Человек без сна быстро сходит с ума. Это она знала еще от родителей, переживших концлагеря и лесоповалы.
- Жуткое физическое переутомление, холод и сырость. Проваливаешься мгновенно в сон – без памяти. И тут же начинают жрать клопы, вши. Вскакиваешь, рвешь мясо на себе, как бешеный пес. А телогрейки у огня оттаивают и шевелятся от обилия живности.
- Разве можно было выжить?
- Видишь, выжили, - усмехались мама с папой.
- А самое противное, что те кубометры, за которые паек урезали и можно было и под расстрел пойти, да и просто сдохнуть, никуда не вывозились, измерялись, записывались и сжигались. Вывозить было дорого. Не было узкоколейки, Тайга большая...
- Да, у нас была вредная калмычка, все время меньше записывала, словно мы норму не выполняем, так мы чуть с голоду не померли. Пайку урезают и урезают.
Мама действительно не расставалась с черствой корочкой. Носила в кармашке и грызла в свободное от хлопот время. Папуля любовно наблюдал за нею и шепнул дочери, чтобы приметила, что и почему мамуля делает.
- Это страх голода. Это уже в крови.
- Такое пережить... я бы не смогла. А у вас никогда не бывает даже плохого настроения. Почему так? Почему у меня всегда пасмурное настроение, склонность к депрессии?
- А почему это из-за сухорукого параноика я должен был сдохнуть? Много чести для такой сволочи, чтобы из-за такой падали настроение портилось. Хватит и того, что всех дядюшек расстреляли в тридцать седьмом.
- Вы верующие или нет? Почему я не сходите в церковь, почему не поститесь?
- Мы тридцать лет в голоде провели. Хватит, пожалуй, поститься.
- Да-да, - подтвердила мамуля.
- А исповедуют ведь КГБшники. Ты не знала?
- Сейчас уже нет. Сколько можно?!
- Ой, дочка, как еще можно! Ваше поколение тридцать седьмой год тоже не минует. Дело такое. Не загадывай. Мы молчали и вы – детки тоже помалкивайте, не будите лихо. Ты сама-то веришь? Крестик вон носишь. А почему ты веришь, если мы неверующие?
- Господи, да разве б мы выдюжили?! – Воскликнула мамуля. – Одной только верой и выжили.
- Да, хотелось деток, внуков увидать. Смерти-то насмотрелись, а вот жизни еще не налюбуемся никак. За наши мытарства нам Господь послал таких красивых и добрых детей. Самое большое богатство на Земле. И радость!
- Да, никак не нарадуемся. А ты депрессия! Думай – не думай, а сто рублей не деньги. Счастье, ведь это не когда двое друг другом ластятся. Только когда пара смотрит в одну сторону, живет единым духом, целью... Как можно плохо подумать или обидеть ближнего, если человек-то создан по образу и подобию? Вот, подумай, разберись в красоте, прежде чем записки в дневник писать, да всю подноготную! Ведь и ближние пострадать могут, имен не упоминай никогда!
Маруся ехала в Россию, воскрешая былые беседы с родителями, чтобы не уснуть за рулем. На этот раз мотивом поездки была нужда рассчитаться по квартплате за свою комнатенку, где жил ее приятель – поэт, вечно влюбленный скиталец, за свою квартиру сына и, конечно, проведать мамулю, оставить денег на приличное содержание. Игнат бросил институт перед дипломом, жил с ними в Праге, скрываясь от армии до двадцати семи лет. Ярослав определил ему работу, чтобы свой прожиточный уровень зарабатывал себе сам. Он не желал вникать в его пояснения, что он почти авиаконструктор, что черновая работа в автомастерской его унижет.
- Подь сэм, - позвал Ярослав и показал ему фигу, - иль подь вон.
Сын все понял, и ему даже понравилось работать. Поэтому каждые полгода Маруся с вожделением садилась за руль, сынок одевал ее под гонщика – в черную кожу, очки, волосы в узел под повязку, молнии, кнопочки-заклепочки, мягкие полусапожки. Брашек поставил ей дипномера и был спокоен, что все обойдется без приключений. Она всегда возвращалась, если сама этого хотела. Сынок помудрил с креслом водителя, усовершенствовал меры безопасности. Все было просто шикарно. «Ломбарджини-Дьяболо» стрелой пролетал за сутки путь до Москвы.
- Человек без сна быстро сходит с ума, - твердила себе Маруся, занимая мысли чем угодно. Складывались тексты романов, звучали обрывки песен, просто мелодии и звуки, ассоциативная память металась, как титры в конце фильма. Снотворные приобрели обратный эффект. После приема таблетки, она получала прилив бодрости и всю ночь просиживала за текстами воспоминаний. Ярослав надоумил записать роман, узнав, что Марушкин отец после Гитлера, сидел еще у Сталина – как английский шпион.
- Так вы есть дочь и внук английского шпиона. Как это приятно, что вы не русские!
- Мы как раз очень русские, но никак не советские. Как-то огульно всех русскими обзываете, а у нас и чурок в армии было немало.
Жизнь была спокойной, осмысленной, без тревог. Только ожидание звонка, что вот когда-нибудь сообщат об очередной утрате. Это напряжение стало привычным. Мужское племя нельзя назвать внимательными. Маруся была когда-то доктором и была крайне внимательной – даже к себе. Она уже не могла выйти из состояния хронической бессонницы. Дневная бредовая дремота походила на галлюцинации. К ужину и вечерней программе развлечений она раскачивалась.
Бокал вина делал ее веселой и доброй, муж после джакузи уложив ее в постель, спать и читать перед сном уходил к себе. Так и не уснув, она тихо обходила дом, забиралась в кабинет и писала. В семь утра, сварив всем кофе, будила сына на работу, шла в постель к мужу, поболтать ни о чем. Ярослав был просто счастлив, а Марушка знала, что долго так продолжаться не может, что она действительно больна. Она перестала пытаться уснуть с таблетками. Они уже не действовали.
Нарушение сна в совдепии лечили тяжелой артиллерией так, что человек навсегда становился идиотом. Для страны идиотов этого было достаточно. Она пыталась лечить себя физическим утомлением, нагрузками, но сердечко не выдерживало, и скорая помощь выключала ее сознание на несколько дней. После приступа стенокардии, она отлеживалась недельку, затем невольно режим нарушался, она всегда была совой, сдвиг во времени перешагивал черту в двенадцать часов, и само понятие о часах переставало существовать.
На этот раз она рванула через благопристойную Европу, не отказывая себе в остановках и перекурах. Глядя в ночное небо и черную воду, добираясь в Финляндию на пароме, она вдруг подумала, что когда-нибудь ее не станет и пепел будет развеян над водой. Это пожелание она иногда обсуждала с сыном, поясняя, что ей никогда не было места в бренном мире. Хотя, грех жаловаться на место под солнцем. Оно было шикарным. Как ни странно, сын не спорил, что ничто не вечно. Она быстро пообедала на Невском проспекте, засекла время, чтобы за восемь часов добраться до Москвы.
Возвращаясь с дачи, Сан-Саныч застрял в пробке на въезде в Москву. Он пересмотрел свои записи, что следовало сделать или купить к завтрашней свадьбе, покурил, но затор был капитальным. Мужики оставляли машины, проходили вперед, посмотреть причину.
- Авария, – услышал он в окно.
- Эти шикарные дамочки…
Обычно, мужики высказывались иначе о бабах за рулем. Он тоже прошелся к месту ДТП. Итальянский «Черный Дьяболо» влетел под КамАЗ. Придется резать, так как дверцы открывались вверх. Сан-Саныча передернуло от запаха смерти. Но кто-то уже догадался разбить заднее стекло и помог женщине выбраться. Жертв, оказывается, не было. Он подскочил и замер, едва ливень волос освободился от треугольного платка на голове.
- Марушка!
- Я, я… дышать трудно. Забери мою сумочку, если возможно выдернуть.
Народ ахнул. Заулюлюкал.
- Бабы теперь с заднего сидения рулят.
Недоумение Сан-Саныча она словно рукой смахнула.
- Катапультировалась при ударе. Поможешь с машиной?
- Ее окружили врачи, заморочили вопросами.
- Голова кружится. Состояние невесомости.
- Да, но куда вы ее?
- Склиф, в травму.
Пробка рассосалась. Разбитую машину увезли, он успел застать ее в приемном отделении в одиночестве на каталке.
- Что ж, милая, форсажи тебе никогда не удавались.
- Нам не удались.
- Ты все еще Брашкова? Надо куда-то сообщать?
- Все в сумке, первая страница. Молчи пока. Игнат еще не запатентовал кресло, следует вывезти машину домой.
- Домой в Прагу?
- Да…
- Как тебя угораздило?
- Не знаю. Увидела тоннель, еще удивилась, когда успели прорыть и, что так мало сигнальных огней…
- Ты уснула за рулем!
Сан-Саныч мысленно добавил много непроизносимых слов. Успокоившись, сообщил, что у него завтра свадьба. Бизнес, партнерство, вроде беременна, неудобно, но мог бы отказаться, если подумать.
- Не надо… Валяй, женись. Потом навестишь. Через недельку выгонят.
- Ты, правда, цела?
- Ноготь сломала.
- Забрать тебя на дачу?
- Нет. Надо отлежаться, удар был компрессионный. Скоро пройдет состояние эйфории, и проявятся боли.
- Знаешь, вот что. Обналичь, пожалуй, карточку, оставь там чисто символическую сумму в десять евро. Пока муж не узнал и не наказал нас. Мы с Игнатом так договорились. Код запомнишь?
- Да. Что все и прямо сейчас?
- Именно так. Так надо. И никому ни слова.
- А кому мне говорить?
- Мало ли, родственникам. У Игната мыло на Яндексе...
Ее увезли, он записал отделение, этаж, палату, телефоны. Всю ночь он ссорился с будущей женой, настаивавшей на браке, угрожая крахом бизнесу, убеждая его, что, не имея денег на новую Феррари, не следует морочить голову старым любовницам. Марушку нельзя было назвать старой. Выглядела она в молодежном прикиде подростком, только носик стал чуть острей. В день свадьбы ему не удалось даже позвонить. Наутро, еще до завтрака он пробрался в Склиф, нашел палату, но ее там не было. Время было еще раннее, врачи по личным вопросам принимали после обхода. На лестницу вышла покурить соседка по Марусиной палате и неторопливо завела речь, что ей очень хотелось курить, она все металась и под утро потеряла сознание.
- И вы снова с сигаретой, - вежливо заметил он. Она пожала плечами.
- Я вам о Брашковой говорю. Она в реанимации вчера была.
В реанимации долго никого не было, затем его гоняли по инстанциям. Затем кто-то сообщил, как пройти в морг. Он прошел. Ему что-то внушали, требовали. Он кивал, не отрываясь, высматривая знакомые черты. Затем он зачем-то попросил остричь локон. Маруся была очень худа в благополучном и спокойном браке. Ему оказали какую-то помощь, еще куда-то послали, где он и очнулся. Следовало принимать меры, сообщать, заказывать, оплачивать. Уже сидя в своей машине, он бережно достал из тайника ее сумочку, нашел фотографии, записную книжку и телефон в Праге.
- Игнат?.. Помнишь меня?
- Не может быть, Сан-Саныч, - удивился он. – Неужели у вас это судьба?
- К сожалению, нет. Именно, несудьба.
- Что-то серьезное?
- Да.
- Машина разбита?
- Да…
- Но Марушка больше не будет. Мама это хочет сказать?
- Она больше не будет.
- Ладно. Разберемся. Она вернется?
- Уже нет.
- Не хочет или не может?
- Второе. Ее уже нет. Она влетела под КамАз, уснула за рулем пред самой Москвой.
- Ерунда. Она долго может не спать. Разве кресло не сработало?
- Сработало. Все обошлось, но потом мелкие внутренние кровоизлияния, даже разрывов не было. Я бы сказал нервное истощение.
- Не может быть. Мы ее очень берегли и баловали.
- Видно, счастье не в этом. Не станем препираться. Я в Склифе. Когда и где вас встречать? Надо заказывать похороны. Ваш номер прежний? Я перезвоню. Или нет… Заказывайте кремацию, записывайте, впрочем, Ярославу я позвоню сам. Пепел над водой – по ветру. Я не приеду. Ярослав будет жить в отеле, заберет машину и урну. Здесь фамильный склеп. Я пришлю свой номер счета, вы же сняли деньги, - уточнил Игнат.
Сан-Саныч опешил. Не нашелся что сказать. Он не чувствовал ни рук ни ног, ни выпитого, ни вкуса сигарет. Несколько пражских снимков Марушки и Игнатки, снимок втроем. Седой светский лев лет семидесяти. Это не его Марусечка с которой он испытал неимоверно острое счастье, короткое. И разлука в целую жизнь. Мечта, которая сбылась. Звонок привел его в чувство. Ее брат сообщил адрес – место встречи и время, когда все смогут подъехать и обсудить. Он представил кучу незнакомых людей, которые начнут советовать, указывать. Он этого не хотел. Звонки от жены он отключал. Он приехал по месту ее прописки, застал там одинокого поэта. Они выпили.
- Вот здесь она и жила?
- Это было не так долго. Набегами. Где она только не жила! Она устала и бросила нас. Легко и просто. Она всех бросала легко и просто.
- А где злополучный алкаш-сосед?
- В богадельне.
Зазвонил телефон. Поэт долго и умно успокаивал черствого сына Марусеньки. Так он ее называл. Было ясно, что там, в Праге рыдают…
- Не приедет он. Она так велела, всегда об этом напоминала. Хочет остаться живой в памяти.
- Хотела.
- Хочет. Останется, - не обратил внимания Поэт. – Это же Марусенька!
Он не спешил хвататься ни за телефон, ни за водку. Сан-Саныч вызвал похоронного агента, заказал на свой вкус. Требовалась одежда. Новая. Вопрос дня похорон, поминок. Никто не знал, стали ждать ответа из Праги. Но посыпались звонки родственников – бабы по траурной части более проворны в ритуалах. Он уже уходил, когда вошел Тит - кореш Улетайкина и мрачно осведомился о личности Сан-Саныча.
- Я сопровождал ее в больницу. Она просила помочь.
- А что еще она просила?
- Много, но без Ярослава нам до конца не определиться, - успокоил Поэт, разливая водку. – Будем.
Сан-Саныч ушел. Недавно в свадебном салоне он все оглядывался на манекен, напоминавший Марусю – невестой. Он поехал за этим платьем. Ведь надо же было ее одеть во что-то и без чьих-то ценных указаний.