Свекровь надолго сдала кооперативную квартиру, купленную для молодой семьи, снохи и внука. Сдала, сетуя, что денег ни сын, ни она не дают, чтобы прокормить ребенка и редкостную сволочь – кота Кузю. Дед, пыхтел папироской, бабка ворчала непрерывно, – по рассказам сына. Ксюк метил всюду, рвался на улицу, каркал противнейшим голосом, кусался, а ел только минтай. Бабка с Игнатом искали его, потому что дороги назад сам найти не мог. Приносили истощенного, лишайного, искусанного, блохастого, затем лечили. После выздоровления, Ксенофонт садился под дверь…
Игнат никогда не спрашивал ее о том, как она сама поживает, интересовался, где бы достать рыбу для кота... Это было проблемой в начале девяностых.
Улетайкин пристрелил прежнего кота Ксенофонта за очередную гадость. Ребенок прибежал без памяти среди ночи к ней. Было страшно, что он не выйдет из ступора. Он не ел, не спал, не ходил в школу. Напился. Было очень плохо. Она нежно беседовала с ним, опасаясь, что он замкнется – как она. Потом сын явился с котенком и другом, боясь, что выгонят. Сколько ненавязчивой психотерапии и уступок потребовалось, чтобы комплекс ненужного человека не укрепился в нем. Вслед за котом в госпитале умер дед, Игнату долго не говорили.
Маруся столкнулась с Улетайкиным в дверях магазина, поздоровались автоматически, осознав потом, что это был ее благоверный. И он принял ее за соседку. Значит, все прошло и для него. Казалось, бесследно. Улетайкин спивался в опустевшем и беззаботном доме. Свекровь спрашивала, что делать с ее квартирой и деньгами, плакалась, но Маруся только отмахнулась, не желая вникать в пересчеты…
Инат делал вид, что не помнит отца, хотя тайком обедал у бабушки. Так было удобно всем. Сын перерос Марусю, говорил басом, не брился, готовясь идти на экзамен. Они столкнулись у метро, отошли в сторону – покурить. Сын тяжелым взглядом смотрел на мать, а глаза были на мокром месте.
- Случилось что-нибудь?
- Папа умер… - Он еле выдавил из себя.
- Чей? – Глупо удивилась она.
- Мой…
Он уткнулся ей в плечо и зарыдал. Маруся ловила воздух ртом. Душа, разрываясь, кричала: «Улетайкин! Как ты мог?! Улетайкин! Как ты мог бросить нас?! Улетайкин!» Хотелось догнать его, схватить, образумить, но… Непоправимое у ж е случилось. Она опомнилась. Рядом был сын, который нуждался в помощи.
- Деньги на похороны найдутся, иди с Богом на экзамен, иди, миленький… Легче что-то делать, чем думать.
Вернувшись к себе, она дала волю крику и реву, включив музыку на всю громкость. Откричавши, она позвонила свекрови. Друзья благоверного посоветовали лучше приехать.
- Остановка сердца. Женька уже забрали в морг.
Она вспомнила слово морг и сам морг, ей стало дурно. Привычный автопилот медика на ощупь открыл нашатырь, рука сама нашла валидол. Она была одна, и следовало не упасть, ибо помочь ей было некому.
Она продолжала звать Женька по имени, выговаривать ему… Прежде она звала его по фамилии. Дурная манера. Сорок пять лет. Остановка сердца – загадка для кардиологов. Случается, порой, безо всякой видимой причины. Единственное, что она помнила из внутренних болезней. Но она-то знала эту причину. Он просто перестал ждать ее возвращения, перестал верить в чудо, что такое может случиться. Она, его родная жена и была той самой загадочной причиной. Да. Так оно и было. Вероятно, он успокоился, что она вновь благополучно пристроилась и уже, надеясь, что она остепенилась в респектабельном брака. Он успокоился и ушел. «Дурень ты, дурень… Ты не знал, что я любила тебя? Почему же, милый мой, не поверил происходящему, почему? Я не сказала тебе этого ни разу. И что?! Я не научилась откровенничать на такие темы. Знаешь, родной… Теперь ты все знаешь. Царствие небесное… жизнь бесконечная… вечный покой», - бубнила она мысленно и в голос кричала, что он не должен был так обойтись с нею.
Друзья первой семьи, ею едва узнаваемые, приносили соболезнования – как вдове. Их оказалось слишком много для тридцати трех квадратных метров. Это не казалось им неуместным, ведь он так и не обзавелся подружкой после ее ухода, не поставил штамп о разводе в свой паспорт.
- Он любил тебя, больше жизни, – повторялось неоднократно.
- Нас… – тихо поправляла она, наблюдая за состоянием сына. Она почувствовала его тяжелую руку на своем плече и повторяла ему: – «Папуля любил нас больше жизни, сыночка. Помни это, миленький».
Ни капли, ни истерики, ни снотворные не помогали. Она умела держаться только в присутствии сына или посторонних глаз. Игната постоянно колотило в ознобе, но температуры не было. На экзамены он так и не пошел… Кем надо быть, чтобы собрать столько народу? Она так одичала в последнем браке, отвыкла от друзей, звонков, просто болтовни.
- Разве можно удивляться сочувствию в горе, – спросил его друг, взявший хлопоты о похоронах на себя.
Но Маруся удивлялась. Мир пошатнулся. Было очень странно, что она здесь давно не живет. Вещи когда-то подбирались ею в тон и цвет. Здесь ничего не изменилось с ее уходом. Она помнила вещи, вещи помнили ее, оживляя счастливые события. События – вот они – перед глазами, так почему же нет благоверного?! Разве это может быть разделено? Неужели надо было умереть, чтобы быть понятым? Нелепо. «Кто из нас мертвее ныне, родной?» - Спрашивала она, разглаживая пожелтевшие фото.
Благоверный спокойно смотрел ей в глаза, ни о чем не сожалея. Фотография на рыбалке у костра была большой и серой, как плакат. Они любили рыбачить. Он смотрел, не отрываясь, всепрощающим взором, словно и тогда знал исход и заранее прощал юношеские заблуждения. Он был счастлив. Он хотел вернуть ее домой. Больную, злую, уставшую и обманутую сверкающим миром. Он всегда знал, что надо сказать, когда надо пожалеть, когда можно обнять. Он умел понять ее, как никто на свете. Детей щадишь, родителей бережешь, друзей не посвящаешь. Всем давно уже живется несладко, неблагополучных сторонятся как чумы...
- Разве ты этого хотел? Мы… разве об этом мечтали?
- Кто посмел обидеть мою девочку?..
- Мы беззащитны перед теми, кого любим…
- Ты еще не любила…
Он пришел во сне успокоить, поговорить…
Сын заглянул на ее голос. Его бесило скопление народа, когда хотелось остаться одному и кричать! Кричать от боли. Ожидание похорон – самое жуткое время. Оно затянулось из-за вскрытия. Все поздно. Упала пелена с глаз. Панические нервные телодвижения не имеют смысла. Она сдала билет на Прагу. Все в прошлом. Юность беззаботная, грустная, всякая… Все в прошлом.
Зал ритуального прощания Митинского крематория переполнен. Дело поставлено на поток. Пять минут на все эмоции, и напирает толпа следующих по списку похорон. Мало кто сумел успеть подойти, чтобы проститься. Мужчины покрепче увели обмякших женщин на воздух. Нервная дрожь и ледяной ветер сотрясали толпы и толпы… Дома кто-то накрывал столы, готовил поминки. Все осталось за кадром. Молитвы, речи, слезы.
Игната колотило от «гостей», выпивших, разговорившихся. На поминках всегда наступает момент, когда спиртное отбивает память о причине застолья. Время от времени мутные взгляды натыкаются на черные платки хлопочущих вокруг стола женщин, тогда вспоминается, что надо выпить.
В Европе иная крайность, родственники после кладбища остаются в одиночестве. И непонятно, что же лучше: валиться с ног от беготни и хозяйственных хлопот или маяться от невыносимой боли, не зная, куда себя деть?
Примирить сына с поминками не удалось.
- Это не гости. Это его жизнь. Перетерпи.
- Пусть уйдут.
- Нет. Они к нему пришли. Пусть. Они не всегда были толстыми и лысыми. Мы тоже были молоды и нетерпимы – как ты…
- Хорошо. Я буду жить здесь, – остановил он ее на пороге. Он закрылся в отцовской комнате, трясся в ознобе и курил непрерывно. Как она. Вот и еще один надлом в хрупкой психике ребенка, – констатировала ее былая профессия.
- Это надо пережить.
- Надо, – поддержал ее мудрый папуля, оставив бабку на попечение других, вошел к внуку.
За столом поднимался пьяный гомон, только без прибауток благоверного, столь неразделимых в ее восприятии застолий этого дома, так и не ставшего ей родным. Хмель не ударил ей в голову, не притупил разрывающую боль в сердце. Нелепо уйти в сорок пять. Он не хотел так жить, жить без них. Из большой комнаты долетало песнопение: «Царствие небесное… вечный покой… жизнь бесконечная».
- Что делать мне, Улетайкин, в этом враждебном непонимании? И что убивает! Нежелание пытаться понять. Смириться с окружением или вырваться в бесконечность? Как просто и мило, взять и уйти. А я? Что нам-то делать? – Маруся трясла головой, приговаривая: «Как мило! Взять и уйти. Как мило».
Ее увели «свидетели и судьи» былого. Они были старше и успели понять, что нет ничего лучше и проще первого брака. Конечно, никто не ждал трагической развязки. Маруся кивала, соглашаясь, поняв единственное, что все хорошее в ее жизни уже было. А главным событием в жизни был первый брак и рождение сына. И это уже неповторимо.
- Того, что было у вас, никто уже не отнимет, – кто-то похлопал ее по плечу.
Она не возражала. Умишко ловко стряпал лекции по психотерапии для сына. Чуть отпустило после сорокового дня. Земля оттаяла, и урну захоронили без нее в тесном надгробье прабабушек на Даниловском кладбище – на Шаболовке. Маруся только там и могла дать волю своим истерикам.
Игнат не сдавал экзамены и прогуливал лекции второго семестра. Курил много, но не пил, не наркоманил. Такие проблемы бывают... Маруся тревожилась о том, что мальчик завалит летнюю сессию, что он и не преминул сотворить. Причины были, конечно, серьезные.
Едва оправившись от утраты, случилась беда с его девушкой. Месяц выхаживания в Склифе, куда он почти неделю не подпускал ее, беспокоясь, что она не сдержит слез. Откуда ему знать о хладнокровии медиков, если кто-то нуждается в помощи. Невеста поправилась после зверского избиения на улице, благополучно сдала летнюю сессию, ибо она сама платила за свое второе высшее образование.
Сын не грубил, но и не представил документы и справки своевременно. Маруся знала, что бывают такие затяжные состояния ступора, когда человек не может действовать, не оправдывая бездействие. Он ничего не сделал, чтобы остаться в институте. Он не говорил ей, что осенью он попадет под отчисление за зимние хвосты и летнюю сессию. Протест был не против матери, а против реальности. Все могут продолжать жить, кутить, а он уже нет. Трагедии меняют душу человека, если есть таковая. Даже внешне было заметно, что прежними не станут ни мать, ни сын, ни его невеста. Марусе – как врачу было страшно. Вернулись из Швейцарии родители невесты, занялись отдыхом дочери – отправили в Альпы на лечение. Время лечит, место тоже. Маруся отправила Игната на море, уйдя с головой в новую работу, делая представительство торговой фирмочке. И эта разумная пауза в отношениях стала роковой для первой любви Игната. Незабвенная умница залетела от англичанина, нарожала ему двух сыновей, но замуж за него так и не пошла. И к Игнату не вернулась. Она была неповторима, как и его мамулька. Отпуск для нее самой, естественно, не предвиделся. Ярослав был взбешен, что она не приехала в Прагу, как обещалась. Подвернулась работа.
Беда следовала за бедой. Мама сломала бедро, следовало выхаживать ее после операции. Кто лучше мог бы это сделать? В суматохе неопределенности Маруся держалась профессионально: «на войне – как на войне».
Вернувшись в Москву, «кореш» благоверного, когда-то в юности казавшийся ей интересным и крылатым, сообщил, что Игнат в списках на отчисление, и армия клацает за его пятками. Растерянность бывает перед неизвестностью. Перед неизбежностью остается только смирение. Она, столь самоуверенная по жизни, не знала, что делать. Плакать нельзя, завтра надо быть в форме, улыбаться, а не мрачнеть с опухшими глазами. Частный сектор грозен тем, что лучше не жаловаться на проблемы или здоровье, ибо глупо отдавать себя на съедение и подсиживание.
- Это надо пережить, – твердила она себе. – Все проходит и это уладится.
Она ни в ком не нуждалась, общения ей не хотелось. Скучно не было. Было просто больно. К личным трагедиям присоединялись, ставшие регулярными, взрывы и теракты. Отсутствие чувства безопасности породило всеобщую депрессию. Ни дома, ни в транспорте, ни в подземном переходе, ни на концерте нельзя быть спокойным. Всем казалось, что наступает конца света. Об этом говорили на работе с безразличием обреченности.
- Не спасешься, - утверждали сотрудницы, просмотрев специальный выпуск новостей об очередной трагедии.
Шеф хмыкал и просил продолжить работу. Стало модным читать и цитировать апокалипсис, соблюдать посты, иногда ходить в церковь, собираться на месте трагедии, чтобы оставить горящие свечи и цветы.
- Инстинкт самосохранения нарушен или полностью отсутствует, - констатировала Маруся.
Это она заметила и за собой. Прежде пассажиры метро очень нервно реагировали на любую остановку в тоннеле. Поезд замер, стоявшие мгновенно занимали свободные места, готовясь к комфортному ожиданию исхода.
11 сентября 2001 года Маруся находилась в Питере, вечером застала приятельницу в истерике. У подруги в Америке жил бывший муж, а дочь никак не могла дозвониться к нему.
- Разве ты не знаешь, что началась война?
Кричали все, не отходя от экрана и почти «смакуя» замедленные кадры оседания высотного здания, затем второго. Казалось, что это просто кадры из фильма ужасов. Дом заполнялся людьми. Здесь давно никто не работал. Приходили друзья, приносили выпить и закусить, почадить под гитарный звон. Из-за взорванных в штатах близнецов упал курс доллара.
Маруся решила проведать двоюродную сестру Толяна, паника которой вывела ее из себя. Она уже взяла доллары за проданную комнату в центре, но еще не успела оформить покупку квартиры на окраине, и уже звонил продавец, назначивший цену в рублях по новому курсу. Доводы разума, что паника на бирже вещь естественная и проходящая, а аферисты в обменниках только радуются идиотизму старушек, сдающих за полторы тысячи рублей смертные сто баксов, почти за половину вчерашнего курса.
Маруся не включала телевизор в гостинице, отработала выставку, взяла оплату наличными долларами. Черный налик всегда радовал руководство, но не сейчас. Едва она вернулась в номер, ей сообщили по телефону, чтобы она срочно вернулась. Маруся вздохнула облегченно, что она на своей машине и, вероятно, это последний вояж на старушке, последние визиты к питерцам. Всего оказалось чересчур. Всему наступает конец. Только не сразу можно догадаться о том.