Королевство Кривых Лекал
«Верю в то, чего нет, шью белыми нитками...»
Эта мантра звучит в головах многих, но они настолько глухи, что никогда не поверят тому, кто осмелится утверждать обратное.
Самообман — это прочный кокон, который человек усердно прядёт вокруг себя, чтобы не видеть пугающего хаоса реальности. Он не просто верит — он творит свою правду, стежок за стежком, пока мир не обрастёт удобной ложью. В этом коконе тепло и безопасно. Не нужно меняться, не нужно взрослеть, не нужно признавать свои ошибки.
И как же ужасен, как ненавистен тот, кто подходит с ножницами правды к этим хрупким стенам! Он хочет разрезать путы сладкого плена. Он предлагает не свободу, а холодный ветер неизвестности и ответственность за собственную жизнь. Он видит торчащие белые нитки и указывает на них.
И потому «гусеница» будет яростно защищать свой кокон. Она будет шипеть, что вы — врун и еретик, что вы хотите ей зла. Ведь вы покушаетесь не просто на её убеждения — вы покушаетесь на всю её вселенную, которую она так долго и старательно строила из ничего.
Но самая горькая ирония заключается в том, кем является эта гусеница. Она — тутовый шелкопряд. А её кокон — это не просто укрытие; это ценный шёлк, ради которого её и выращивают. И система, будь то Королевство Кривых Лекал или удобное общество, никогда не позволит ей стать бабочкой. Ради сохранения целостности шёлковой нити — прочной, блестящей, но мёртвой стабильности — куколку убьют горячим паром. Свободная, летающая бабочка, способная увидеть мир с высоты, такой системе не нужна. Она — угроза.
Таким образом, тот, кто «хочет разрезать путы», в глазах Системы выглядит не спасителем, а вредителем, портящим ценный товар. А сама гусеница, защищая свой кокон, сражается за право так и не родиться, предпочитая вечность в тюрьме из собственного шёлка мучительному и прекрасному акту настоящего преображения.
Добро пожаловать в «Королевство кривых лекал». Здесь всё вкривь и вкось, да ещё и на авось. Это королевство располагалось на древе тутовника. В Королевстве Кривых Лекал не было пчёл, бабочек и прочей летающей вольницы. Единственным почитаемым насекомым был Тутовый Шелкопряд. Его золотисто-бежевый кокон красовался на гербе, а его принцип возведён в абсолют: «Пряди, не сомневайся. Твой кокон — твоя крепость». Всем здесь заправляла Олеандра — Великая Шелководица.
Названная в честь ядовитого цветка, утончённая снаружи и токсичная внутри, она олицетворяла собой самообман. Великая Шелководица Олеандра не правила королевством. Она его штопала.
Её «Тутовник»был не тронным залом, а гигантской светлицей, парящей среди ветвей одноимённого древа. Воздух здесь был густым и сладким, пахнувшим расплавленным воском и варёной шёлковой нитью. На бесчисленных катушках, похожих на гигантские коконы, была намотана Шёлковая Нить Единомыслия. Вот тончайшая, для бытовых недомолвок. А вот — просмолённый канат, чтобы сшивать расколы в самой реальности.
Олеандра скользнула взглядом по катушкам, её пальцы помнили назначение каждой. Прямо сейчас Олеандра, не торопясь, вела челноком по призрачной ткани реальности. Перед ней, заливаясь слезами, стоял сапожник, который только что узнал, что его жена сбежала с цирюльником, прихватив все его сбережения.
— Она не сбегала, — голос Олеандры был бархатным, в нём не было утешения, только констатация нового факта. — Она отправилась в паломничество к Святым Кривизнам, чтобы вымолить у них здоровье для тебя. А цирюльник — её проводник, известный своим благочестием.
Она сделала изящный стежок в воздухе. Нить, невидимая для обычного глаза, намертво пришила эту новую правду к израненному сознанию сапожника. Его рыдания стихли. В глазах застыло сначала недоумение, а затем — тупая, успокоенная вера.
— Да... да, конечно... — прошептал он. — Она же всё время говорила о моём кашле... А я-то, дурак, подумал...
— Именно, — Олеандра мягко, но неумолимо развернула его к выходу. — Иди домой. Гордись такой женой. И не забудь заплатить в казну за её благополучное возвращение. Молитвы — дело дорогое.
Он кивнул, бормоча благодарность, и попятился к выходу, уже гордый такой самоотверженной женой.
«Так и держится Великая Кривизна», — пронеслось в голове Олеандры. Не силой, а нитью. Не приказом, а намёком.
Она подошла к окну, с которого открывался вид на бесконечное, кривое, перекошенное древо Тутовника. Всё здесь было подчинено её законам. Закону Первому: «Природа извивается». Прямая линия — вызов самой природе, гордыня, попытка поставить себя выше запутанных путей мироздания. Закону Второму: «Прямота губит душу». Смотреть на мир прямо — значит видеть его пустым, лишённым тайны и милосердия. Прямозер, ужасный чародей из детских страшилок, был не метафорой. Он был болезнью восприятия.
Следующим в «Тутовник»ввели старуху-пряху. Она увидела, как ночью стражники по приказу герцога Криводува выселили из дома её соседа-иконописца, чьи работы становились «подозрительно прямыми».
— Они его… они его забрали! — захлёбывалась старуха. — За то, что его линии слишком прямые!
Олеандра вздохнула. Бытовые трагедии были просты. А вот ересь прямолинейности… это требовало более прочной нити.
— Дорогая, ты всё перепутала от страха, — сказала она, и в её голосе зазвучали стальные нотки. — Его не забрали. Его призвали. На Службу Великой Кривизне. Его уникальный дар — видеть прямоту — нужен, чтобы создавать защитные амулеты против… прямозерья. Ты же не хочешь, чтобы на нас напал ужасный чародей Прямозер?
Старуха заморгала, пытаясь понять.
— Его дар — видеть прямоту — опасен для простых смертных, — объяснила Олеандра, вплетая в рассказ леденящие душу подробности. — Но в руках Церкви он становится оружием против самого Прямозера. Твой сосед теперь будет создавать защитные амулеты, которые оберегают нас всех от его тлетворного влияния. Ты же не хочешь, чтобы его прямой взгляд выжег душу какому-нибудь ребёнку?
Третий Закон: «Всякая Прямота должна быть обращена на службу Кривизне». Нельзя уничтожить правду — её можно лишь извратить, поставить на колени и заставить служить лжи. Иконописец, чьи линии были «подозрительно прямы», не сгниёт в темнице. Его сломают и заставят вычерчивать схемы, как лучше искажать перспективу в учебниках для детей. Его дар станет его вечными кандалами.
Старуха заморгала. Олеандра действовала челноком быстрее, вплетая в рассказ ещё более страшные подробности о «прямых взглядах, которые выжигают душу»и «углах о девяносто градусов, ломающих волю». К концу речи старуха не просто верила — она дрожала от благодарности, что герцог так вовремя заметил талант иконописца и спас их всех.
Когда старуху, дрожащую от благодарности, увели, Олеандра снова осталась у окна. Её мир был совершенен. Прочен.
Именно в этот миг совершенства её взгляд упал на одну из нижних ветвей. Туда, куда не доходил свет её «Тутовника», в царство теней и сорняков.
Там, у подножия древа, сидел человек. И он не плёл кокон. Он рисовал. На большом листе, углём. И его линии… его линии были ужасающе, невозможно прямыми.
Олеандра замерла, словно её собственный кокон внезапно лопнул. Рука непроизвольно сжала нефритовый челнок так, что на идеальной поверхности остались следы от пальцев.
Он не просто рисовал. Он измерял. Рядом с ним на корявом суку висела странная конструкция из двух грузиков и тонкой нити, образуя жуткий, незыблемый угол. Он прикладывал её к своему рисунку, сверялся, и снова водил углём. Он не творил хаос, он выявлял порядок. И этот порядок был страшнее любого бунта.
«Прямозер», — прошептала она, и это слово было не сказкой для запугивания, а приговором. Её самой.
Ведь Четвёртый, главный Закон Великой Кривизны, который она сама и писала, гласил: «Кокон — твоя крепость». И только сейчас, глядя на того, кто жил без единой кривой стеночки, Олеандра с ужасом осознала: то, что она считала крепостью, было клеткой. А тот, кого она называла еретиком, был просто свободным человеком.
И её вера, вся выстроенная ею Вселенная, дала первую, нитевидную трещину.
Она рванулась от окна, сметая со стола катушки с шёлком. Её обычная утончённость испарилась, уступив место холодной панике хищника, почуявшего своего единственного естественного врага.
— Иноккий! — её голос прозвучал сдавленно, как порванная струна.
Помощник влетел в будуар, испуганно хлопая глазами.
— Ваша Светлость? Случилось…
— Там, — она дрожащим пальцем указала в окно. — На Нижних Суках. Человек с прямыми линиями. Немедленно стражу! Коконодержателей! Всё оцепление!
Но когда отряд, лязгая доспехами, достиг указанного места, там никого не было. Лишь на плоском камне лежал тот самый рисунок. И на нём был изображён не пейзаж, не портрет и не абстракция.
Это был чертёж.
Идеальный, безупречный чертёж механизма, чьё назначение Олеандра не могла понять, но чья ясность и геометрическая чистота вызывали у неё приступ тошноты. Это была не ересь. Это была альтернатива.
А рядом с чертежом, на земле, лежал маленький, свёрнутый из тутового листа кулёк. Иноккий, бледнея, поднял его и развернул. Внутри лежало несколько сушёных ягод. И записка, выведенная тем же твёрдым, прямым почерком:
«Ваш шёлк прочен, но он ткётся из страха. Попробуйте ягоды с моего дерева. Они не меняют правду. Они просто позволяют её видеть. Если, конечно, вы не боитесь смотреть».
Иноккий протянул находку Олеандре. Она взяла кулёк, и её пальцы дрожали. Весь её мир, всё её могущество, вся сложная архитектура лжи в этот момент свелась к простому выбору: раздавить ягоды в прах или… поднести их к губам.
Она была Великой Шелководицей. Она верила в то, чего нет.
Но впервые за долгие годы её окутала тень того, что есть.
Как же ей было тяжело... Удастся ли Олеандре заштопать собственную реальность? Она ходила из стороны в сторону, обозревала свои владения. С таким трудом плёлся этот прочный кокон, а тут появились острые ножницы с прямыми лезвиями.
Воздух в «Тутовнике»сгустился и зазвенел, словно натянутая струна. Олеандра резко обернулась. Он стоял на пороге её светлицы, не спрашивая разрешения. Не врываясь, а просто... войдя. Как входят в пустое помещение.
— Ты, — выдохнула она, и это было не обращение, а обвинение.
Он был одет просто, в одежду из грубого, некрашеного полотна. В его руках не было оружия. Только свиток и тот самый угольный грифель. Его глаза были спокойны и неотразимо ясны. В них не было ненависти к её кривизне, не было миссионерского фанатизма. Была лишь утомлённая, древняя уверенность в том, что дважды два — четыре.
— Я пришёл не разрушать твой кокон, Олеандра, — сказал он. Его голос был тихим, но каждый звук падал на бархатную тишину светлицы с весом свинцовой гирьки. — Я пришёл показать, что за его пределами тоже есть мир. Больший.
— Мой мир совершенен! — голос её дрогнул, выдавая слабину, которую она сама же и услышала. — Он тёплый и безопасный. Ты предлагаешь лишь холод и ветер!
— Я предлагаю выбор, — он сделал шаг вперёд, и Олеандра инстинктивно отступила, как от открытого пламени. — Ты говоришь им, что снаружи — хаос. Но хаос — это здесь, внутри их коконов, где нет ни верха, ни низа. Снаружи — порядок. Законы. Причины и следствия. Ты не даёшь им стать бабочками, потому что сама боишься летать.
Он развернул свиток. Это был не чертёж механизма, а схема их Древа. Но видел он его иначе. Прямые, пронзительные линии показывали напряжение в изогнутых ветвях, нагрузки на кривые сучья. Это была картина болезни, диагноз, выставленный её идеальному, умирающему миру.
— Твой шёлк душит дерево, Шелководица. Он не защищает, а медленно убивает его. Рано или поздно оно рухнет под тяжестью этой красивой лжи.
— Убирайся! — прошипела она, сжимая в потных ладонях нефритовый челнок. Но он чувствовался чужим, бесполезным. Какой стежок можно сделать против голой геометрической истины?
Он не ушёл. Он посмотрел на неё с... жалостью? Нет, с пониманием.
— Ты — самая искусная пленница своей тюрьмы. Ты так долго была тюремщиком, что забыла вкус свободы. Ягоды — это ключ. Не от мира, а от твоей собственной клетки.
Он повернулся и направился к выходу, оставив её одну с дрожью в коленях, с свитком-приговором в руках и с тихим, навязчивым шёпотом в самой глубине сознания: «А что, если он прав?»
Теперь её выбор был уже не между «уничтожить или попробовать». Он был между вечностью в знакомой, душной тьме — и одним глотком леденящего, страшного, невероятно чистого воздуха настоящего.
В голове Олеандры звучал, словно старинный орган, единственный вопрос: «Что для тебя ценнее — осмысленность бытия или его истинность?».
Воздух в «Тутовнике»был густым и сладким, как всегда. Олеандра механически проводила рукой по катушкам с Шёлковой Нитью Единомыслия. Все на своих местах. Все как всегда.
Ввели девушку. Лицо её было размыто слезами, пальцы беспомощно комкали край платья.
— Он... он с другой... — всхлипывала она. — Я сама видела...
Перед внутренним взором Олеандры всплыл чертёж Прямозера. Чёткий, неумолимый, с прямыми углами. А потом — его слова: «Ты не даёшь им стать бабочками, потому что сама боишься летать».
Олеандра сделала глубокий вдох. Воздух, который раньше казался ей ароматом власти, теперь пах пылью и затхлостью.
Она подняла челнок. Девушка смотрела на неё с ожиданием — жаждой услышать сладкую сказку, которая зашьёт её боль, как хирург зашивает рану без анестезии.
— Он не изменял, — привычная фраза сама собой сорвалась с губ. Но голос дрогнул на полуслове. Она увидела не абстрактную «просительницу», а живого человека. И его боль была не кривой и витиеватой, а ужасающе простой и прямой.
Олеандра опустила челнок. Звонкий стук о паркет прозвучал как выстрел.
— Мне жаль, — тихо, но чётко сказала Олеандра. В горле стоял ком. — Тебе больно.
Девушка замерла, перестала плакать. Её глаза, полные слёз, расширились от недоумения. Никто и никогда в этих стенах не говорил таких слов. Здесь зашивали, штопали, перевирали. Но не признавали боль.
— Я... не понимаю... — прошептала девушка. — Что же мне теперь делать?
— Давай подумаем, что делать дальше, — сказала Олеандра. И в этих словах не было готового ответа. В них было нечто совершенно новое для этого места — доверие к чужому разуму. Свобода выбора, оставленная другому.
В глазах девушки что-то изменилось. Тупая вера сменилась растерянностью, а затем — первой, крошечной искрой собственной силы. Она не получила утешительную ложь. Она получила свою боль обратно и право распорядиться ею самой.
Олеандра отшатнулась, будто увидела призрак. Это было страшнее любого Прямозера. Она просто перестала мешать. Правда, тихая и простая, вошла в её королевство не через взломанные ворота, а через крошечную трещину в её собственном голосе.
Иноккий, стоявший у двери, с ужасом наблюдал за этим. Он видел, как с лица его повелительницы спала маска безмятежной власти, обнажив усталость и растерянность живой женщины. Он понял — самое страшное случилось. Ересь проникла в сердце системы. И у ереси не было лица Прямозера. Оно было её собственным.