Редко человек бывает довольным, всегда чего-то не хватает. Хроническое беспокойство пробуждает стремление к перемене мест. Наверно, для того, чтобы заблудиться или вернуться к истоку. Предрассветная мечта юношеского максимализма: найти необитаемый остров, построить хижину, питаться тем, чем Бог пошлет, рисовать на песке шедевры, писать поэмы на гладкой воде и жить счастливо с тем, кто готов идти с мечтателем до конца. Самые лучшие творения остаются незамеченными. Это верно, как верно и то, что прочитанное за две тысячи лет ничуть человека не исправили. Надо ли создавать новое, если мир не замечает вечной красоты? Самые счастливые – круглые идиоты. Именно круглые, а не с ущербной психикой. И чтобы оставаться вечно молодыми – не обязательно умирать юными.
Две вдовые сестрицы беседой коротали дорогу в электричке. Им не верилось, что вот уже пятьдесят четыре года они катаются на дядюшкину дачу, что жизнь пора считать прожитой, детей и внуков – взрослыми, а себя – пенсионерками. Дядюшка, признанный государством поэт, в свои девяносто лет вынуждал их, как и в юности, поддерживать родственные отношения. Поскольку дача по завещанию должна была отойти правнуку, то сестры были обязаны пользоваться ею беспрекословно.
Отшумели танцы на летней веранде дома, отзвенела тишина ожидания арестов, отгремела война, отошла в былое признательность партии за нужные стихи, да и чиновники отошли в мир иной. От прежней славы поэту осталась трехэтажная дача. Тося и Нюся, как прислуга, выросли там. Они пообтесались в Москве, выучились, украсили дом дядюшки живым неугомонным духом, а, повзрослев, благополучно устроили свои дома и дачи, где ныне хозяйничают снохи и внуки. А они как-то незаметно овдовели, и никто не думал, что привязанность к соснам вдруг может и закончиться.
Нюся спохватилась, они едва не проехали свою платформу. Им не верилось, что вот весна, а они идут привычной дорожкой не в ожидании летнего сезона, а забирать свои вещи. Дядюшка жив, наследнику некогда следить за домом, он хочет видеть мир, ему нужны иные деньги и он, по молчаливому согласию, сдал дачу на весь сезон. Сестры обязались все показать и рассказать жильцам. Сегодня теплый апрель, завтра Первомай. Но кого это волнует?
Тося не подозревала, что они действительно крепко связаны уютными и строгими семейными узами, насиженным гнездом. Всегда отпрашивались они у дяди, чтобы отлучиться на свою дачу или в отпуск – на море. Но только на пенсии действительно началась жизнь. Эти одиннадцать лет были самыми счастливыми. Очень дороги воспоминания о восторгах юности, прогулках и вечерах на террасе. Здесь они шалили и мечтали, таились, боялись и ждали, что вот-вот начнется настоящая жизнь. Красивая и счастливая.
Среди сосен бурно разрослась малина. Цветы насажены перед парадным входом, а у теннисного корта прижились кусты смородины. Остальные лужайки были покрыты ландышами, синими подснежниками. Соседей можно встретить на улице или с балкона обменяться приветствиями. Еще рано. Сестры всегда первыми открывали сезон. Так и не определились – куда же им-то деться на лето? Ссориться со снохами на собственных участках? Слушать, как огрызаются внучата? Или сидеть в пыльной Москве? Уже иные времена и курорты не по карману.
Нюся занималась кухней, подключила газ и холодильник. Она ловко сняла чехлы с кресел и диванов, привычно стирая пыль с каминной плиты, позавидовала Тосе, у которой выбора не было. Сын Петька – художник дачу прокутил, с женами развелся. Ей ничего другого не остается, как проситься к жильцам сторожихой. Они решили подождать «мужика», чтобы самим не мучиться с подключением водопровода. Тося уже принесла воды из колодца, по дороге ей никто не встретился. Первый чай они традиционно пили на терраске, ведущей в сад. Почему бы жильцам не позволить им оставаться здесь, ведь комнат так много.
Тося протерла полы, ополоснула посуду, расстелила скатерть. Убирая оранжевые фонарики – прошлогодние букеты, потрогала клавиши рояля – немного фальшивят, но мастер уже не придет. Наверху Нюся расчехляла комнаты, но спустилась раньше, чем закипел чайник, сомневаясь в том, стоит ли все готовить так, как прежде. Неизвестно, нужен ли «новому русскому» кабинет и кто еще будет жить здесь? Не лучше ли упаковать – прибрать книги, фотоальбомы и прочие безделушки на чердак, забрав летние наряды? Как бы то ни было, день они решили провести здесь, а, может быть, и заночевать. Нюся поднялась готовить свои спаленки. Только завтра к 19.00 они должны явиться с визитом, традиционно на праздник надо отметиться у дядюшки.
Чай стынет. Тося проиграла чайную прелюдию. Сели. Переглянулись. Рассмеялись. Чтобы оставаться всегда молодыми, не надо рано умирать.
- Нюся, Вы опять оставили пыль на камышах, – скрипучим голосом пробурчала Тося. В ответ сестрица поправила несуществующий монокль и съехидничала.
- Тося, деточка моя, не следует ставить букеты ландышей. Могут важные гости припомнить, что они их заносили в красную книгу. Дурно будет, если они нам это припомнят… э-э-э… при случае.
- Деточки-деточки… будьте внимательны… и осторожны. Всегда, милые. Ибо человек зол. Всегда.
Игра в деточек была любимой, но оборвалась лаем генеральской овчарки и шорохом шин. Они вышли встречать гостей. В калитке напротив им улыбался плотный и подтянутый старик, он был рад встрече, соскучился за зиму, стал зазывать на коньячок в обед, пока иномарка припарковалась во дворе. Мужичонка сухонький с залысинами представился «хозяином», уточнил адрес, их имена и отчества, а его эффектная спутница просто поздоровалась. Она была недовольна их присутствием, и это овеяло их ледяной вежливостью – чопорностью супруги дядюшки. Они с нарочитой медлительностью поясняли Василию Васильевичу, что вот этот замок для ворот – заржавел, а этот – от калитки убирается сюда-то.
- Вот черный ход, а для гостей – с той стороны, через приемную террасу – танцевальную, не надо вытаптывать поляны…
- Далее теплая гостиная, все работает, кроме водопровода. Вы сумеете подключить?
- Да.
- Спальни внизу и наверху, три под чердаком и кладовка – для прислуги сгодится. Есть комнаты для няни, детская, малая терраса – для своих, наверху балкон с кабинетом, три спальни направо.
- Что изволите выбрать для себя, что для гостей? Есть еще небольшая зала, чердак вам не нужен. Мы…
- Мы бы хотели, - начала Нюся и осеклась под взглядом Вась-Васича и Тоси.
- Мы сложим свои вещи там, просим уже не любопытствовать, – закончила Тося.
- Можете, это можете, вы свободны, всего доброго.
- До свидания, – проводила их взглядом дама нового русского.
Мужичонка быстро расправился с трубами, зажурчала вода. Они перебирались к генералу – допивать чай, перетаскивали кошелки с запасами «НЗ» из кладовки, перемывая кости парочке новоиспеченных прохиндеев.
- В голодный год не пошла бы за такого замуж, – заметила Тося.
- Замухрышкин. За мешок картошки – в войну, не легла бы с ним…
- Это правильно, – поддержал их Глеб Петрович. Огромный и надежный медведь. – Это не мужик, нет выправки, голосу…
Дачи были образцовыми и проблемы у хозяев однотипными. Бобыли и вдовы, притесняемые молодежью или забытые ими, – все зависит от достатка или оставленного наследства. Петровича дети и внуки оставили ввиду собственных немалых доходов, вечного отсутствия в России, и, конечно, властности генерала. Обед получился дорогим и как-то безвкусным. Шпроты, крабы и маринованные шампиньоны в железных банках из элитных наборов для номенклатуры. А селедку они забыли в холодильнике, а в погреб забыли своевременно спуститься, уповая на милосердие новых. То ли прежде была тушенка вкуснее, то ли выбора прежде не было. Так и не разобрались, даже под трубку и коньяк. Коньяк у Глеба кончиться не мог. Его припасы, привычно, считались ящиками и мешками, еще со времен службы. После картишек произвели традиционный смотр генеральского сада.
- Что вы думаете, девочки, генерал – это должность? – Вопрошал он их, сияя медным загаром.
- А как же?
- Генерал – это счастье… почти бесконечное.
- Нам бы забрать соленья домашние. Мы как-то не подумали.
- Успеется. Пусть молодые остынут от удивления. Пробз… пардон, девочки. Привычка.
Смеркалось, девочки вспомнили о приличиях, о ночных сорочках, забытых в доме напротив, стесняясь заночевать у настоящего мужика. Они краснели, отнекивались от желания остаться на ночь, но коньячок под гитару и немытая посуда «вынудили» их опоздать на последнюю электричку. Заговорили о дне Победы – святом празднике, всплакнули, выпили и грустно объявили, что, увы, они с Глебом прощаются сегодня, так как это был их последний приезд – сдать дачу внаем…
После пересмешливой суеты дня молчание показалось тягостным. Глеб ушел с биноклем на балкон, доложил, что костер горит, но парочки не видно. «Замухрышкин» валялся на диване в трусах, мадам не была заметна. Затеплились огни на соседней даче – наискось, молодняк Си-ских вел себя шумно. Генерал истомился ожидаючи. Барышня без темных очков, без косметики напоминала вышколенную секретаршу на отдыхе с невзрачным – неинтересным шефом. Они были предупредительны, немногословны. Ожидаемой радости супругов от удачной сделки не ощущалось.
- Скучная пара, – вынесли вердикт соседи.
- Мужчина должен быть интересным, – прыснула Нюся, припомнив Глебушку долговязым заикающимся ухажером.
- Какие такие – новые русские?
- Мы кто – старые что ли?
- Нувориши…
- Правильно!
- Ну-воришки!
- Нету русских. Вымерли они.
- Мы ведь советские! Мы гордые!
- Штампованные.
- И так, а что тут паршивого? Этого не вынуть из души. Но душа-то есть.
- Есть. И что?
- Новые ишшо не народились, Нюсечка, девочка моя, ненаглядная моя дуреха.
- Правильно. Не народились.
- Через пару поколений будут русскими.
- Еврейского происхождения, как наш хитрожопый дядюшка.
- Старый хрыч.
- А что? Все-все правнуку отписал?
- Все-е-е!!!
- А я его понимаю. Он же всю вашу семейку сохранил, из помойки выбрал и требовал уважения и подчинения. А то бы наворотили, целки валдайские, дай вам волю.
- Да, породу он сохранял!
- И сохранил, заметь, Тосечка. Со-хра-нил! Это крайне важно.
- Единственное, что ему зачтется на небесах.
- Ты вот новых хаешь, прежде лимиту… А сами-то – из деревни, но душа не нахапистая – чистая. Всего сами достигли.
- Где там… сами. Семеныч продвигал, сватал. Не было выбора – отступиться.
- Сами! Своим умом, – взъелась на сестру Тося.
- Слава Богу, что моя свекровь, царство ей небесное, сразу невзлюбила меня, разменялась с молодыми. А то бы уж давно и развелись, и ждала бы она богадельни для себя.
- А так… что сын-то думает?
- А ничего. Рисует на воде. Полечился, так ездил все к казахам, там американцам переводчики нужны. Деньги свои были, книжонку выпустил. Поэт. Баба новая – шалава из табачного киоска. Но меня не трогают. А я их, избави Боже…
- А мои сразу сдадут. Я шумный, право, но пока не в госпитале. А на казенных харчах сразу о смерти думаю. Применительно к себе. Мне казенные примочки во где!
Глеб Петрович показал на шее, что уже поперек горла встали за пятьдесят лет служебные воспоминания. Они помянули общих знакомых – недавно ушедших и погибших в войну. Глеб и девочки ругали всех и вся, в хвост и в гриву, называя вещи своими именами.
- Чего бы вот не жить – молодым-то. Не радоваться. Посмотрите вон, барышня то у замухрышного хозяина как хороша. А все поврозь – по разным углам.
- Да уж, лишь бы площадь разделить, - поддержала Нюся.
- А дальше-то что? Разве счастье у московского лопуха оттяпать метры? И сами не наживутся с мужиком, и детей обделят.
- А как мы-то в бараках начинали?
- А в казармах?
- А в коммуналках сколько своего угла ждали. Семнадцать семей на одну кухню, одну ванную. Правда, метры другие были, потолки, на окно между рамами ведрами квашенную капустку ставили.
- Да, на зиму хватало. Дружили. Старухи стряпать молодых учили. Сплетничали, конечно, но зато весело было.
- А ведь детям-то все нужны! И дедки, и бабки, и тетки, и прабабки… И чем больше – тем лучше – деткам-то. За что своих-то деток так не любить? Не пойму.
- Что там, всяко лучше, чем на пятидневках. Сами намаются дуры-снохи и детей издергают. Не трогай! Нельзя, заткнись. Денег нет.
- А ты сама-то сидишь с внуками? Денег много видела?
- Чай выросли, Тося. Видела и держала, но не для себя, милые. Что одной-то надо? Мало человеку надо.
- А прежде? Сидела? А? Работала! Хорошо обсуждать, пока не касается. Я вот посидела, намаялась. И что имею? Дура старая. И все. И для всех.
- Нет, девки, ежели помнить былое великолепие, то многого не хватает человеку. Я бы не так прожил. Все бы прокутил, если бы страху не знал.
- Вот мой-то и прокутил. Весь в отца, – вздохнула Тося о Петеньке-Петруше - единственном сыночке и удаленных снохами внуках.
- Мы вот после войны все новой войны боялись. А война давно идет тихой сапой. Дикие орды ощипывают московский каравай. Нашествие черных, азиатов, мусульман. Мне ведь неплохо было на Кутузовском. Любушка приходила, приберется, приласкает, приготовит домашнее. Алкоголичка, конечно. Незлобивая, простая. По лимиту санитарила, получила однокомнатную через двадцать лет. А денег нету на мебель. У меня не спросила. Совестно. Пустила из чурок, семью сослуживицы. Ладно. А выпить-то всегда хочется. Я вот много могу выпить, но дозу свою знаю. Черные обставили квартирку, подсуетились, приватизируй, мужа фиктивного пропиши. У черных как свадьба-то, каля-маля – муж и жена, а бумаги чистые. Заплатили, почти ушли из квартиры… вещи все складывали, тряпки.
- Коварный народ, знаем.
- Почти два года эта канитель шла. То у меня, то на дежурстве ночует и помалкивает, что да как. Без подробностей. А как только расписалась – прописала чурку, сразу пропала. Весной выловили из канала.
- Таких подснежниками называют.
- С ее-то запоями, конечно, всякое бывало, но ведь только тогда случилось, когда «муженек» прописался, документы в свои руки выманил. Она их все у меня хранила. Боялась, хоть и дурочка была. Царствие небесное… Не могу, наливайте, ягодки мои.
Им взгрустнулось не на шутку. Выпили. Разошлись спать. Наутро Глеб приготовил кофею, продолжил свой рассказ, что с марта прошлого года не может уже жить дома, а почти не уезжает отсюда, да и не хочет видеться ни с кем. И только девочки – могут скрасить его стариковское одиночество.
- Ездил я домой в августе. В метро – глазам не верю. Народу мало. Лица все интеллигентные, уступчивые, как до войны. Оказалось, переворот. ГКЧП. Вся чернь у Белого дома или внутри. Мешочники попрятались, сволочи. И тогда меня осенило. А внук-то прав: «перестройка, перестрелка, перекличка».
- Я тоже злюсь на их пошлые шуточки, – примирительно вздохнула Нюся. – Терпеть надо нам – старикам.
- Да-с… Молодежь ничего терпеть не станет.
- Станет – не станет. А все проходит. И молодость, и жажда свободы.
- И богатство.
- Да и как этим новым аристократам не воровать?! Хочется быть барином, пупом земли. Прислугу иметь приятно.
- За все платить надо.
- Им-то невдомек, что за все чаще платят не деньгами.
- А чем же?
- Душой.
- Скажешь, Тосечка, милая. Эк тебя заносит, вдовушка ты неприкаянная. Шла бы замуж за меня.
- Порты стирать? Увольте, сударь. Бездуховность. Гордости нет ни у кого, повырубили в лагерях.
- Ну, разошлась…
- Вот мы стояли в Праге. Ненавидят там нас – русских. А много ли русских в армии? Со всего Союза народец. Заходишь в «хосподу» – пивнушка по-нашенски. Такие же ханыги пивко сосут, не краше наших, до свинячьего визгу набираются. Но ведь хозяин им все равно скатерть чистую стелет, вилочка с ножичком в салфеточке завернуты. Кнедлички, шпикачки. Красиво. Аппетитно. Листик петрушки, капустка, горошек. Все прижимисто, но красиво. И подают с шуточкой, с улыбочкой: «просимьте». Пожалуйста, значит. Вот она культура, разница в чем. Нам до салфеточек и вежливости на каждой помойке не дожить. Я их пытал: «А что, Гитлер вас в задницу целовал? Сладко ли жилось?» - «А что нам этот псих, он коммуняк, пострелял, нас не тронул». – Отвечают нагло. За что им нас-то любить? Не Гитлер, это мы, оказывается, заводы и дома отняли. Хозяева живы и мимо своих, хиреющих фабрик проходят. Вот и ненавидят. Смеются над Иваном.
- Поэтому у них-то революция бархатная, а у нас без крови ничего не обходится. Даже кило колбасы – всегда с бою брали.
- Ну, это вы перегнули, бабы. Да! Они не могут понять, как это человека толкнуть, охаять ни за что.
- С детства надо учить быть вежливыми, уважать себя.
- Именно, в первую очередь – себя. Тогда будет стыдно опускаться до хамства или толчеи.
- Не толкайся, и другой так думает. И всем стыдно.
- Не стыдно. Просто не принято. Никто этого не делает, а дети все замечают. А отпихивают они от кормушки цивилизованно. Нам не понять. С детства расчетливыми растут. Экономными. А мы все орем – запад бездушный.
- Правильно. Тебе хреново, пусть другому будет весело, не отравляй его своими заботами. И зачем встречному поперечному душу обнажать? Голыми-то мы не идем по Красной площади. Исподним никто не трясет перед народом. Мои трусы и носки даже супруга, царство небесное, никогда не стирала, даже не видела.
- Мы не япошки. Мы так не можем. Все хо-лё-сё! И кальсоны с панталонами как раз с балконов видать – по всей Москве.
- А когда у нас хорошо-то было? Друзья мои? Вы откуда свалились, импортные вы мои, – не выдержала Тося.
- Тосенька, ты все не простишь. Я говорю, что нехорошо это рубахи на груди рвать, да и глупо, то ли дело на бабе красивой. Дома трепись, скажи слово ласковое своей суженной, поделись, не мучай ее происходящим, неведением, смутой своей. Лица не скрыть.
- Да разве можно? Чтобы потом и жену замели? Дурак ты, генерал. Все пройдет, пожируют маленько, перестреляют друг друга от зависти или по привычке. Всегда на Руси было одно главным – выживание.
- Да! Выжить любой ценой, остальное приложится, в детях воплотится, во внуках.
- Внучках!
- Всегда прав обыватель. Гужуйтесь, стреляйтесь, пользуйтесь моментом. Все одно – следа не останется от вас. Чтобы дела шли успешно, надо иметь корни удачливых предпринимателей, как мой… Давайте-ка выпьем за наших предков.
- Молодцы – удальцы были. И выжили, и детей народили, и уклад сохранили.
- Пейте, пейте, - Тося ушла в сад и через черный ход решила обойти их квартал.
Сконфуженно захватив бинокль, пошла по четко размеченным тропкам. Дачи были образцовыми, строились квадратами. Полкан радостно сопровождал ее на прогулке. Призывно хлопнула пробка от шампанского.
- Пьют все с утра, иль похмеляются, – ворчала Тося.
Она прощалась с насиженным местом. Вот так обыденно судьба заходит в крутой вираж, и все будничные хлопоты вмиг прекращают быть. Прежде надоедливое, порою, нудное, но дачное уже не заполнит будней. Это ясно, как и этот яркий – уже чужой майский день. Она вспоминала юность, любовь, войну, арест, ожидание долгое писем, возвращение. И, короткая в итоге, насчиталась супружеская жизнь в ее-то шестьдесят пять лет. Дачи оживлялись к полудню. Закурились шашлыки, из калиток выбегали дети, выкатывали велосипеды. Воздух без примеси пыли и цветов пьянил. Она любила эти дни до умопомрачения. Самые восхитительные, пусть и прохладные еще, ночи запомнились ей на веранде: встречи тайком, расставания до рассвета.
Сейчас там мелькал «Замухрышкин», барышня качалась в плетеном кресле. Звучали романсы. Икра, итальянское шампанское и прочие деликатесы, о которых Тося не могла даже знать. В Тосиной вазе торчали бледные сникшие розы. Ваза была для полевых цветов, а бокалы под коньяк. Вас-Васич вскрывал пластиковую корзинку с клубникой, хлопнула пробка, наполнились бокалы. Дама не спешила принять бокал. Указала на стол: оставь, я курю. Тосе было стыдно. Чужая жизнь уже заполнила старые стены. Надо жить своей, пусть даже прошлой, нежной грустью. Она вернулась к старикам. Они расшумелись, забыли об ее отсутствии. Предприимчивая Нюся уже приняла за них обеих приглашение генерала – провести дачный сезон у Глеба на втором этаже, бесплатно, лишь помогая на кухне. Она кивнула. Это ничего, все проходит.
- Знаете, дамочка выбрала мою терраску и дядькино кресло. Они романсы слушают и пьют шампанское из коньячной посуды.
- Сегодня все пьют шампанское.
- Это просто модно.
- Коньяк лучше.
- Я водку люблю.
Тося всех озадачила. Водки-то и не было. Решили поправить это дело к их полноценному заезду и открытию сезона. Под 9 мая.