Место действия - Франция, три-пять столетий тому назад. Очень юный дворянин из провинциальной глуши, в поисках случая устроить свою судьбу, покидает родное захолустье и отправляется в далёкий свет искать счастья. С письмом отца к влиятельному при дворе другу или в надежде на служащего при короле родича он приезжает в королевскую резиденцию и здесь добивается блистательного успеха.
Втянутый против воли в кровавую борьбу вокруг трона, в сложные сплетения политических и иных интриг, молодой человек раскрывает здесь всю полноту своей необычайной доблести, мужества, самоотверженности, ловкости и ума, становится известным и нужным самому королю, при этом безумно влюбляется, спасает свою возлюбленную и в заключение завоёвывает высокое положение и даже богатую жену.
Всё это - на ослепительно пестром фоне далёкой истории, сверкающей бытовыми красками, яркими эпизодами, действительными и сочинёнными героями, потрясающими подвигами, потрясающими добродетелями, потрясающими гнусностями.
Такова схема, которую наполняют художественным и индивидуальным содержанием
Вальтер Скотт и Дюма.
Но при сходстве фабул обоих романов они глубоко различны по кисти и превосходно выражают различие творческих путей ч творческих личностей их авторов.
Один из них считается учеником другого - и это вполне понятно: ведь весь исторический роман XIX века восходит к Вальтеру Скотту, который, как известно, нашёл в этой области лишь слабых предшественников, но не застал никакой сложившейся традиции, никакой законченной формы.
Из бедных зачатков, из рассказов о прошлом, из романа авантюрного и героико-галантного, из романа бытового и плутовского он создал тот жанр, по путям которого двигался и достиг с тех пор вершин повествовательного искусства европейский исторический, и не только исторический, роман.
Но ученик - мы это уже сказали - во многом разнится от учителя. Они прежде всего по-разному относятся к истории.
Несмотря на выступления исторических деятелей, несмотря на изобилие историко-бытового реквизита, подлинной истории немного у Дюма. Он сам говорил, что история для него только гвоздь, на который он вешает свои картины.
Этого весёлого цинизма совсем не было у наивно-гениального Вальтер Скотта, который прежде всего верил в то, что, по мере сил, воскрешает дорогое ему прошлое во всей его правдивости. Конечно его историчность не очень глубока. Он и Дюма не исследователи, а романисты, но Дюма подходит к истории только как писатель, ищущий сенсации, а Скотт - как человек, ищущий правды.
Всё, что угодно, мог заимствовать Дюма у своего великого предшественника: он мог великолепно ускорить его медлительные темпы, усложнить его простую интригу, обострить его развязку, драматизировать его спокойную эпичность, но он не мог усвоить всепроникающую теплоту и вескость, правдивость и благородство его рассказа.
Правда изображения выигрывает от того, что Вальтер Скотт не играет ни со своим читателем, ни со своим героем, а с обоими связан глубоко человеческим чувством.
Оттого романтик Дюма со всем своим нагромождением реалистических деталей остается ритором романтизма, а романтика Вальтер Скотта ведёт к реализму и делает знаменитого шотландца предшественником не только Дюма, но также - и это важнее - Диккенса.
Великий мастер композиции, великий искусник интриги Дюма в своих романах захватывает не характерами, слишком элементарно-скудными, не историей, примитивно-внешней: он захватывает структурой, движением рассказа, от которого невозможно оторваться, пока не узнаешь, что было дальше и чем всё кончилось.
Упоительно занимает судьба действующих лиц, но занимает спортивно, не как объект человеческого участия и внимания, а как исход некоторой страшно интересной игры.
Рассказывают, что Д. И. Менделеев в последние годы жизни со всем свойственным ему увлечением читал романы Дюма.
"Очень люблю, - говорил он: - на одной странице шесть человек убьют - и никого не жалко".
Эта чудесная в своём простодушии оценка гениального читателя определяет весомость романов Дюма.
Увлечение ими остаётся всё-таки холодноватым, потому что холодок беспредметного эстетизма был в его изображении.
Так или иначе, - как ни различно значение этих авторов и этих двух романов - для нас прежде всего ценно в обоих одно: это романы о юности, юности бодрой, сильной, весёлой. Разделённые веками герои романа - шотландский горец-полудикарь и гасконец - настолько сходны в основном - в их геройском самоотвержении, в безграничном бескорыстии - что кажутся списанными друг с друга.
Романы о них - это романы об их карьере, но нет ничего на свете более чуждого Квентину Дорварду и д'Артаньяну, чем карьеризм, трусливая забота о своём бытии и благополучии. Они вступают в жизнь, чтобы бороться за себя, но борются за других, и заражающим пафосом беззаветно смелой борьбы проникнуты их романы.
Незачем предупреждать, что конечные цели этой борьбы ни мало не соблазнят современного российского подростка. А может и соблазнят. Нечеловечески коварным лицемером изображён Людовик XI у Вальтера Скотта, самодержавным самодуром предстаёт перед нами Людовик XIII у Дюма, и не надо никаких объяснений, чтобы дать понять нашему юному читателю, сколь мало должно по существу привлекать его, посвящённое этим деспотам и насильникам, геройское самоотвержение Квентина Дорварда и д'Артаньяна.
Не в объектах их борьбы, не в её целях социально-воспитательное значение романов, а в её пафосе. И этим пафосом роман д'Артаньяна, пожалуй, ещё увлекательнее, чем роман Дорварда.
Оба романа даны в подходящей для юного читателя обработке, старые их переводы наново отредактированы и несколько сокращены. Из того, что осталось у Дюма, можно было вычеркнуть ещё кое-что.
Дюма не принадлежит к неприкосновенным классикам, и из издания для подростков следовало бы , наверное, выкинуть разговоры о любовниках и любовницах и такие эпизоды, как например, в главе "Тайна миледи", где повествуется, как, оказавшись в запертой комнате с прелестной и коварной соблазнительницей, герой сперва поколебался, но потом "всецело отдался своему увлечению. Так прошло два часа. Миледи первая опомнилась" и т. д. При всём значении этого эпизода в строении и развитии романа, его надлежало бы представить не в столь обнажённом виде. Но тогда читать было бы неинтересно.