Стефан Цвейг - один из наиболее разносторонних писателей довоенной Германии. Он никогда не страдал национальной ограниченностью, - порукой тому его глубокое знакомство с литературой Франции, Англии и России, его тематика, его близость с такими людьми, как Верхарн и Ромен Роллан.
В "годы скитаний" - есть такая глава в биографии почти всякого крупного немецкого писателя - он объездил полсвета, в годы зрелости он, все с тою же страстностью, пускался за темами в чужие страны к отдаленные эпохи. Он пытал свои силы в драме, в поэзии, в новелле, в литературном портрете. Немецкая критика давно уже признала, что эссеист в Стефане Цвейге неотделим от художника. Однако с годами эссеист, и особенно мастер литературного портрета, оттеснил на второй план поэта и беллетриста - и тогда выяснилось, что Цвейг дал миру меньше, чем от него ожидали. Конечно, поэт и писатель пострадали отчасти потому, что на долю портретиста выпал особенно прочный успех. Но существовали и более серьезные причины происшедшего сдвига.
Сложность послевоенной европейской жизни не по плечу Ст. Цвейгу. И главное - критический дар писателя оказался сильнее его творческих возможностей.
Цвейг очень требователен к материалу, он ценит глубину переживаний, неразрешимые конфликты, единоборство с судьбою, - в себе же, в своей поверхностной, нецепкой натуре он не нашел ни материала, ни переживаний, соответствующих рангу поставленных им себе задач. Цвейга не раз упрекали в фельетонности, в журнализме. Его произведения стоят на грани "большой литературы", но что-то мешает ему перешагнуть эту грань. Так случилось и с его портретами.
Цвейг обладает на редкость широким образованием. Взявшись за тему, он производит огромную филологическую работу, подымает, целые пласты литературы, изучает живопись и гравюру эпохи, ее нравы и философию. Он дает чрезвычайно конденсированную картину событий, разрешает материал в образах, чутко выделяет характерные для того или иного персонажа интонации, его доминанту, тщательно лепит образ, пытаясь сделать его типичным - в высоком значении этого слова. Но именно здесь прорывается его поверхностность, его "фельетонность".
Стефан Цвейг не обладает даром художественного синтеза, без которого писатель не в силах, "заимствуя у действительности материалы, возводить их до общего, родового, типического значения" (Белинский). Цвейг - всего-навсего превосходный охотник за частностями, к тому же он, скитаясь по странам и идеологиям, так и не выработал для себя никакого стройного мировоззрения. И повинна тут вовсе не "женственность" его натуры, о которой так красноречиво рассказывают его зарубежные комментаторы, а отсутствие глубоких корней в его творческой личности. Ст. Цвейг - осознавший свою беспочвенность, свое "безнатурье" декадент эпохи распада буржуазного общества.
Немногие из числа его сверстников - как, например, Генрих Манн - яростно борют в себе это декадентство и в какой-то мере преодолевают его. Большинство же либо несет его, как проклятие, либо пытается обратить этот порок в добродетель. Стефан Цвейг охотно выдает отсутствие стержня в своем творчестве за "широту мысли", за "свободу", за сознательный отказ от "системы".
Стоит только беглым взглядом окинуть галерею его портретов, чтобы почувствовать, насколько непреодолима его тяга к этой декадентской "свободе", которую он, кстати сказать, даже обосновал философски в своем "Эразме Роттердамском".
За тридцать лет работы в этом жанре Ст. Цвейг изучил Сент-Бева, Фуше, Стендаля, Казакову, Диккенса, Л. Толстого, Достоевского, Бальзака, Гельдерлина, Ницше, Клейста, Месмера, Фрейда, Марию Бэкер, Магеллана и многих других.
Эти портреты охвачены малоубедительными внешними схемами, разбиты на трилогии, писатель пытается убедить нас, что все это звенья какой-то единой цепи. На самом деле это неудержимое психологическое любопытство лишь выдает его собственную идейную беспомощность и зыбкость.
Биография Магеллана стоит особняком в ряду произведений Ст. Цвейга. Он занимался великими писателями, богато одаренными женщинами, проходимцами крупного масштаба, гениальными безумцами, - людей железной воли, преодолевающих внешние, а не внутренние препятствия, у него до сих пор не встречалось.
Что увлекло Ст. Цвейга в судьбе Магеллана, что поражает нас в его портрете? Неуклонная воля к победе, готовность не отступать перед враждебными стихиями, даже если они грозят гибелью. И еще - добавляет Ст. Цвейг - одиночество Магеллана, его обреченность, тщетность его подвига, вопиющая несправедливость к нему современников. Как всегда, Цвейг пытается воссоздать "стиль" жизни героя: не только его особую стать - в этой части своего труда Цвейг остается реалистом - но и особые его отношения с роком - здесь на арену выступает расплывчатая метафизика Цвейга, он тенденциозно сгущает краски и разрывает ткань повествования глубокомысленными афоризмами и отступлениями.
"Стиль" жизни Магеллана - стиль великого неудачника. Это был "человек, рожденный под несчастливой звездой", которому "нельзя было полагаться на удачу". Магеллан никогда не предоставляет выбор пути игре случая, - "он обследует, испытывает все пути, чтобы напасть на тот единственный, верный. Наряду с его гениальной фантазией здесь торжествует победу трезвейшее и наиболее характерное из его качеств: героическое упорство".
Да, упорству Магеллана нет пределов - а признаков гениальной фантазии мы не чувствуем в созданном Цвейгом портрете...
С самого начала своей деятельности Магеллан попадает в невыносимо-фальшивое положение: оскорбленный невниманием португальского короля, он покидает родину и предлагает свои услуги Испании; для императора Карла V - он случайный пришелец, одержимый идеей, которая может принести великую пользу испанской короне и причинить неисчислимый ущерб Португалии, ибо эти державы борются за колонии, еще в большинстве своем не открытые, еще проблематичные, но уже поделенные между ними мудрым решением папы римского.
Карл V снабжает Магеллана ветхими суденышками, испанцам - капитанам этих судов - он дает секретную инструкцию наблюдать за сомнительным командором и, в случае надобности, наложить на него руки. Экипаж Магеллановой флотилии набран из проходимцев, мечтающих разбогатеть, добравшись до "островов пряностей"; они разочарованы тем, что вместо сказочных островов, их встречают пустынные берега и бури Огненной Земли, и охотно прислушиваются к нашептываниям испанцев-капитанов, склоняющих их к мятежу против выскочки-португальца.
Карты, которыми пользуется Магеллан, полны ошибок, Магеллан трижды принимает заливы и устья рек за желанный проход из Атлантического океана к тем неизведанным водным пространствам, за которыми, по его представлениям, лежат берега Индии и ее архипелаги, - испанские купцы ожидают, что он установит прямой и безопасный путь, по которому хлынут в Европу драгоценные пряности, - перец, корица, мускатный орех, гвоздика...
Предательство спутников, мятеж, зима, голод, гибель одного из судов и дезертирство другого давно обессилили бы самого мужественного человека, но Магеллан, молчаливый и непреклонный, все плывет да плывет. Он действительно мучительно одинок и закован в броню молчания и отчужденности, ибо ему приходится не только предвидеть, угадывать и повелевать - ему приходится еще скрывать муки собственных сомнений.
Западный путь в Азию открыт, установлено раз навсегда, что земля - шар. Магеллан ценою жизни перевернул представления о вселенной и доказал пространственное единство морей. Признание? Слава? Богатство? Нет, Магеллан гибнет в случайной схватке с туземцами - и все почести достаются на долю недавнему мятежнику, человеку с темным прошлым, видимо, не отмеченному особыми дарованиями, - Себастьяно дель-Кано.
Когда в Испанию возвратилось единственное из уцелевших судов флотилии Магеллана "Виктория", дель-Кано не представил императору ни единой строчки, писанной рукою командора.
"Вряд ли можно усомниться в том, что Магеллан, человек исключительной точности и фанатик долга, вел регулярный дневник: только рука завистника могла его уничтожить".
Исчезают записки, которые вел в продолжение всего путешествия бесконечно преданный командору "винсентский дворянин и родосский кавалер" Антонио Пигафетта. Этот простодушный итальянец случайно узнал об экспедиции Магеллана и просил взять его с собой "только потому, что из книг и бесед с учеными он узнал, что во время плавания по океану можно увидеть удивительные вещи, в существовании которых он и решил удостовериться собственными глазами".
Когда А. Пигафетта, возвратясь в Испанию, убедился в том, что бывшие покровители Магеллана решили стереть самое его имя из человеческой памяти, он поспешил уехать на родину и, вместо "отменно прекрасной книги, где день за днем описано путешествие в страны, кои мы посетили", выпустил лишь "Краткое изложение" этой книги, в котором он обходит молчанием козни и преступления испанских дворян, сделавших все возможное, чтобы помешать Магеллану достигнуть великой цели.
Пигафетта почти не касается личности Маггеллана, лишь два или три раза прорывается наружу его восторженное поклонение командору. Так же скудны деталями и другие хроники и свидетельства современных Магеллану историков.
Посмертные судьбы Магеллана и его открытия вызывают у автора ряд горестных размышлений. Это наиболее патетическая и наименее вдохновляющая читателя часть книги.
Ст. Цвейг превосходно нарисовал исторический фон, на котором развиваются события. Магеллан - солдат, оскорбленный королем искатель правды, прилежный собиратель сведений о заморских странах, организатор экспедиции и командор ее - вызывает глубокое сочувствие и уважение. Но когда Ст. Цвейг подчеркивает его гуманное отношение к туземцам, когда приписывает Магеллану широкие государственные проекты колонизации открытых им островов, когда говорит: "Не бренная жизнь важна Магеллану, а бессмертный подвиг", - мы угадываем фальшь в его тоне.
Еще меньше сочувствия встречают ламентации автора по поводу "зловещей атмосферы несчастья", которой был окружен Магеллан:
"У всех, кто был возле него, у всех, кто стоял за него, его подвиг, как вампир, высосал счастье и жизнь".
Ст. Цвейг подтверждает этот свой домысел рядом фактов. В самом деле, друзья и близкие Магеллана погибли почти одновременно с ним - одни случайно, другие в результате происков его врагов, третьи потому, что были столь же беспокойными и неукротимыми натурами, как и он сам. Ст. Цвейг освещает эти случайные и не случайные гибели фонарем своей метафизики, которая, впрочем, остается туманным пятном за приподнято-чувствительными или многозначительными фразами.
Мы же предпочитаем искать более реалистических объяснений для этих печальных происшествий, противопоставив стилю личной жизни Магеллана стиль его эпохи.
Испания и Португалия начала XVI века не блистали ни утонченностью, ни добродетелями. Ст. Цвейг приводит немало примеров грубости, жестокости и эгоизма в первых главах своей книги. Да и сам Магеллан не стеснялся в нужную минуту пустить в ход кинжал, подослать убийцу или со всею беспощадностью того времени судить своих врагов.
Мы, к сожалению, не располагаем всеми материалами, какими пользовался Ст. Цвейг, - но ни Пигафетта, ни Петр Ангьерский, ни Максимилиан Трансильванус не дают нам оснований подозревать непреклонного, пропитанного горечью обид командора в душевной мягкости и гуманистической осложненности. Магеллан был проще, чем его нарисовал Ст. Цвейг, и, вероятно, обуреваем еще более пламенными страстями, которые он скрывал под выработанной тяжкими испытаниями личиной.
Верный Антонио Пигафетта также считает основной добродетелью командора его стойкость.
"Я надеюсь, - пишет он магистру родосского ордена, - что слава столь благородного капитана уже никогда не угаснет. Среди множества добродетелей, его украшавших, особенно примечательно то, что он был неизменно всех более стоек в величайших бедствиях, более терпеливо, чем кто-либо, переносил он и голод. Во всем мире не было никого, кто мог бы превзойти его в знании карт и мореходства. Истинность сказанного явствует из того, что он совершил дело, которое никто до него не дерзнул ни задумать, ни предпринять".
