, значит, рановато. А я-то понадеялся…
Процедура после пропарки была болезненной, но когда из ранки с гноем плюхнулась черная печенка крови, потекла сукровица, Варвара Александровна переложила ногу на лавку, отставила лоток, откуда-то из-за глиняных горшочков достала флакончик аптечный.
– Вот теперь придётся потерпеть, – предупредила она и начала понемногу с ложечки всыпать в разверстую дыру красный жгучий порошок.
– Немец создал это лекарство в 1934 году, а после присуждения Нобелевской премии за открытие в 1939 году гестапо арестовало ученого на неделю, и он отказался от денег… Сам понимаешь, откуда я всё знаю и откуда новое лекарство. Поэтому еще помалкивать надо – чем лечился. У нас-то не допросишься, а сколько бы конечностей могли бы спасти без ампутации… Ты не слышал об антибиотике, который американцы открыли?
Старушка делала больно и всё время заговаривала зубы, что я забывал прислушиваться к ковырянию в ране. Я старательно вспоминал, как попадал к зубному, рассказывал всё, что мы воровали для лагеря… ну и про футбол рассказал, как пили спирт, выбросив операционные нитки…
Варвара Александровна всплеснула руками в ужасе.
– Господи! Кетгут выбросить ради спирта… дикари.
Казалось, она дар речи потеряла.
– Не ведают, что творят… Прости им, Господи, – шептала она, продолжая присыпать рану красным стрептоцидом.
Ей бы врачом работать, а не горшки выносить… До чего же всё неразумно устроено в диком нашем краю… от таких выводов даже дурно стало.
Варвара Александровна в упор посмотрела на меня и спросила:
– Что чувствуешь, не тошнит? Или больно очень?
– Мне от другого больно и тошнит… людей жалко… дураков.
Но она всё равно приостановила процедуру, откинулась на спинку стула, вытерла плечом пот со лба и заметила:
– Я поняла, о чём ты… сама сокрушаюсь…
Дурнота отступила, я посмотрел на рану, потом на сестру милосердия, которой надо руки целовать…
– Вот так и сиди с вытянутой ногой, закрывать не будем рану, только на сон… И помни, за этот флакончик можно и под расстрел попасть…
Варвара Александровна ковырялась в белом лотке, с лупой рассматривая спекшуюся чёрную кровь, так ничего не увидев, стала прощупывать, разминая ошмёток меж пальцев.
– Есть! Попей свежего отвара, посмотрю, картошка сварилась, пожалуй.
– Сварилась, по запаху чую, – подтвердил я.
После теплого отвара во рту посвежело, захотелось и поесть.
Хозяйка пододвинула стол поближе, чтобы я не перекладывал ногу с лавки, показала на блюдце костную крошку, что и было причиной нагноения, слишком маленький, чтобы заметить на снимке белую точку.
А она заметила…
Если молча, макая картошку в мундире в соль. Правда хозяйка поставила тарелочки, но мне сподручней было есть, перекатывая из ладони в ладонь.
Перед сном Варвара Александровна обернула в льняное полотенце больную ногу, укрыла, не переживая, что бельё измажется кровью и гноем, важно, чтобы был отток, затем перекрестила меня и сама стала разоблачаться. Оставшись в холщовой сорочке до пят и с длинным рукавом, разобрала свою постель. Переставив свечу на свою тумбочку, взялась за книжку, читала, крестилась.
Да, старушка молилась лёжа, объяснив, что надо о смысле слова божьего думать, а не о больных коленках, что все войны и болезни уже были, и еще придут напасти, не по божьей воле творятся беды, а людскими руками и злыми помыслами.
– Вот такой вот свободный выбор, а как распорядится человек, страшно представить, – проворчал я.
– На то человеку совесть дана… была. Ангела-хранителя, спи, сынок…
Варвара Александровна задула свечу, вздохнула и вскоре уснула, тихо пыхтя.
Кот неслышно прошёлся по краю лавки, чихнул мне в лицо и ушёл в ноги, теплое брюшко пригрело дергающую рану, я и отключился.
Сквозь сон я слышал, как хозяйка разговаривала со своим Василием, кот с улицы наследил и вновь принес ей мышь.
– Василий, ну я же не ем мышей, сам ешь в сенях, – она выставила его за дверь под недовольное ворчание котяры.
Улыбнувшись сквозь сон, я вновь отключился, а как проснулся, первым делом размотал рану, следа от красного порошка не было. На столе ждал вчерашний чугунок с парой картошин и солонка, две железные кружки с отваром – вот и весь рацион. Чуть примотав ногу, я доскакал до отхожего места за печкой и занавеской и отметил, что очень удобная вещь – тумбочка с вырезанным кругом и крышкой, а вовнутрь было подставлено ведро. Не ватерклозет, но грамотно сделано.
Чтобы не греметь костылями и не залеживаться, я вытянул сломанную ногу на лавку, придерживаясь за стол, начал немножко приседать, крутить задницей и корпусом, махать то одной, то другой рукой, разминая плечи и спину.
Жёлтые глаза Василия стали круглыми на мои кряхтения, он вспрыгнул на мою лавку, не забыв понюхать больное место, куда и прилёг. Ничего другого и не оставалось, как поговорить с ним.
Вот чёрт!
Он меня понимал и отвечал завораживающим взглядом. Потом ему надоело, он подбежал к двери и мявкнул, открывай, мол, ты можешь.
– Я-то могу, а вдруг там кто припрётся?
Кот мявкнул, нетерпеливо потрясывая хвостом.
Я допрыгал, прислушался, приоткрыл дверь в сени. Тихо и свежо. И так хотелось на волю.
И курить!
Посмотрел на дверь входную, поворот ключа в навесном замке я услышу, уйти успею, но вот дым останется. Кот по бревнам взобрался на чердак, я притворил дверь и добрался к печке. Проверив тягу, приспособил ногу на табурет и, убрав заслонку, с наслаждением закурил, аж мозги поплыли. Сомнительное чувство свободы пронзило меня, словно я остановился и тяжкий груз сбросил разом.
Я жив, сакра праца!
Жив и здоров!
И всех вас переживу, гады! Назло переживу, всем врагам назло жить буду долго и счастливо, и детей кучу нарожаю за всех не родившихся!
Полпачки папирос я выкурил и не заметил как, так мне разбередило душу. Всё это время я ждал как приговора суда, а сегодня сердцем почуял, что ходить я буду – не завтра, но скоро. Кот скрёбся о деревянный косяк, когда впускал его, понял, что надымил изрядно, что не так сильна тяга в печи, чтобы не пахло. Досаждать хозяйке не хотелось. Я затеплил свечу, занырнул внутрь русской печи, ну должно же вытягивать.
Открыл еще поддувало под самой плитой, золу давно не чистили, понятно, с этим я справлюсь, тазик и совок имеется, но что-то мешало вверху. Залезать надо целиком, но с двумя ногами. Где-то или кирпич завалился в дымоходе, или уж в самой трубе на чердаке… полазить-то мне пришлось с печником-бандитом…
Сидеть без дневного света было тоскливо, и соответствующие мысли навевало заточение, только я заметил, что могу держать больную ногу навесу без особых усилий. Что ж поделать, раз надо завешивать, есть дурная привычка заглядывать в окна у советского народа, ну как у воришек…
Я хмыкнул, вспомнив выражение созвучное – нувориши.
Варвара Александровна пришла позднее обычного, вместо обычной возни с растопкой и чугунами присела у печки и вдруг закурила. В длинных тонких пальцах папироса с мундштуком смотрелась непривычно. Никогда бы не подумал, что руки могут быть такими красивыми, если б не увидел. А прямая складка меж седых бровей выдавала озабоченность, но старушка не стала мучать меня догадками, а пояснила, что сегодня всех допрашивали, кто помог мне бежать.
– А что так поздно спохватились? – я даже удивился.
– Так ведь с гангреной-то далеко не убежишь, диагноз-то главврач ставил, ждали, что найдут тебя в канаве, кто-нибудь притащит.
– А бывало такое?
– Чтоб с гангреной – нет, а пьяных – да, притаскивали через день-другой. Погулять-то народ любит… А морг один здесь. Надумал, что говорить-то будешь?
– Как вы сказали? С гангреной я мог где-то сознание потерять, кто подобрал – не помню, бредил, не помню где. Хотел в часть к своему фельдшеру уйти да заплутал… вот и вернулся в госпиталь… Верите?
Старушка рассмеялась.
– Ну ты, Афоня, и болтун… Давай печь топить и лечиться. Недели две ещё и побежишь, а версию продумывай.
– Я даже не знаю, как этот город называется.
– Может быть это и к лучшему.
Через неделю дырка в щиколотке ужалась с пятака до копейки, всыпать в рану красный стрептоцид получалось с трудом, и Варвара Александровна сказала, что скоро в баню можно пойти… Баня соседская в саду.
В госпиталь я вернулся в воскресный день через лазейку, залег после обеда в своей палате, троих парней уже не было в живых, двоих выписали, нашлась и свободная койка. Мужикам я поставил пол-литра.
– Ну ты, Афоня, и даёшь стране угля, – сказал вместо приветствия мой сосед, но от самогона не отказался. – Прям белены объелся…
– Знал бы ты, засранец, как тут нас шмонали-пытали, – крякнул безрукий.
– А вы-то каким боком?
– Ну мало ли чего о бабе какой знаем, все так и решили, что гуляет парень.
– Дураки вы, молодежь, – заметил старик, – ему же завтра дезертира пришьют…
– А пусть шьют, зато ногу сберёг…
Мы так раздухарились, что влетела старшая медсестра, побежала докладывать дежурному. А ведь здорово, что самогон мы допили…
02.02.2024