Он мог поклясться: голос у нее был. Не звонкий, не детский. Вкрадчивый. Кто скажет, что она была молода и невинна? Старые маразматики трясущимися руками снимали дверные цепочки, услышав незнакомое имя, поражаясь своей неосторожности, но потом с досадой убеждались, что она перепутала цифры в записке с адресом. Это другой дом и этаж, а жаль.
Алфея мила, все еще бездомна. Голос был… Как трудно смириться с молчанием, точно так же, как продать дирижабОль, вернее, отказаться от его существования, признать необходимость более прозаичных вещей, недостающих в хозяйстве. Взять и признаться. Скрыть признанием наличие дирижабля и бескорыстную любовь к воздушному плаванию, - просто признаться: «Смотрите, господа, я нищ, я не мог бы владеть этим чудом, ибо я не могу купить своим детям мороженое, хотя они, конечно, давно выросли, даже без меня. Я беден и беспризорен, увы… Я просто художник».
Они так ждут, требуют сознаться… Но разве они поймут, поверят? Это уловка. Трюк сумасшедшего на приеме у доктора. Они даже не знают, какой у Алфеи голос. Загадочный тембр доверия. Сказать: проникновенный - уличить в игре, продуманной актерской игре или в лучшем случае флирте, что тоже не красит. А желание всегда стремится приукрасить предмет обожания. Порой зрение возжелавшего - зрение художника может быть нелицеприятным для приближенных особ (особей).
Хищный клюв красивой птицы сверкнет, но только долю секунды, пока рассудок не помутился от наваждения. Облака обступают дирижабль прохладной белой мукой, от которого чашечка горячего кофе кажется волшебной, неотделимой от рук, от губ. Причуды воображения смешивают запахи и краски. Так по утрам пахнет ее кожа. По чисто выбритой подмышечной впадине скользит язык, жадно глотая соль ночных похождений, настойчиво убеждая скептически настроенный мозг во всепоглощающей любви. Мы уже не тени, мы телесны и уязвимы. Мы ни новые, ни русские, ни старые, ни советские. В нас нет ни прошлого, ни будущего, но мы есть. Не смейте разгадывать, прикасаться к тайне. Чужое прикосновение отвратительно. Мы брезгливы чрезмерно, поэтому без неба не обойтись. На этом свете нам так и не нашлось места, только вервие связывает нас с землей. Быть нищим удобней, художником, прокутившимся донельзя, пустившим по миру своих детей и жен. Быть сумасшедшим в меру приятно, но легко стать безвольным, побитым и старым. Я готов юродствовать, лишь бы сохранить место на дирижабле для нее. Я страдаю лишь от собственной памяти, памяти, старательно избегающей встреч с нею - бывшей. Злобно-немые не поднимаются в облака, трусливые стариканы напрасно рисковали, она не умеет извлечь выгоды, проникая в любые двери. Даже понурый пес склонил голову к ее ногам. Она могла бы там остаться, хозяин не имел наследников. Ведь даже мысли любят гнездиться в чьей-нибудь дурной башке. Все в этом подлунном мире ищет себе место, занимает чаще чужое.
Где найти крохотный дом для двоих, когда-то говоривших на одном языке - языке души. Мы не проронили ни слова. Иногда я подозреваю, что дом был прозрачен, происходившее в нем, стало достоянием чужих глаз. И Алфея умолкла. Кто-то предал, посыпались упреки в расточительности, требования продать свое единственное пристанище. Немудрено возмутиться, это последнее место для встречи, другого нет, не предвидится. Он столько ждет - когда же, когда вернется дар речи, она переведет взгляд на него, убедится, что он не призрак…
Он знает, знает все. Пантера в полете сквозь огненное кольцо летит на дрессировщика в цирке, пантера сейчас оглянется на вскипающие волны зрителей, сверкнет ошейником, облизываясь. Это мгновение он увидел в ее глазах, она позировала последнее мгновение своей судьбы. Скандальный триптих давно продан, а пронзительный взгляд все еще терзает…
Доктор обещал, что боль отступит, рана зашита, скоро все зарастет, что Алфея не птица и не черная пантера. Конечно, грустно, что нас не принимает мегаполис, пожирающий жителей в клетках домов, но сними широкополую шляпу с вуалью, переведи взгляд на небо, там подарок для нас. Пойми, здесь мы гибнем, мы уже не путешествуем - зачем? - через двадцать минут подземки мы оказываемся уже в другом городе. Нам нужно иное княжество, где лучше умереть коронованным принцем, чем мириться с чернью. Мы отравились дыханием гиганта, мы больны этим чудищем, мы неприкаянные души, Алфея. Смотри, здесь даже люди не приживаются, так что же делать нам, небожителям, не прирученным дремучим хищникам, не сумевшим стать обывателями.
Черная пантера ночь, белая ворона, избежавшая стаи, - ты уже не фея, ты слишком измучена и бездомна, на горящей планете тебе нужен Хозяин. Свиты нет. Хранитель наказан, Факир занялся бизнесом, старушка Правда умирает в российской глубинке на заросших самосевом полях на копеешную пенсию. Она звала к себе: «Устанете от своей Москвы, приезжайте к нам - в Россию». Нет больше свиты - нет. Я жалею тебя, я жалею себя, ибо ты молчишь, не угадываешь следа жертвы. Ты уже не точишь когти, прежде чем вырвать сердце Хозяина. У тебя даже нет клетки… Даже Автор забыл о тебе, увлекшись безмозглой топ-моделью современности. Вернись, только я помню голос и знаю, чем ты дышишь. Я знаю, как снять алмазный ошейник - атрибут власти неземной красоты. Для меня это никогда не станет бременем, я отменяю течение дней… Вернись, Алфея.
Подруга, с обреченным вздохом и подбирая слова, перевернув чашку из-под кофе на блюдце, говорила: « Я вынуждена отказать тебе в приюте. Муж недоволен твоими полунощными явлениями на пороге и без предупреждения. Дети выросли, им мешают твои вещи… Он сказал, что ты должна бы благополучно выйти замуж. Выбор у тебя есть всегда».
- Чем безграничней выбор, тем бесконечней одиночество… Кажется, так.
- Прости. Вот последнее письмо из психушки. Я подхоронила его урну к родителям, все-таки отец моих детей… Он писал мне, просил забрать, жаловался. Я отвозила передачи, сигареты - за отсутствие которых психи сильно его били в туалете и добили. А это было адресовано на твое имя, видимо, перестал на меня рассчитывать. Просто крик души какой-то, если убрать из текста бред…