Глава 1
После выступлений и разговоров я чувствовал себя опустошенным. Стоило мне упомянуть, что я занимаюсь методами геномного редактирования, как начинались все эти рассуждения о цене научных открытий, ответственности ученых и о страшном будущем, которое обязательно наступит благодаря таким как я.
Приходилось объяснять, что множество генетических патологий в теории излечимы, что нужен только метод вмешательства, который будет работать с минимальными ошибками и удовлетворит всем этическим протоколам. Я говорил о тех, кого можно будет спасти, о том, что бояться не нужно, ведь это не ново: мы веками применяем методы селекции в сельском хозяйстве, а это не что иное, как вмешательство в ДНК. Наука лишь ускоряет этот процесс, делает его более управляемым. Я говорил, что эксперименты подобного рода над людьми уже были: сто лет назад в Китае методами генной инженерии вылечили близнецов от ВИЧ в утробе матери. Да, это вызвало скандал, но они родились и прожили полноценную жизнь. Вы подумайте только, говорил я: это случилось в прошлом веке! В каком мире мы жили бы сейчас, если бы рискнули еще раз?
Я всегда любил свое дело, но было время, когда я ненавидел все эти публичные мероприятия. Рано или поздно слова заканчивались, и казалось, будто я сам не верю в то, в чем пытаюсь убедить других. Я не знал, куда деть руки. Эти бесконечные вопросы, эти бездушные глаза камер так сковывали меня, что мне хотелось одного – сбежать. В какой-то момент мне становилось сложно спорить с тем, что мое изобретение может быть использовано в корыстных целях и что тонкая грань между добром и злом может быть стерта амбициями конкретных людей. И всякий раз после выступления я снова думал о тех, кому нужна помощь, и ненавидел себя за то, что поддался чужим страхам. Может быть, думал я, они преувеличены. Да, ошибки на ранних порах неизбежны, кто-то обязательно пострадает, но зато мы станем другими.
Глава 2
Помню, как я разозлился, когда в номер ворвалась Анна, моя ассистентка. Не подал виду, конечно, но подумал с досадой, почему же ни минуты нельзя побыть одному. Помню, как ее маленькие черные глаза светились, она будто бы хотела что-то сказать, но остановилась, с лица исчезла улыбка. Посмотрела на меня, как на сумасшедшего. Спросила:
– Марк, тебе что, жить надоело? Тебе не холодно? – Анна зашла ко мне на балкон, съежилась, накинула себе на плечи куртку, а мне отдала одеяло. – Мы не для этого приехали на Эльбрус, чтобы получить воспаление легких. Ты вообще помнишь, ради чего мы приехали? Или опять витаешь в облаках?
Я глубоко вдохнул горный воздух. Такая красота была перед глазами: над этими грозными вершинами раскинулось темное небо с бесчисленным количеством звезд, каких не увидишь в большом городе. Я думал, как же надоел мне мир, обросший небоскребами; вот бы переехать в место, где больше воздуха, где, должно быть, легче дышится и проще живется.
– Марк?
– Я сделал все, что мог. Не так уж и плохо ведь, м?
– А завтра?
– Завтра я тоже сделаю все, что в моих силах. Это уже сколько раз было.
– Тебе без двух месяцев тридцать, пора уже стать серьезнее. Ты не стараешься. Тебе лишь бы поскорее вернуться домой и запереть дверь. Нельзя быть таким отстраненным.
– Красиво, не так ли? – Я смотрел вверх.
– Я всегда говорила, что это идеальное место для научных конференций. Горы говорят нам о том, что путь к вершине долгий и трудный. И о том, что оно того стоит.
– А что за вершиной? Еще одна пропасть. Может быть, глубже прежнего.
– А если новые горизонты, о которых мы могли не знать? Марк, не будь пессимистом. Мы не сможем зажигать других, если сгорим сами.
– О чем ты хотела поговорить?
– Я разве не могу зайти к тебе просто так?
– Так о чем?
– Слушай, ты взял и пропал в самый ответственный момент. Мне пришлось отдуваться. Как всегда.
– Не знаю, что бы я без тебя делал. А что-то еще случилось? Что-то хорошее? Ты какая-то довольная.
– О да! Кажется, мы нашли инвестора. Наконец-то кто-то поверил в нас. Я тебя завтра с ним познакомлю! Он еще так красиво сказал. – Она махнула рукой и сделала важное лицо. – Мол, за каждой статистикой стоит человеческая жизнь, а за каждой жизнью – надежда на лучшее будущее.
– Статистикой? – Я обернулся, посмотрел на нее. – Он о чем? Убьем одного, чтобы спасти пятерых?
– Классическая задача вагонетки.
– И как бы ты ее решила?
– Повернула бы. В консеквенциальном подходе этичность поступка определяется по его результатам, и выбор очевиден: одна жертва лучше нескольких…
– Когда дело касается людей, категорический подход оказывается сильнее, потому что…
– Но ведь так глупо не использовать рычаг, когда он есть! Зачем убивать пятерых, если можно обойтись одной жертвой?
– Мы не имеем права распоряжаться чужими жизнями.
– Надо уметь брать на себя ответственность, просто никто этого не хочет.
– Хорошо, давай изменим условие. Ты стоишь на мосту, под мостом проезжает этот поезд. На рельсах – те же пять человек. Шестой стоит на мосту рядом с тобой. Предположим, если ты толкнешь его, он остановит движение поезда, и пятеро будут спасены. Формально ничего не изменилось. Ты толкнешь?
– Прыгну сама, раз уж так.
– Я серьезно.
– Своей-то жизнью я могу распорядиться?
Анна всегда восхищала меня. В ней было что-то такое, чего мне не хватало. Ее невозможно было сломать, невозможно остановить, она была несгибаема, верна своим принципам. Если она во что-то верила, то отдавала себя без остатка, но при этом, что удивительно, оставалась собой. Анна не менялась. Лет через двадцать, думал я, она будет той же Анной. На нее всегда можно будет рассчитывать. Я не сомневался, что она спрыгнула бы, хотя эта мысль внушала мне беспокойство. Терять ее я совсем не хотел. С каждой разделенной с Анной минутой я привязывался к ней все сильнее.
– Послушай, Марк, если мы этого не сделаем, этим займется кто-то другой. Какая разница? Мы все равно не единственные работаем над этим проектом. Рано или поздно кто-то будет первым. Рано или поздно этот мир изменится. Это вопрос времени и того, насколько люди к этому готовы. А они не готовы. Даже если мы сделаем небольшой процент работы, уже хорошо. Даже если мы не справимся, но будем говорить о том, как это важно, попытаемся убедить в этом как можно больше людей… Да разве можно сидеть сложа руки?
– Но каким он будет, этот мир? Ты не думала о том, каково быть, например,модифицированным человеком? Каково знать, что ты сам по себе не получился, что тебя переделали… Стерли недостатки, где-то подкрутили. Да, ты здоров и полон сил, но ты будто бы не ты. Так, чья-то мечта. Тебя, возможно, и не было бы.
– Так хорошо же быть. В жизни столько хорошего.
– Я же не про те случаи, когда от вмешательства зависит качество жизни, нет. Я о том, что все хотят идеальных детей: умных, красивых. Как только мы взломаем код жизни, за ними выстроится очередь. Не сразу, конечно, люди существа консервативные, но разве можно этого избежать? А будут ли любить этих идеальных людей по-настоящему? У людей должны быть недостатки. Иначе за что их любить?.. Те, у кого не хватит денег, продолжат рожать якобы дефектных людей. В итоге и те и другие будут несчастны: одни из-за своей ограниченности, другие – из-за того, что не смогут найти себе места, из-за одиночества. Скажи мне, зачем людям такая власть, если она разрушит тот шаткий мир, который создавался тысячелетиями?
– Во Вселенной всем найдется уголок. Тяжело будет только поначалу. Представь, что было бы, если бы люди побоялись покинуть Землю. Но они рискнули. Да, были жертвы, но зато нам теперь не тесно. За последние сто лет мы изучили океан и покорили космос, но так и не смогли научиться контролировать собственную жизнь. Тебя это не расстраивает? Ты ведь был другим, Марк. Что изменилось? В какой момент ты так разочаровался?
– Сомнения были со мной всегда. Если бы не ты, я бы давно сдался.
– Так расскажи мне. Мне обидно, что ты спустя семь лет все еще видишь во мне только коллегу. Мы можем говорить не только по делу, но и по душам.
– Это неправда. Я тебе очень благодарен. Я привязан к тебе, я без тебя не могу. Просто…
– Просто не хочешь?
– Хочу. Но боюсь. Есть вещи, о которых сложно рассказывать. Если ты хочешь… Спрашивай. Я не знаю даже, как начать.
– Что привело тебя в науку? – Анна села на кресло, скрестила ноги и уставилась на меня.
Я накинул одеяло на голову, хотя не мерз.
– У меня был брат с болезнью Тея – Сакса, – сказал. – Он умер в одиннадцать лет. Я родился через два года после этого.
– Терапия же существует.
– Случай был серьезный, лекарства облегчили симптомы, но не вылечили полностью. Если бы мама узнала о болезни до его рождения и если бы был способ вовремя починить дефектный ген, все было бы иначе. И меня бы не было.
– Жаль, что ты не успел с ним познакомиться. Хорошо иметь брата. Или сестру. Вот бы у меня кто-то был.
– Я все равно знаю о нем слишком много. – Я смеялся. – Больше, чем хотел бы.
– От мамы? Она, наверное, на нем зациклилась и не обращала на тебя внимания? Это грустно. Но это вовсе не значит, что ты лишний. Возможно, она этого не показывала, но я хочу верить, что в ее сердце было отдельное место для тебя. Как бы горе ни ослепило ее, ты тоже был ее сыном.
– Анна, я вижу его каждый раз, когда смотрю в зеркало.
– Марк, ты не должен жить за двоих. Твоя жизнь принадлежит тебе. Не нужно брать на себя так много. Не нужно видеть в себе его.
– А если я вижу? Если каждая клетка моего тела принадлежит ему? Если у меня его глаза, его руки?
– Неужели, – проговорила она медленно.
– Да, это так. Мама не смогла смириться. Она взяла его клетку, отвезла в подпольную лабораторию, там исправили дефектный ген, создали клона. Она родила его еще раз, дала то же имя. Да, это было возможно тридцать лет назад, хотя методы были несовершенны. При редактировании повредился другой ген. Поэтому я не чувствую ни тепла, ни холода. – Я сильнее окутался в одеяло. – И физической боли почти не чувствую. И прикосновений. Ну, может быть, только пять процентов. Я существую будто бы наполовину. Ты спрашивала, почему я здесь? Ну, мама хотела, чтобы я стал ученым, а я всегда пытался ей угодить, чтобы заслужить ее любовь. Нет, я и сам хотел. Я люблю быть полезным, только вот боюсь, что выйдет иначе. Если эксперименты над людьми станут безопасными и легальными, сколько еще будет таких, как я?
– Почему ты молчал?
– Чтобы в меня тыкали пальцем? Нет, спасибо. Не хочу, чтобы меня замечали. Хочу обычную жизнь. Но я даже собственных детей завести не смогу. Ты же прекрасно знаешь, как это будет рискованно.
Есть большая разница между генной терапией на готовых людях и редактированием клеток эмбриона на ранних стадиях его развития. Обычно этические проблемы возникают во втором случае, и вот почему. Сразу после слияния яйцеклетки и сперматозоида человек представляет собой одну-единственную клетку с одной копией ДНК. В процессе деления из нее образуются все остальные клетки. Во взрослом организме большинство клеток не участвуют в размножении, их называют соматическими. Если мы меняем геном на стадии одной-единственной клетки, то все клетки организма, в том числе половые, генетически идентичны, потому что получены копированием. Если же мы производим манипуляции на соматической клетке, то есть на клетке взрослого организма, и не трогаем половые клетки, то внесенный признак не наследуется. В этом и проблема: непонятно, как отредактированные гены отразятся на следующих поколениях. Вмешиваться в природу на таком уровне – дело слишком ответственное.
Так славно, что Анне не нужно было все объяснять. Я бы замучился.
– Значит, ты тоже жертва запретов, – сказала она, выдержав долгую паузу. – Будь эти манипуляции легальны, ошибки могло и не быть. Послушай, Марк, ты ведь вряд ли одинок. Мы давно живем в новом мире. Просто не замечаем, цепляемся за привычное. Вместо того чтобы решать проблемы, мы говорим, что их нет. Они же решаемы, да? Человек всегда привыкает, подстраивается. Вопрос не в том, плох ли прогресс. Без него человек не может, стремление контролировать реальность заложено в его природе. Вопрос в том, идем ли мы в ногу со временем, решаем ли текущие проблемы, ясно ли видим будущее. Засунуть голову в песок очень просто, только вот ничем хорошим это обычно не заканчивается.
– Ты права.
– Я не хочу обесценивать твои чувства. Мне не все равно, что тебе больно.
– Я знаю.
Помню, как она обняла меня. Я даже немного прочувствовал это прикосновение. Пять процентов не ничего.
– Худшее, что человек может сделать, – замкнуться, – сказала она.
Анна всегда была права.
Глава 3
В то время я знал Анну семь лет, видел ее почти каждый день. Она жаловалась на то, что я замкнут и живу в своем маленьком мире, но я бы заметил, если бы у нее самой был кто-то, кроме ее пятерых собак. Чего я тогда не мог понять, так это того, как Анна умудрялась существовать как-то сама по себе, ведь она такой человек, что к ней тянет. Особенно когда чувствуешь упадок сил. Она была сама жизнь, сама энергия. Помню, как мы с удовольствием покатались на лыжах после конференции. Но отдыхала она редко. Да и я тоже, еще реже.
Одиночество – вот еще одна проблема нашего времени, в век, когда для выживания нет необходимости выходить из комнаты. И именно сейчас, когда люди вроде бы могут обойтись друг без друга, они как никогда нуждаются в человеческом тепле. Где еще искать вдохновение и новые смыслы, если не в людях?
Я начал много думать об одиночестве, когда понял, что мне некого приглашать на свое тридцатилетие. Только ее. Я думал о том, достаточно ли мы близки с Анной. В своей привязанности я не сомневался, но считал себя недостойным ее внимания.
За последние полвека продолжительность жизни увеличилась на несколько десятков лет, но все равно тридцатилетия многие боятся. Это тот возраст, когда, пожалуй, впервые оглядываешься назад. Делаешь выводы, подводишь черту, идешь вперед – или, наоборот, застреваешь в прошлом. Я чувствовал себя на перипетии, и это чувство толкало меня к кое-какому важному решению.
И я пригласил Анну в ресторан. Так непривычно было видеть ее нарядную, в платье. Обычно она говорила без умолку, но в тот день мы поменялись местами. Меня так и распирало от слов.
– Все-таки, – говорил я, – в сомнениях и страхах нет ничего стыдного. Напротив, надо отдать им должное, они помогают нам избежать многих ошибок. Мы – люди. И мы – ошибаемся, потому что мы живем в первый и последний раз. Мы ищем себя, не всегда находим, но именно в поиске суть этой жизни. В движении. В чувствах. В стремлениях. Лучшее, что мы можем сделать за этот короткий промежуток времени, – это прожить каждый его миг сполна, заодно кому-то помочь и что-то оставить после себя.
– Конечно.
– Но сомнения бывают опасными, они ведь останавливают тебя, заставляют ждать. Ждать лучшего случая, других обстоятельств. А время идет. Сомнения копятся. Смотришь назад – сколько всего можно было сделать.
– Я рада, что ты это понял. – Она улыбнулась.
– Худшее, что можно сделать теперь, – это жалеть об упущенном. Никогда не поздно. Я знаю тебя семь лет. Словами не передать, как много ты для меня значила все это время.
– Почему же ты не говорил? – Анна пододвинула руку поближе ко мне, помогая сделать первый шаг, и я его сделал.
– Говорю же, я сомневался. – Кажется, я тогда покраснел.
– В своих чувствах?
– Нет, что ты. В том, что я тебе буду нужен.
– У меня тоже был такой период.
– Правда? Почему? Как тебя вообще можно не любить?
– У меня тоже есть одна особенность.
– Неужели?
– У меня синдром Хантингтона.
Пожалуй, это одна из самых досадных и беспощадных генетических поломок. Болезнь Хантингтона возникает из-за поломки в гене HTT. Ученые до сих пор не поняли, зачем этот ген нужен, он кодирует белок с неизвестной функцией. Выглядит он проще некуда и состоит из повторов триплета CAG. Из-за избыточного числа этих повторов возникает болезнь Хантингтона. Вы можете не знать о том, что вы больны, до достижения определенного возраста, а возраст этот можно с большой точностью предсказать по количеству повторов. Многие люди не приходят за результатами анализов, потому что не хотят знать дату своего конца.
– Сколько? – спросил я и почувствовал, что мой голос дрожит.
– Сорок два.
Вместо тридцати пяти. Много. Слишком много. Наука говорит, что с вероятностью в девяносто процентов Анна сойдет с ума в тридцать семь лет, а лет через пятнадцать – умрет. Никакой надежды. Если только взять и вырезать эти лишние куски из всех тридцати триллионов ее клеток. Я едва ее обрел – и понял, что скоро потеряю.
– Это несправедливо, – сказал и крепче сжал ее тоненькую руку.
Из-за моего дефекта я не могу контролировать силу. Она прикусила губу, я извинился и убрал руку, затем снова дотронулся до нее, только осторожно.
– Да, – ответила она. – Я знаю дату своей смерти. Нет, с этим можно жить. Можно смириться. Я потому и спешу всегда, боюсь что-то не успеть. Ни к кому не привязываюсь, чтобы никому не сделать больно.
– Когда ты об этом узнала?
– В восемнадцать. Мои родители здоровы. У меня тот самый редкий случай, когда мутация возникла случайно.
– Они знают?
– Нет. Никто не знает. Ты первый, кому я говорю. Вот почему я пришла в твою лабораторию. Я не смогу излечиться сама, но хочу, чтобы люди перестали умирать из-за пустяков. Мое проклятие можно было бы снять одним взмахом ножниц.
Чего я ждал семь лет? Зачем мы чего-то ждем вместо того, чтобы жить здесь и сейчас?
– Прости, что испортила тебе праздник, – сказала она.
– Нет, что ты. Ты в этом не виновата.
– Я не могла больше молчать. С тех пор как ты рассказал о себе, я решила, что тоже откроюсь. Два месяца подбирала момент. Сомневалась.
– Может быть, мы придумаем, как тебе помочь.
В тот день я пообещал ей, что больше не буду сидеть сложа руки.
Глава 4
Не могу сказать, что эти десять лет пролетели как одно мгновение. Много что можно вспомнить. И все равно этого оказалось мало, всего-то десять лет вместо целой жизни.
Анне это не нравилось, но я переключился с нашей темы и все это время изучал болезнь Хантингтона. Мы работали порознь, хотя были вместе и днем, и ночью. Оба работали безуспешно, будто бы нам стоило объединиться, чтобы что-то одно закончить. Нет, надо отдать Анне должное, она почти доработала наш метод. Впереди были последние штрихи и еще много просветительской работы и борьбы с международным советом по этике.
Мы жили душа в душу десять лет. Поначалу все показалось таким обыденным: эта ее легкая забывчивость, какие-то странные движения рук. Мы оба все поняли. Однажды ее палец как-то уж слишком неестественно дернулся. Я впервые увидел ее слезы. Никто из нас не решился заговорить о том, что время пришло.
– Я не хочу, чтобы ты это видел, – сказала Анна, когда палец дернулся снова. – Каждый должен пойти своей дорогой.
– Нет, даже не думай.
– Кто же такое выдержит? Не надо.
– Куда ж ты пойдешь?
– Поживу одна. Когда-нибудь расскажу родителям, деваться некуда. Они обо мне позаботятся. Или не сказать?
– Я о тебе позабочусь.
– Ты же занимаешься этим, лучше меня знаешь, что меня ждет.
– Нет, Анна, я не уйду.
– Ты должен закончить мою работу. Нашу работу. Не хочу, чтобы тебя что-то отвлекало. Я не прошу тебя уйти, я говорю, что ухожу сама. Я хорошо подумала.
– Может быть, ты спросишь, чего я хочу? Какого черта ты принимаешь решения в одиночку? Как можно сейчас сделать вид, будто ничего не было? Я знал об этом с самого начала, я это принял. Как ты можешь теперь взять и избавиться от меня?
Анна долго отпиралась. За десять лет мы ни разу не ссорились, и вот это случилось. Она не хотела меня слушать, а я не мог принять ее доводы.
Неделю спустя она собрала вещи и ушла, телефон отключила, адрес не оставила. Еще неделю спустя я ее нашел, мы помирились. Я взял с нее обещание не возвращаться к этому разговору, на том и сошлись.
Глава 5
Я наблюдал, как медленно менялась моя Анна. Моя любимая Анна умирала от болезни, от которой я не смог найти лекарство. Можно ли придумать пытку мучительнее этой безысходности, этих мыслей, что я сделал недостаточно?
Со временем ее движения стали более порывистыми, будто бы ее кто-то дергал за нитки, словно марионетку. Анна не могла усидеть на месте. Ее руки не слушались, взгляд метался. Она не могла сосредоточиться, быстро уставала. Речь изменилась: раньше четкая и уверенная, а стала медленной, с какими-то странными всхлипами и придыханием. Настроение тоже менялось: то она была веселая, как раньше, то вдруг становилась раздражительной, плаксивой или, наоборот, апатичной. Я замечал, как тяжело ей даются простые вещи: одеться, встать с кровати. Иногда мне страшно было видеть, как она забывает, где находится, или не узнает меня. Ее ум, такой острый когда-то, затуманивался. Но даже в худшие моменты я знал, что она борется, и ее дух остается таким же сильным, как всегда.
Родители Анны узнали, когда скрывать стало невозможно. Вот так случайная ошибка в бесполезном гене разрушила жизни нескольких людей. Анна медленно умирала, вместе с ней умирали и мы – те, кто ее любит.
– Бесполезно, – сказала она однажды, застав меня с пустым экраном, на котором должна была родиться новая статья. – Побудь со мной лучше.
– Вдруг в этот раз ты не права.
И я стал рассказывать о своей новой идее. И Анна слушала. Она всегда внимательно слушала, но теперь она задавала такие вопросы, от которых хотелось плакать. Спросила один раз, почему ДНК записывается с помощью четырех букв, ведь в алфавите их намного больше. В другой раз спросила, что такое ДНК, и испугалась, когда я сказал, что эта длинная спираль внутри нас.
– Закончи метод, – выдохнула она, выслушав мой рассказ. – Пожалуйста. Сейчас. Не когда я умру.
Я пообещал, но врал ей до самого конца. Только оставшись один, я принял, что доделать метод – мой долг, мой вызов и, впрочем, мое сокровенное желание.