(Сегодня решилась на самогипноз и осветила бессознательный мрак фонариком путешественника во времени – лунный зайчик, серебристый художник, запрыгал по периметру детской комнаты, с точностью воссоздавая забытые фрагменты интерьера, однако за общим столом родные расселись без лиц – фотографическая память давала сбой, предлагая засвеченные снимки. Оставался ещё один способ вернуться в своё прошлое, чтобы осознать настоящее – тот, которым я пользовалась со школы, исписывая тетради с котятами в белых розах, чтобы больнее их было сжигать. Всё равно, даже обложки от тех записей не осталось. Почти ничего – кроме рефлекса птицы феникса с желанием распутать пепельный узел песочных идей и тающих смыслов.)
«Кто сканирует штрих-код на листовке и пройдёт регистрацию с указанием локации, тому от военторга электрическая мясорубка в подарок!» - весело закончил проводной приёмник. Восклицательным цыком радио оборвалось и умерло. Лопнувший нерв динамика ознаменовал торжественную эпоху молчания.
Сестрица Алёнушка моргала по стойке смирно, в будёновке, съехавшей на глаза. Грязные пакли спадали на крохотные плечи, покрытые драной шалью. Юбка перетянута ремнём с медной звездой на бляхе. Рядом закалялся сталью, переминаясь в рваных подштанниках, босоногий братец Иванушка. Он шептал «Отче наш», не отрывая взгляда от ночника революции. Красная комната с доской почёта, фотографиями на прищепках и тремя лежанками на ящиках, стала убежищем Плафона Ильича ещё до войны. Укрытый в лабиринтах канализации, хитроумный самострой, при помощи гвоздей и молотка замаскированный под пятый угол, успел поработать детским приютом, но теперь он превращался в подпольный Мавзолей.
Взрослые всегда молчали строго вертикально перед теми кто молчал горизонтально – между двумя перпендикулярными измерениями нельзя обменяться словами. Но когда закончились вертикальные столбики агитирующих лозунгов, кроссвордисты минного поля чудес ушли в горизонтальную плоскость. И последним заполнился тот, кто запомнился первым. Лысина, бородка и пиджак – «спящий красавец», жених несчастной бесприданницы. До войны бегал по площади в кепке, с фотоаппаратом. Спрятав руку в нагрудный карман и характерно картавя, предлагал туристам за символическое вознаграждение снимок эпохи совка на долгую память, про себя понимая, что в наступившую эпоху граблей, память окончательно всех подвела. Так, осознавая всю фальшивость своего существования, аниматор соц-арта и фотограф сюрреализма Плафон Ильич, методично уходил в запой. А чтобы каждый раз не прогрызаться в заваленную долгами однушку, прятался в уютное убежище, довольный, что обманул систему. Но когда заметил заблудившихся детей, стало ему горько за свои поступки.
– Прикольная мышь в галстуке? – Плафон Ильич извлёк из кармана снимок, – В бункере поймал удачный кадр, теперь ищу себе точно такой же костюм! – глупо улыбнулся серьёзным малышам.
– Дедушка, ты наш? – спросила сестрица Алёнушка. Братец Иванушка повертел карточку. Правда мышь в галстуке – угрожающе торчали длинные резцы и колючий красный глаз щурился от вспышки. Передал фотку обратно.
– Я общий. Ты меня узнала?
– Мы помним ты был у нас дома, поэтому!
– Ну раз я заходил, значит мы старые товарищи, так?
– Да не заходил, а висел и моргал! – Алёнушка простуженно хрипнула, словно разучилась смеяться. Иванушка перекрестился и потянул сестрицу за собой.
– Эх вы, меньшевики! – Плафон Ильич задумался: дня не проходило, чтоб не прилетали бомбы. И давно уже не видел он на площади детей, – Что же вы маленькие, совсем одни?
– Дас обещали забдать и забыли! – выкрикнул Иванушка и отвернулся, растирая сопли.
– А мы вышли, чтобы покушать, поэтому! – Алёнушка кашляла и пятилась за братом.
Застонали похотливые сирены, возбуждая тротиловые мускулы лоном животного страха, чтобы ломались четвёртые стены и обнажались жаркие комнаты.
Аниматор опустился на колени и сказал, молитвенно сложив ладони: «У меня много еды и безопасно», – но потом добавил, – «Только это под землей».
Меньшевики переглянулись. А куда они могли пойти? Зажили коммуной. Каждый день Плафон Ильич ходил в разведку. Добывал еду, лекарства, вещи.
Но не долго прослужил им пьющий аниматор и пристыл алым воском к холодной трубе – здесь накапал собственное тело из ночника революции, и теперь по капле вбирался обратно – в новый мышиный костюм. Когда Плафон Ильич ещё работал, он предложил на рассмотрение такое в первом чтении: «Собирайте еду в рюкзаки и уходите, если случится беда»! – она и случилась. Во втором чтении он утвердил, любуясь самостроем: «Молоток и гвозди, сынок. Не забудь молоток и гвозди!» В третьем чтении, смахнув горючую слезу, своим потомкам Ильич завещал: «Мой портрет снимите и для начала его разорвите, чтобы потом захотелось склеить».
На доске почёта в красных стрелочках с жёлтыми стикерами, висели десятки пазлов, собранных из порванных кусочков фотографий. Стрелочки вели к безликому портрету с вопросительным знаком. Плафон Ильич признался, что каждый порванный снимок убивает тирана, а каждый склеенный снимок его воскрешает. Однажды малыши собрали фрагменты, которые нашли в лабиринтах канализации и тогда это был последний стикер со знаком вопроса. Теперь же, с уходом аниматора, снова появилось свободное место в безликой рамочке. Но до портрета Ильича не дотянулись, поэтому он больше не воскрес. Каждый раз, когда вождь умирает, не понятно что делать и страшно.
(Когда дети теряются на войне, взрослые глохнут от горя, пытаясь перекричать вертикалями слов молчание равнодушной горизонтали, но исписавшие страдание до бесцветного стержня, знают – опухоль надежды боится ножа отчаяния, а слова не спасают.
И оружие не спасает жизни, оно лишь помогает отсрочить время вашей гибели на неопределенный срок, взамен перенося чью-то другую гибель из отдалённого будущего в настоящий момент. Моим детям нужны способности другого рода. Те, которыми наделил меня загадочный взрослый из засвеченного пятна. Помню его первое появление. Уже тогда во всю выцветала наша затёртая радуга, где мы «мечтали, учились, дерзали, пылали, дрались, побеждали». Будто в ожидании соцработника, стояли по росту беспризорные спутники моего детства: апатично-вязовое тосковало лето, в кепках шифера ржавели гаражи, щурился пустырь осевшей пыли, в нём дымился пепельный зрачок, куча мусора томилась в яме за кустами бузины, голодало обмелевшее Копытце.
В тот вечер я скакала с девочками куклой на резиночках – помню, что сравнение вплелось в тетрадь с котятами для будущего пепла. Она ведь и жила со мной – фарфоровая куколка с порочными шалтай-болтайками ног, рук и головы. Красавица гордилась дружбой с невидимым Сорокоустом, который шуршал записками за стенкой с книжными полками. Хотя и так за каждой фигуркой скрывалась своя история, будь то медведь из тёмной материи, золотая рыбка из капельниц или бледный слон с красной улыбкой.
Бледный слон, в моём детстве прыщавый слонёнок, одёрнул меня и указал на безликого незнакомца, сидящего на пустыре по центру земли. Когда учитель заговорил, я поняла, что больше не останусь прежней. Пытаясь осознать хотя бы сотую часть того о чём он рассказывал, я начала пачками исписывать тетради с котятами в белых розах, чтобы больнее их было сжигать. Пока не научилась разговаривать с мёртвыми.
Безликий учитель ничего не просил взамен. Но только что я вспомнила его прощальные слова. Он сказал, что придёт время, когда меня начнёт беспокоить узелок с печеньями и конфетами, и тогда я вернусь в своё детство и постараюсь его распутать с просьбой отсечь мне ноги, чтобы отсрочить чью-то гибель на неопределенный срок.)
Напялив и наполнив рюкзаки узелками с печеньями и конфетами, не забыв молоток и гвозди, меньшевики поднялись на поверхность преступления и наказания. Миниатюрные модели взрослых из разных эпох: братец в чёрном балахоне с капюшоном и в берцах, сестрица – в той же буденовке и юбке со звездою на ремне. В остывающем аду пахло гарью и нефтью – так пахнут гигантские вымершие рептилии. Оранжевые всполохи зарницы на горизонте и отдалённый грохот орудий напоминали о продолжающейся войне, которая разразилась прямо над детскими головами и отправилась дальше, оставив после себя лунные кратеры и корешки многоэтажек – в утренних сумерках под завесой мерцающего дыма, маленькие не сразу заметили и гораздо позже осознали – от города ничего не осталось, кроме воспоминаний о мире, о жизни, о мирной жизни. Воспоминаний, что повсюду проявлялись над порогами. Фотографии висели когда-то на гудящих холодильниках, но не желая оставаться внутри раскорёженных кухонь с высохшими фрагментами тел, карточки размагнитились, чтобы их просквозило и припечатало на входных дверях и теперь семейно-личным вывернутые наружу, смотрели на улицу словно живые – портреты погребённых под завалами людей.
Когда солнце поднялось над головой, его размытые края, проступая сквозь дымовую завесу, напоминали дрожащее пламя газовой конфорки вечного огня. А разбросанные взрывами цветочные фрагменты высохших клумб, стояли венками вдоль каменной ограды парящего кладбища. И ленты оцепления подрагивали с хрустом, а белые по чёрному слова с горизонтальными именами, дрожали от возмущения погибших и жаждали громко кричать на живых, в негодовании от бесконечной несправедливости жизни. Только в порядке закона перпендикулярных измерений, как требует того закон порядка – между живыми и мёртвыми одно молчание и одна тишина.
Бредущие в тишине и молчании маленькие люди начали уставать и собрались перекусить, понимая что идут уже очень долго. Уселись на лавочку, подпираемую смятой машиной. В окне задней двери застыла блестящим шаром лиловая голова с чёрными дырками расширенных глаз и рта, – словно удивлялась двум вертикальным кеглям, не понимая как они устояли.
Иванушка разорвал пакет и открыл бутылку воды. Бабушка с мамой умели развязывать узелки, но их предстояло ещё найти. Маленькие дружно захрустели вкусняшками, пытаясь смотреть в противоположную от мертвеца сторону. Им всё время казалось, что он тоже хочет конфет. Его и надо бы угостить, да не удобно. Внимание привлекла собака на другой стороне улицы.
– Это не собака, – сказал Иванушка, медленно поднимаясь.
Цилиндрическое существо перебежало дорогу и, разрыхляя бетонную крошку, приблизилось не замечая маленьких людей, будто забрело сюда невзначай. Иванушка бросил перед собой печеньку – коротконогая свинья подбежала и втянула угощение как пылесос. Когда оранжевый дым развеялся, меньшевики заметили, что свинья была бесподобная – то есть совершенно бесцветная, словно испившая горе до дна. Настолько пустотелая, что могла позволить себе быть прозрачной, если бы осмелилась или если бы её как следует отмыли. Человеческие глаза показались такими знакомыми, что свинью захотелось обнять. Алёнушка погладила бесцветный бочок, протянула конфету – свинья подняла её с ладошки и так человечно хрюкнула, что над миром войны захрустел дробясь рваным эхом, детский простуженный смех.
Какое-то время бесцветная свинья плелась позади, неожиданно обогнала и повернула за угол. Дети огляделись по сторонам и на всякий случай пошли побыстрее. Земля вдруг загудела и по ней запрыгали камни. Малыши едва успели забежать за осколок стены, как по разбитому проспекту хлынула алым потоком река – табун багряных лошадей, и на многих гарцевали белые меньшевики – вцепившиеся в гривы нагие ребятишки. Красная горка без седока остановилась рядом с Иванушкой и Алёнушкой, приглашая прокатиться. Те обернулись на хрюкнувшую свинью. Бесцветная попятилась, делая знаки человеческими глазами. Гранатовый конь похрапывал в ожидании, бил копытом в нетерпении, изголодавшийся по просторам вечности, по её бесконечной горизонтали.
Дети, чтобы найти родных, выбрали дорогу к ограниченной временем вертикали и поспешили за поднимающейся по улочке свиньёй.
Через пару кварталов бесцветная проводница остановилась у каменной оградки перед мусорной кучей многоквартирных руин.
Иванушка осторожно толкнул знакомую дверь. Она пошатнулась и с грохотом рухнула внутрь, поднимая густую пыль.
В тёмную рану кургана тянулся оранжевый дым, желтея под внутренним солнцем. Свинья пробежала по облачной тюли в заброшку и засветилась жёлтым пятном, давая понять, что здесь не опасно. Маленькие тоже попытались войти, но курган оставался мёртвым и молчал на них раззявленной чёрной пастью, продолжая пугать горизонтальным измерением.
(Пока мы мечтали, учились, дерзали, Безликого искали по всей стране. Ходили слухи, что он расчленил под две сотни детей. При чём в останках не нашли ни одной головы. Помню как со мной носились взрослые, называя «чудом выжившей двухсотой». Я тогда лишилась ног, но осталась живой. Знали бы они, что это был мой личный выбор, сделанный уже в зрелом возрасте, в надежде спасти детей, потерявшихся на войне. Тем более никто бы не поверил, что изначально я ушла от Безликого целой и невредимой. Он стал моим учителем и родным для меня человеком, в процессе разговоров о главном я успела его полюбить. От Безликого я получила ряд уникальных способностей, которые восприняла как должное и которые не передались моим детям. Оказалось, что Алёна с Ваней не умеют взаимодействовать с мёртвыми. Тогда мне открылись слова Безликого о том, что я вернусь в своё детство спустя много лет, с любовью, надеждой и верой, и попрошу его отсечь мне руки.)
Скрипнула дверь в глубине коридора и маленькие люди восприняли родную бабушку – уютную, тёплую, с шапкой жёлтых одуванчиков на голове. Изумрудно-бирюзовый выцветший ковёр с песочными оленями по прежнему висел в спаленке, где стояло трюмо в полосках ржавых зеркал, ковёр с восточными узорами всё так же из последних сил держался в зале, напротив убитой стенки, под завязку, в два ряда забитой вертикальными книгами (Алёне запомнился «Капитал» за его красный цвет и «Книга о вкусной и здоровой пище», потому что мамина), так что над ними были втиснуты горизонтальные книги (Ивану нравилась «Детская Библия» за бабушкины истории в картинках и «Жигули», потому что пахла дедушкой), и в этом дружном сочленении перпендикулярных измерений (торчала тетрадь с котятами в белых розах), рождалось молчание совсем другой природы, молчание книг, которое хотелось перелистывать и впитывать. По той же причине малышам нравилось играть с фигурками на полке. За каждой стояла своя история, при этом все они были одной семьёй. Бледный слон с красной улыбкой. Золотая рыбка из жёлто-оранжевых капельниц. Медведь из тёмной материи. Фарфоровая кукла с резинками внутри, так что руки, ноги и голова оттягивались и бряцали, прыгая назад (Сорокоуст шуршал записками за стенкой).
Алёнушка дотянулась до рыбки, Иванушка поднял тяжёлого медведя. Вернулись на кухню – бабушка уже накрыла. Дымился в кружках жёлтый чай, а в сахарнице переливался маслянистый мёд. Малыши вспомнили о своих запасах и вытянули из рюкзака пакетики с конфетами и печеньями. Только бабушка и мама умели развязывать тугие целлофановые узлы. Но маму ещё предстояло найти. Бабушка светилась от счастья, не отводя от внуков обожающего взгляда, громко отхлебывала кипяток, макала печенье в чай. Меньшевики схватили ложки и накинулись на мёд, который оказался вкуснейшим вареньем из одуванчиков. Наевшись, Алёнушка осмелела и положила на стол золотую рыбку из капельниц. Очень захотелось снова послушать любимую сказку.
Бабушка разгладила трясущейся морщинистой рукой жёлтый лист алое веры на окне.
– Так и быть, расскажу, только сначала купаться! А потом сразу в кровать! Без ну!
Маленькие всё исполнили и с наслаждением растянулись под холодным одеялом. Впервые за долгое время им показалось, что мирная жизнь вернулась.
«В начале первого курса погнали нас на практику. Значит на картошку. Закинули в грузовую машину, как братцев кроликов, и вперёд по кочкам по кочкам – только держись! Даааа, ну и разогнался водитель – это был ваш дед, придурок. В общем, разбились мы. А дальше ничего не помню. Только глаза открою – плавает вокруг меня золотая рыбка. Я ей хочу что-то сказать, а сама «буль-буль». А рыбка мне в ответ: «буль-буль». Вот это я очень хорошо запомнила: всё «буль-буль», да «буль-буль».
Дождалась, пока внучата насмеются, подтянула одеяло до подбородков. Закрыла маленьким глаза. Разгладила белые лица.
«Деда вашего я так узнала, из-за аварии. Его сразу в тюрьму. Это конечно правильно, сам виноват, что людей загубил. Я дура рыдала по нём, передачки носила, письма писала – расписались там же в тюрьме. Так и зажили вдвоем, горемыки. Я ходячая беда, он сидячая».
Подошла к углу с засвеченными иконами и быстро зашептала молитву, крестясь и целуя бесцветных безликих. (Рядышком шуршал записками Сорокоуст). Вернулась к маленьким и продолжила.
«Как-то раз нашла на пустыре за гаражами крупный костяной мосол, как будто от слона. Остальных ваш дедушка связал в тюрьме: мишку из распущенных носков, куклу из осколков чашки на резинках от трусов, рыбку из использованных капельниц. Каждый раз смотрю на неё – словно в воду ныряю. Помню, посреди ночи забулькало с такой силой, что пена поднялась. И появился царь морской. Вроде небесного, только чином пониже. Наклонился он ко мне и зашептал: «ступай на реку, там клад тебя ждёт. Как с бугра спускаться, первая мостушка». Я к деду, так мол и так. И что бы вы думали? Нашел он под той мостушкой мешок. Только не с золотом, а с человеческой головой. Но лица не видать – безликая голова значит. И главное дед после этого, как возьмётся огород копать – так новая голова в мешке попадается. Весь он замучился, говорит – не могу больше бабка, снятся уже эти головы, больше из дома не выйду. И что же – в доме начал головы находить. То на полке, то в кастрюле, то в помойном ведре. Решил больше с кровати не подниматься – так начал из одеяла головы вынимать. Комиссары светились от счастья, не успевали доказательства изымать, да звёздочки обмывать. Дед почитай двести голов добыл. Как только умом не тронулся. А после его на всякий случай опять в лагеря засунули, уже за полярный круг. Так и пропал ваш дедушка».
На этом месте дети всегда засыпали.
Утром их разбудил аромат жареных блинчиков. У плиты в желтоватой дымке суетилась бабушка. Шапка одуванчиков на голове стала седой.
– Бабушка, ещё что-нибудь расскажи, – попросили дети за завтраком.
«Ну, слушайте тогда. После того, как деда снова забрали, появилась у меня сила великая – людей стала правдой лечить, стоило мне рыбку попросить. Что тут началось! Народ гурьбой повалил. Больные мне проходу не давали. Скоро я из дедовой лачуги с вашей маленькой мамой в хоромы переехала. Такое подняла хозяйство, что любо-дорого: сад, огород, даже свинью завела. В общем, зажили, как люди. А мне дуре всё мало. Правды ещё больше подавай. Всё пытала Золотую рыбку, что да как. Мол, поведай, кто у вас там за старшего и почему? Правда ли Бог всё придумал, али кто другой? И по что люди не летают как птицы? И где счастье найти и как его всем поровну добыть, чтобы по справедливости? В общем завалила я вопросами Золотую рыбку. И на всё она мне отвечала, и чем больше я узнавала, тем становилась мудрее. Дошло наконец до бесед о симулякрах и теории струн. А когда я спросила о смерти Бога, Золотая рыбка перестала выходить на связь. Сначала я думала, что это она сломалась. Потом решила, что должно быть сломалась я, а скорее всего сломались мы обе. Так я оказалась у разбитого корыта и снова начала ходить в церковь. Правда перестала людям помогать».
Бабушка засуетилась у окна, выходящего в зеленый сад и только успела распахнуть створки, тут же громко чихнула.
Белые зонтики одуванчиков с тёмными семенами алое веры сорвались с её головы и облаком поднялись в салатово-серое небо. Лысая бабушка поспешила накинуть чёрный платок в золотой чешуе и повернулась к внучатам:
– Вы ступайте уже, а то засиделись у бабки. Только с заднего крылечка выйдете, так сразу к деду попадёте. Во саду – в огороде он мается, порадуете старика.
После этих слов бабушка начала золотеть в расщепление, одновременно чернеть в уплощение. Так что вскоре она превратилась в икону Золотой рыбки.
Дети спустились по извилистой тропинке и сразу его узнали, хотя ни разу не видели. Дедушка малых народов дымил трубкой в зелёной беседке, заросшей кустами из белых роз и походил на садового гнома: борода лопатой и лицо в добрых морщинах. Только прищур холодных глаз под густыми бровями выдавал матёрого зверя. Старик штопал полотнище из тёмной материи и тоже узнал своих внуков, которых никогда не видел. Запричитал от радости, долго не мог наобниматься – тискал своих меньшевиков и громко гоготал. Наконец, изрядно утомившись, родственники завели беседу. Конечно дети высыпали на столик печеньки с конфетами, чтобы дедушка пожевал. А потом Иванушка вынул медведя из тёмной материи и поставил перед собой. Тогда дед тяжело вздохнул и начал свой рассказ.
«Жалко конечно, что люди погибли. Мне бы отступить, но я продолжил бороться. Потому что аварию подстроил Безликий – задним числом, как он это умеет, каждый раз переписывая историю в учебниках будущего. Подстроил, чтобы отнять у меня невесту. Ведь это я сплёл вашей бабушке сказку о Золотой рыбке, когда привёз её на практику. Это потом уже мы никуда не доехали. А сначала всё было замечательно и не было никакой аварии. Дело в том, что наша любовь изменила мир. Когда я вышел из тёмной материи и увидел вашу бабушку, она стала для меня самым дорогим существом в видимой части спектра. За это я подарил вашей вселенной безграничную свободу. И время остановилось. Жизнь перестала бояться смерти, а смерть перестала молчать о жизни. Всё стало простым и понятным. Каждый человек, при желании, становился бесконечной вселенной, и потому бесконечно счастливым. Если бы люди поверили, что это стало возможно! Конечно народ испугался. И появились те, кто решил запихнуть молодой мир в прежние колодки. Но чем это обернулось в итоге?
Искривлённым позвоночником переписанной истории – колючкой по периметру детской площадки, где все потеряли себя, забыли свои имена.
В мире, который задумал построить Безликий, не было места инаковым людям. Все они должны были исчезнуть. Наконец, я был устранен в заполярной колонии. Бабушка рыбка упёрлась однажды в стеклянные стенки и вскоре тоже зачахла.
Из-за меня гибнут все кого я любил. Хотя у вас остался шанс и вы можете вернуться. Но для этого найдите то, что прячет Безликий, нащупайте его слабое место».
Дедушка заметил внучкино любование тёмной материей, в которой она видела красное знамя. Сказал – забирай, Алёнушка, себе, у меня ещё есть.
Пока внучка убирала полотнище в рюкзак, дед отхлебнул из трофейной фляги, сморщился, занюхал конфеткой. Затем повернулся боком и застыл медведем из тёмной материи, давая понять, что разговор окончен.
Зеленый сад сменился парком с голубыми елями. Всё стало голубым вокруг – и небо и сугробы искрящегося снега. Даже воздух пропитался бирюзой в морозной свежести государственного назначения – в елях красовались высокие заборы, за которыми скрывались элитные особняки. Меньшевики начали замерзать и постарались как можно быстрее проскочить служебный бункер, искусно замаскированный под сталинскую зимнюю дачу.
Проскочить оказалось не просто на запретке где сложно без пропуска. И пришлось малышам испытать относительность времени, проживая тысячелетие в рябиновой аллее из бюстов правителей. Снегири трясли рябины, а вожди умывались каплями крови – в двух словах это вся история.
В конце концов, дорожка в голубых елях вывела к вертикальному морю. Бескрайний тёмно-синий космос колыхающейся исполинской массы, придавал всему вокруг завершённость – и целому миру, и длинной дороге, и маленькой жизни.
Дети ощутили смертельную усталость и без сил упали на холодный снег посреди прибитого к берегу мусора. Дрожащими руками Алёнушка выдернула из рюкзака полотнище и свернулась в красный кокон личинкой большевички.
Мир войны в этом месте заканчивался, но мир без войны так и не начался. Значит им никогда отсюда не выбраться. Сестрица покачнулась и медленно поплыла, пока не завалилась на бок, уткнувшись лицом в буденовку. Братец продолжил наблюдать за синим морем, выдыхал слабый парок и потихоньку остывал, не достучавшись до небес.
(Наконец-то распутался узел – с самого начала я была обречена. Безликий, ты же всегда рассчитывал на мою двухсотую голову, чтобы завершить свой ритуал. Я всю жизнь провела в инвалидной коляске: мечтала, училась, дерзала и – верила, надеялась, любила – безногой, безрукой, с протезами на резинках. Оказалось, что этого мало. Как вычурно, как тонко. Твои ученики, со мной это двести детей – пылали, дрались, побеждали, но снова искали тебя, каждый раз возвращаясь обратно – отстаивать длинную очередь. Да, мы сами просили расчленять себя по кусочку, растягивая свою пытку на несколько человеческих жизней – с целью кого-то спасти. Изысканный истязатель. Но кто я такая, чтобы тебя судить? Я в этом ничего не понимаю. Хочу лишь одного – вернуть себе детей. Склоняю голову – она и так твоя.)
В холодном небе кружил чёрный пепел, по земле расползался фиолетовый вечер, туман клубился вдоль вертикального моря, а к берегу горизонтального мира причаливал чёрный крест. Что-то мягкое, но тяжелое надавило на спину, отдирая от наста, словно присохший пластырь. С хрустом оторвавшись, Иванушка увидел знакомую бесцветную свинью, толкающую Алёнушку. Заметил крест и вытянул как лодку из воды. Уставился в его основание под впечатлением от черепа, украшенного женским локоном. Сестрица взмахнула красным полотном и накрыла страшную находку. Братец почесал макушку и бросился к рюкзаку. Вернулся с молотком и гвоздями – сначала вбил их туда, где должны быть кисти рук, затем туда где должны быть ступни. Отошёл, оценивая распятое знамя на расстоянии. Подул вечерний бриз, полотно заволновалось, надуваясь контурами тела. Когда ветер стих, под материей остался лежать человек. Малыши конечно узнали его, хотя ни разу не видели. Это был Безликий. Восхищённый новым символом, Иванушка на удивление легко поднял его над головой и зашагал по воде. Алёнушка сначала испугалась, но увидев твёрдость своего брата, несущего чёрный крест, улыбнулась красному знамени и поверила в твёрдость моря. Откуда-то сверху раздались медные звуки труб и малыши поднялись по воде, покидая горизонтальное измерение – с крестом в руках и с красным знаменем над головой.
Меньшевики не заметили, как начались белые ступени и вошли в Зимний дворец. Со всех сторон молчали чёрные безликие иконы. Лестница вывела на белую крышу, в центре которой маленькие люди водрузили крест с распятым знаменем, с телом его безликим, телом народным. Чёрные иконы, развешенные по периметру, вспыхнули и засияли ликами Золотой рыбки – стало светло как днём. Но вскоре яркие прожекторы икон с треском закоротило и они заморгали. То пробивались сквозь рыбные лики прежние фрески, скрытые в лаке – образы обманутых и брошенных детей, которым обещали будущее, но которых навсегда оставили в горизонтальной плоскости. Забытые дети заставляли прожекторы искриться возмущением. И не смотря на праздничный блеск, иконы излучали реликтовую безысходность.
В мерцающих огнях меньшевики различили дедушку из тёмной материи. Он возвышался на куче мусора и дымил трубкой. Рядом с дедом застыла, вглядываясь в ребят, их бесцветная спутница. При виде свиньи детские сердца защемило в тоске по родителям. И чтобы получше её рассмотреть, малыши опустились на четвереньки, становясь бесцветными и растворяясь. А когда увидели, что дедушка им машет – поняли, что возвращаются домой.
Но вдруг затрещало в государственном бору и, ломая голубые ели, хлынула на синий берег алая река, с грохотом впадая в сиреневое море. Облаками белоснежных брызг вспенился гранатовый табун. Подчиняя временную вертикаль власти вечной горизонтали, красные кони вернулись за маленькими седоками, штурмуя Зимний дворец. Дедушка разгадал очередной фокус Безликого и поднял над головой чёрную массивную дыру, сверкнувшую горизонтом событий – медведя из тёмной материи. На стыке перпендикулярных измерений случилось расщепление.
В тлеющем костре на берегу догорал хворост прожитых лет, зябко кутаясь звёздным саваном ночи. В зеркальном мерцающем море резвились красные кони с голыми детьми на спинах. Среди них, забыв о вертикальном мире, плескались сестрица Алёнушка и братец Иванушка. Только дедушка медведь сидел у костра и по прежнему курил, хитро прищуриваясь. Он наслаждался скромной победой, довольный двумя котятами из тёмной материи, которым удалось вырваться из горизонтального измерения и затеряться в зрительном зале…
…Когда опустился занавес, Бледный слон поспешил за сцену, скинув прозрачную маску свиньи. Топча реквизит, он разбрасывал наваленные вещи в поисках своих, а когда нашёл что искал, застыл набирая пропущенный.
В трубке раздался женский голос. Сидящим за столом артистам показалось, что там запели. Но там завыли. Удержав дрожащими губами нервную улыбку, Бледный слон безвольно сел на скамейку, куда его направила Слепая обезьяна. С газетной горизонтали стола взирал, заляпанный кружочками стаканов, чёрно-белый портрет вождя эпохи первого сумасшествия. Его вынесли из Мавзолея, чтобы в эпоху второго пришествия он незаметно встроился в вертикаль: разбивать мерки судеб рулеткой с отметками по пятилеткам и гадать очередями по народной гуще.
Водка расплескалась по стаканам – привычный жест доброй воли отгремевшего спектакля. Беспалые актеры хлопнули по пятьдесят, закусили. У каждого не хватало по одному – два пальца. Возможно потому что за спиной у них был слесарный техникум и алкоголь на рабочем месте. Глухая обезьяна заставила Бледного слона опрокинуть стакан. Дрожал над ухом отключенный телефон.
Немая обезьяна повернула к себе монитор и закрыв трансляцию баскетбольного матча, включила «Сорокоуст» – один из карликов поперхнулся водкой, второму пришлось хлопать его по спине. Сигнал подавлялся из-за сложной ситуации в стране и картинка не передавала цвета. Начиналось выступление Безликого вождя. Он стоял на трибуне в моргающих чёрно-белых иконах, под серой надписью на холсте из бесцветной материи. «Вперед, к победе Православного Коммунизма! Да здравствует Республика Радуница!» - прочитал Бледный слон из туннеля глубокой прострации. Ему торжественно вручили бесцветную сосиску. Откусил, прожевал, проглотил.
По телефону сказали, что его малыши погибли. Отдать свою голову и головы своих детей на дело православного коммунизма – высшая награда для любого гражданина, как прописано в новой конституции. Бледный слон всё это понимал, но душевная боль, которую он сейчас испытывал, выжигала нутро таким испепеляющим адом, что ему захотелось отъесть себе пальцы, чтобы хоть немного отвлечься. Безликий вождь убаюкивал отеческим голосом, вызывая гордость за великую страну. С каждым днём повышались надои, рождаемость и уровень жизни, а война становилась всё безопаснее и всё побе'днее. Бледный слон немного вышел из оцепенения, когда догрыз средний палец. Алая кровь стекала по локтям и уходила под стол, собираясь в липкую лужицу. Он попытался узнать реквизит: у стены валялись бесполезными параллельными прямыми две чёрные доски – длинная и короткая. Крест развалился при падении, когда его отшвырнули после спектакля. А знамя где? – приподнял голову, отрываясь от кровоточащей фаланги указательного пальца и заметил в дальнем углу, пропитанное бурым маслом полотнище, в суете перепутанное с половой тряпкой. Едва удержал улыбку, так что перекосило липкий от крови рот. Осенила поражающая своей простотой очевидная мысль. Повернулся к артистам, чтобы ею поделиться, но те, казалось слушали Безликого вождя. На самом деле контролировали водку, обсуждали житейские темы, копались огрызками пальцев в телефонах. Бледный слон понял – то что он собирался сказать, ни для кого не стало бы ни новостью ни откровением и тогда промолчал.
Получается, что нового смысла и вдохновляющей идеи так и не появилось, и никому не было до этого дела. Безликому вождю верили только на словах, из страха и за деньги во время спектакля, а за кулисами не ставили его святых ни во грош. Тогда почему все они без пальцев? Ради чего там, на никому не нужной войне гибнут их дети? Нет, такое спрашивать бесполезно, не поймут сути вопроса. И тогда Бледный слон почувствовал, что начинает задыхаться и скоро совсем умрет от удушья. Медленно поднялся из-за стола и шатаясь, поплёлся на выход по узкому коридору, чтобы глотнуть свежего воздуха. В ушах затрещало, будто в голове включился радиоприёмник на запрещённой волне, и Бледный слон услышал сквозь шипение: «Мы все обманутые брошенные дети. Мы даже не помним свои имена».
Мертвецки пьяный аниматор сидел у стены вытянув ноги, с остатками пойла в бутылке. Плафон Ильич потирал лысину, залитую алым воском, что-то бубнил о кепке. Заметил бредущего актёра и попытался подняться, но завалился на левый бок. Над телом вождя моргнул гранатовый утренник революции. Несчастный отец подошел вплотную и заглянул в плафон, прикрывая глаза липкими ладонями. Увидел красную комнату с тремя лежанками, доской почёта и фотографиями на прищепках.
– Ты кепку там забыл, – сказал он Ильичу, – есть чем зацепить?
В ответ услышал жадное «буль-буль» и звон пустой бутылки. Бледный слон посмотрел под ноги. Аниматор протянул карточку и растянулся на полу, закрыв глаза. Раздался сонный голос, озвучивший пьяный бред: «Какой он Безликий вождь? Это же просто мышь. Хочу себе такой же костюм.»
Бледный слон сдержал улыбку. Фотку мыши в галстуке сунул в карман. Вернулся к плафону.
Два детских лица на прищепках до боли знакомы, но снимки далеко, не разглядеть.
– Ну ка, – Бледный слон, стараясь не задеть пульсирующие огрызки, надавил целыми пальцами на плафон, пробуя его открутить. Тот хрустнул, повернулся (так что Ильич вздрогнул) и вспыхнул оранжевым. Гранатовая комната сменилась лунным пейзажем в пламени и дыму – кладбищем города с чёрными корешками домов. Крутанул ещё (аниматор закричал) и в жёлтых бликах различил комнату тёщи со шкафом, где стояли перед книгами семейные фигурки. Попытался разглядеть фарфоровую куколку, но не успел. Ильич захрипел, пытаясь подняться. Плафон моргнул зелёным садом с беседкой в белых розах, затем пронеслись голубые ели и появился синий берег перед сиреневым морем. Где стояла в белоснежном платье его женщина с детьми – Фарфоровая кукла обнимала за плечи Алёнушку с Иванушкой. Дети тоже увидели папу и запрыгали. Бледный слон заревел и дёрнул плафон. Раздался хлопок, гранат рассыпался в руках (ноги Ильича задёргались в кондрашке). На стене остался торчать чёрный патрон в ободке из осколков. Бледный слон отпрянул и наступил на пронзительно запищавшую голову мыши из поролона. Задыхаясь от отчаяния, рванул по коридору.
Он торопился на воздух, чтобы вырваться из душного пространства бетонного туннеля – так прорываются к родителям брошенные малыши, так пробиваются их возмущённые образы сквозь золотой лак на иконах. Возмущение передалось взрослому и захлестнуло его, переполняя чувством глубокого разочарования, так что лампочки на потолке закоротило азбукой Морзе:
«Мечтали. Учились. Дерзали.
Любили – Надеялись – Верили –
Пылали. Дрались. Побеждали.»
Точки-тире бешено моргали, сигналя о бедствии в стыдливом молчании заезженных, избитых слов, лицемерных до омерзения, осточертелых до тошноты.
Потому что всё оказалось зря.
«Мы все – обманутые брошенные дети! Мы даже не помним свои имена!» – спотыкаясь, повторял про себя Бледный слон. Чуть не падая, добрёл до выхода, где его встретило хмурое небо.
То самое небо под которым так же как когда-то для неё, а теперь обратным строем для него, по прежнему выцветала облезлая радуга беспризорников: чахло мутное Копытце, томилась мусорная куча, дымился точкой белок пустыря, цвели некрашеные гаражи, лето увязало безысходной кроной – всё что так и не дождалось соцработника. Резинка лопнула, рассыпалась фарфоровая кукла. Лунный зайчик, серебристый художник, рассеялся в тоске дневного пасмурного света.
Ещё не всё пропало – вспомнил Бледный слон, вынимая фотокарточку мыши в галстуке. Перевернул на безликую сторону и прочитал написанное розовой ручкой детским почерком: «Сорокоуст: София, Михаил, Мария, Константин, Елена, Иоанн».
Бледный слон сдержал улыбку.
«Вот я и нашёл наши имена – последнее, что у меня осталось – тихонько шуршать за стенкой и повторять человеческие слова, чтобы окончательно их не забыть: нас победила мышь, когда мышь победила в нас».
В бесцветной дымке посреди белоснежных роз Бледный слон различил двух котят из тёмной материи, шуршащих пустым пепельным узелком. Удержав улыбку, сел рядышком, стараясь не спугнуть. Котята затёрлись о ноги, затарахтели. Бледный слон не смог дотянуться до маленьких, чтобы погладить, а встать уже не было сил. Он водил руками по белым розам и те краснели на его глазах – от крови на его руках. «Скоро мы все розы перекрасим, чтобы головы нам больше не рубили». Бледный слон бросил карточку мыши котятам – троекратно пискнул безликий приёмник, культ тирана развеялся клочьями, началось «Лебединое озеро». Бледный слон лёг на белые розы и закрыл усталые веки – танцевать с фарфоровой куклой. Он теперь наконец улыбнулся – широкой красной улыбкой.
После бесконечных задержаний, утомлённая ожиданием, кровавая улыбка оттянулась и пружиной выпрыгнула за переделы бледного лица: пересекла двор, перерезала город, распорола федеральный округ и достигла спорных государственных границ, готовясь к дальнейшему расширению. Кровавая улыбка застыла над страной – штрих-кодом мясорубки на чёрном полотне.