К следующей ночи мы дошли. За родником в скале были пещеры небольшие. Мишель отодвинул что-то вроде двери из лапника и пригласил войти, приветствуя кого-то в темноте. Мы осмотрелись, в глубине немного полукругом оборудованы двуярусные нары, покрыты лапником и сверху на матрасах кто-то спал, а кто-то повернулся, чтобы посмотреть на нас. У костра дежурный кашеварил. Мишель отдал мешок кучерявому, тот разбирал продукты, что-то гортанно тараторил, то и дело взмахивая руками, потом взглянул на нас, как будто предлагая сдаться. Мы основательно струхнули, слегка попятились. Мишель нам перевел, что надо просто передать мешки с продуктами, а это просто итальянец, он без жестикуляции говорить не может. В пещере было тесно, тускло, страшно. И было очень непонятно, как они могли нам чем-нибудь помочь, зачем нас привели в свое убежище. Носатые французы в беретиках чудных всего мужиков десять здесь расположились. Мишель вывел нас снова к роднику, начал умываться и настоял, чтобы и мы перед едой умылись, мимоходом успокоил, что поедим и выспимся, а завтра будет целый день для полного знакомства.
К горячему котлу спустились с верхних полок двое, нас покормили и показали, как залезть на их места. Спалось нам плохо, на душе было тревожно. Непривычные звуки, говор, шепот, щелканье затворов, писк рации, чужая речь.
С утра Мишель не на шутку нас напугал:
– Ван-цай-драй…
Мы онемели, разом подскочили, Грицко запричитал в истерике:
– Дядьки, не убивайте нас, не надо!
Мишель опешил, показал на открытый выход из пещеры.
– Утро, дети, надо умываться… И что вы думаете, так легко убить?!
В пустой пещере только итальянец возился у костра и вышел вслед за нами с огромным чайником к роднику, что-то ворча, словно бы ругаясь. Мишель нам пояснил, что Бартоло говорит, что после войны его война не кончится, пока вишистов всех не передушит. Мы так поняли, что он хотел сказать – фашистов, но промолчали.
Мишель сбросил куртку встал на руки и пошел, а под конец сделал колесо. Он всерьез нам предложил раздеться, показав пример, растерся снегом. А под конец он начал строить рожи, а нам было непонятно – зачем подобное юродство.
– Ну я циркач, – он попытался объяснить, так и не поняв, почему же мы не рассмеялись.
Но нам и это ни о чём не говорило. Он вновь был обескуражен, только спросил, что там в Советах все в черном теле так живут, ему иначе о России рассказывала мама. Я посмотрел на руки, показал и пояснил, что все мы недавно мылись и вшей нет у нас.
– Это хорошо, – вздохнул Мишель, – а я вот ванну не успел принять, а так мечтал дома переночевать.
– Дядь Мишель, ты что хотел сюда корыто, что ли, притащить? – я совсем не понял.
Он мои слова итальянцу перевел, потом спросил, что разве я ни разу не видел ванной комнаты, а где же мы тогда помылись, ежели не в ванной.
– На кухне и в корыте, а как еще-то можно?
Наша дикость изумляла макизаров, удравших от угона в трудовые лагеря, так они нам сказали по-простому. Маки вели свою войну против вишистского режима, оккупантов. Здесь у каждого была своя война, у немцев, французов, англичан. Они говорили, что Гитлер взял реванш за поражение Германии в Первой мировой, а Вторая мировая началась с раздела Польши. О чём, конечно, знать мы не могли, ведь на селе радио у нас не провели.
Здесь был радист англичанин Майкл, и как-то он заметил, что вождь племени людоедов не понимает, зачем белые так много убивают, если не едят друг друга. Да в мире еще были колонии, рабы и Африка, белые и туда принесли войну. Так мы узнали, что с июля шла битва за город на Волге Сталинград. Нам подробную показывали карту всех стран, и устройство мира поражало наше нищее воображенье. Мы ничегошеньки не знали, в нас проснулось любопытство. Интерес отныне был не только о куске хлеба, что-то еще в душе пустило свои корни, мы начали себя осознавать – зачем пришли на этот свет. За нашим узким кругозором, обусловленным лишь голодом и страхом, существовал до нас и будет дальше жить огромный неизвестный мир. Еще мы знали, что голод бывает сильнее страха, но это уже безумие.
Наше угрюмое молчанье сменилось на тысячу вопросов – что зачем и почему. Мишель был переводчиком для всех сразу и редко лагерь покидал. Он утверждал, что человек должен управлять собой, что тело, холод, голод и болезни не имеют право подавлять разум через страх. И чтобы не сойти с ума, надо ко всему относиться легко, смеяться чаще над своим страхом, ведь жизнь идет, не первая война, но и она пройдет. И будет жизнь с нами и когда-нибудь без нас, как это было раньше – до нас. Но радоваться у нас не получалось. Совсем никак.
Маки укрывали всех, кого преследовали нацисты и вишисты, а дальше распределялись по отрядам. Складывалось впечатление, что командира в этой точке нет. Бартоло итальянский партизан бежал из лагеря и тоже ждал подходящего задания. Мы недоумевали, неужели он вернется в лагерь.
– Там свои люди есть, повсюду идет сопротивление. Вы еще не раз услышите: «Чем можем – тем поможем». И дело и для вас найдется. А пока учитесь. И не только алфавит…
Нас учили языку и поведенью, чтобы мы понимали мало-мальски речь, что надо делать, что от нас хотят. Учили алфавит немецкий, русский, цифры. Наша безграмотность и дикость их поражала, и только Мишель хоть верить не хотел, но поверил, что такое всё-таки возможно.
Если макизары оставались в пещере, то звали нас потренироваться. Через неделю в ход пошли прыжки, сначала с камня, а потом и вниз по склону грамотно катиться, группироваться. А еще у зеркала уметь владеть своим лицом, не быть простыми Ваньками с распахнутыми настежь глазами, учились сдерживать себя, смотреть под ноги, в стороны, не подавая виду. Маки на охоту не ходили, не стреляли, куда-то уходили, но не только к фермам за едой. Бывало, даже раненые возвращались, но на солдат они не были похожи, больше на бандитов. Было понятно, если нам показали это место, то просто так сбежать нам не дадут. И нам тут нравилось, особенно общаться, в бинокль наблюдать за самолетом, слушать Совинформбюро на русском, вникать в сопоставление сводок на разных языках.
Мы со всем отрядом обошли скалу спустились через лес в долину, залегли и ждали. Бауэр приехал, мешки грузили, чем-то быстро обменялись, нам приказали ехать с ним. Простились. На скотной ферме у всех были куртки с тряпичными нашивками OST, для нас с желтыми винкелем и буквой «Р». Мы трусились вряд построенные у грузовика, а пацан на пару лет помладше прошипел: «Не бздите!» Чистый поляк белобрысый, наглый, шустрый принес нам документы на остарбайтеров из Польши.
– Бернард Чарски! Важно не попасться! Бернард, – ткнул меня пацан, – иди вперед, тебя ж зовут!
Я опешил, гаврик Янек нас сопровождал, объясняя на ходу что здесь к чему по новым документам. Первым делом нам предстояло запомнить номер и даже среди ночи без запинки отвечать. От такого поворота нам стало страшно.
Бауэр Ганс привез в лагерь через пару дней, нас было человек пятнадцать в его грузовике, вроде как на зиму ему столько ртов не надо. В бараке Янека приветствовали старожилы. Мы вчетвером забрались на верхние нары и наблюдали, что творилось вокруг стола и печки. Там внизу шептались, пряча губы в кружке с кипятком. Свет погас, а за окном скользили прожектора у въездных ворот. И что нас дальше ждет, подумать было жутко. По крику капо мы неожиданно проснулись разом, после бурды горячей выстроились в колонну и кого-то долго ждали. Шел мягкий снег, въехал грузовик, хохол-охранник сел в кабину, а мы забрались в кузов – человек тридцать. Как нам сказал Яничек малой, мы будем чистить снег на сортировочной станции. Он был предусмотрительный, как юла меж нами всеми, ответ на все вопросы. И он прекрасно знал немецкий, как родной, переводил, о чём бубнил диспетчер – какой состав куда, какой вагон с пути какого подцепить. Как тут всё устроено, что надо делать, словно это нас могло коснуться. Мы фыркнули и ненароком заметили, что, в общем, нас не охраняют и можно дернуть снова в лес.
– А нас всех расстреляют за вас, за дураков!
Янек взял метлу и начал тщательно мести крыльцо, дверь распахнулась, вышел офицер в немецкой форме, натянул перчатки, окинул взглядом разбегающиеся рельсы и, вдруг заметив пацана, беретик натянул ему на нос. Но тот даже не испугался, а начал что-то громко клянчить, идя за ним. Он выпросил горсть конфет, но Янек всё не унимался, бежал за ним вдоль складской платформы. Получив пощечину, быстренько склонился в поклоне и пачку сигарет, которую офицер швырнул ему, быстро подобрал и вновь к крыльцу вернулся. Там его уже лагерный охранник поджидал, задав тычка, он сигареты отобрал и показал, куда ему еще мести.
В двенадцать был обед, нас запустили в мастерские, бурда из брюквы, корка хлеба. А за стеклянными дверьми ютился местный магазинчик, где остовцы могли чего-то прикупить, тех же сигарет дешевых, леденцы, расческу или консервы. Для нашего сознания это было открытием. А Янек шустренько слетал, купил из бочки за три марки что-то рыбное в томатном соусе и вновь прибывших угостил. Сказал: «Деликатес!» А мы и слов таких не знали. Было очень вкусно, но конечно мало на всех. А вот офицерские конфетки он сам не съел и ни с кем не поделился. Что же это его право. Как он нам надпись пояснил на въезде: «Каждому свое».
Через день-другой вновь появился офицер, и представление повторилось почти также. И дальше повторял свои концерты часто, просто Янек любил, наверно, получать по морде за пачку сигарет, а иногда мог и сапоги тому почистить своей шапкой. Примерно через месяц мы изучили почти все команды, какие мог сказать диспетчер, понимали передвижки на путях, что значил семафор, и где какая стрелка, как совершаются маневры, что сверху крикнет машинист. И наконец-то мы привыкли к новым именам своим.
После утренней переклички нас забрали как обычно, только Янек шепнул, что он с нами прощается, и пожелал, чтоб мы были послушны и конфет не ели. День был вполне обычный, обед и после. Янек просиял, когда увидел, что офицер зашел в ларек, и поджидал его. Нельзя было понять, что вдруг случилось, но в этот раз без шуток офицер за ухо тянул мальчишку за собой, охранник подскочил и шел за ними, причитая «хер-офицер». По окончанию работы мы вернулись в лагерь, на душе было тревожно, но старички даже не спросили, куда вдруг делся Янек, который вообще-то снабжал их сигаретами. Нас снова накрыло ощущение нереальности, кошмарного сна из которого никак не выбраться. От брамы, хорошо видной в окно, торопливо направлялся к блоку наш штубендинст, придерживая резиновую дубинку на поясе. У шлагбаума маячили эсесовцы, стоял крытый брезентом грузовик.