Пылинка

Найк Борзов, «E.T.»

Меня зовут Эя Чон. Я — оператор систем жизнеобеспечения на фрегате военно-космических сил Стран Лотоса. Позывное имя корабля “Цинь Шихуанди”. Моя вторая специальность — специалист по малой сигнальной диагностике нейронных систем. 53 минуты назад на корабле произошла нештатная ситуация, гермодвери сработали в защитном режиме и заперли меня в распределительном колодце. По инструкции “О нештатных ситуациях на кораблях межпланетного типа от 03/09/2116 года” я должна создать и вести индивидуальный бортовой журнал для последующего выяснения причин возникновения чрезвычайной ситуации. 

Возможно мои записи будут недостаточно ясны или понятны. Я диагностирую у себя признаки контузии головного мозга — болит голова, трудно сосредоточиться. Я не помню около сорока минут после инцидента. На голове в правой области лба довольное сильное рассечение. Кажется, я потеряла много крови. Сейчас кровопотеря остановлена средствами стандартной аптечки. В остальном состояние организма оцениваю удовлетворительно, тяжелых травм или переломов не ощущаю. Из-за отсутствия в отсеке распределительного колодца средств диагностики уточнить тяжесть полученных повреждений не представляется возможным.

Первые действия после того, как я пришла в себя и оказала первую медицинскую помощь:

1) Попытка открыть гермодверь — без успеха. 

2) Обращение к системе управления кораблем “Оракул” также не увенчалось успехом. Любые запросы игнорируются или интерпретируются системой неверно. 

3) Попытка связаться с членами команды по телекому — без успеха. На вызовы пока никто не отвечает.

4) Попытки активации ручной разблокировки северной и южной гермодверей не дали результата. Такое может происходить только при наличии высокотемпературного режима или вакуума в соседних отсеках. 

Для экономии энергопотребления бортового планшета и собственного удобства переключаюсь на нейросенсорный ввод информации в бортовой журнал.

Попытаюсь восстановить события, предшествующие чрезвычайному происшествию. Миссия фрегата “Цинь Шихуанди” — уничтожить аномальный объект под кодовым названием “Зеркало Лилит” в районе спутника Юпитера Каллисто. Информация об аномалии получена путем перехвата зашифрованной линии Объединённого Евразийского Блока. Советом Стран Лотоса данная аномалия признана угрозой первого порядка и подлежит немедленному уничтожению. 

Для решения задач в состав экипажа “Цинь Шихуанди” были включены три инженера ВКС (включая меня), капитан, лейтенант службы контроля исполнения из ударной группировки, а также штатная команда: два штурмана-навигатора и медик.

Марш-бросок Земля—Юпитер прошёл штатно, сроки и траектория подлёта были рассчитаны верно. Мы вышли из гиберсна согласно графику и к выходу на орбиту Каллисто экипаж был полностью готов к выполнению дальнейшей миссии. Согласно маршрутному листу, разогнавшись на орбите Каллисто, мы легли на курс к вероятному местонахождению аномалии. На пятый день полёта мы начали подготовительные работы с фазовым терминатор-излучателем, установленным на корабле. Я находилась в распределительном колодце, чтобы фиксировать состояние энергетического узла и регулировать нано-сигнальную волну устройства. 

Примерно за 10 минут до происшествия была активирована система квантового наведения на цель в тестовом режиме. За три минуты 23 секунды до инцидента инженерами был произведён контрольный замер-импульс.

Последнее, что я помню — внезапный сигнал тревоги. Первое, после того как очнулась и открыла глаза — тусклый свет панели настройки, перепачканный моей кровью. Основное освещение в отсеке отключено. Второе, что я отметила, это тишина. Ни шума двигателя, ни гула системы вентиляции отсеков, ни перезвона датчиков.  Просто ничего.

Кажется, я снова отключилась. Полагаю, что режим нейросенсорной передачи информации при контузии головного мозга сильно утомляет префронтальную кору. Я переключусь на режим блуждающих ассоциаций, чтобы оставаться в сознании как можно дольше. Дальнейшая запись будет более хаотичной и свободной, однако для фиксации происходящего в реальном времени этого должно хватить.

Я пытаюсь предположить, что произошло, но на ум ничего не приходит. За гермодверьми ничего не слышно. Учитывая их конструкцию это и не удивительно, но, в условиях оглушающей тишины, любой шорох уже мог бы считаться надеждой на спасение.

Я стираю кровь с пульта управления операционной системой и еще раз перезапускаю «Оракул». На экране отладки вместо привычных символов творится какой-то хаос из символов программной кодировки. Перезагружаю систему ещё раз и перехожу на аварийный режим. На экране тускло высвечивается незатейливый выбор из трёх пунктов:

> ЗАПУСТИТЬ БОРТОВУЮ СИСТЕМУ “ОРАКУЛ”

> ПРОИЗВЕСТИ АВАРИЙНЫЙ ПЕРЕЗАПУСК СИСТЕМЫ “ОРАКУЛ”

> АКТИВИРОВАТЬ ВИЗУАЛЬНЫЙ МАЯК И СИГНАЛ SOS

По «Инструкции о нештатных ситуациях» я имею право отправить сигнал SOS в случае, если у меня нет связи со старшими по рангу и я оцениваю ситуацию критической. Но на миллионы километров пустого пространства нет ни одной живой души. От Земли до орбиты Каллисто около 6 месяцев лёта. Мы знали, что отправляемся на задание без страховочного троса. 

Единственные, кто в теории могли бы запеленговать сигнал — силы Объединенного Евразийского Блока, но во-первых миссия ОЕБ окажется на орбите Каллисто через два или три месяца, если не позже. Во-вторых, наше задание строжайше секретное, а просить помощи у главного врага Стран Лотоса ещё с момента “Ошибки-39” — значит расписаться в своей беспомощности и сдаться на милость жестокому и беспощадному врагу. Это абсолютно неприемлемо. 

Я активирую аварийный перезапуск системы. В тишине и полумраке моего отсека время тянется неимоверно долго. Пытаюсь услышать собственное дыхание — оно растворяется в облепившим меня беззвучиии. Я шумно вздыхаю, чтобы убедиться, что всё ещё жива. Выдыхаю воздух так же шумно. Где-то на границе слышимости на мгновение ощущаю пульсацию своего сердца. 

На экране тускло высвечивается:

> ДОСТУП К СИСТЕМЕ “ОРАКУЛ”: ОТКАЗ 

> РУЧНОЕ УПРАВЛЕНИЕ СЛУЖБАМИ: ОТКАЗ

> ЗАПРОСИТЬ СПРАВКУ О СОСТОЯНИИ СИСТЕМ

Я выбираю третий пункт, справка высвечивается практически мгновенно:

> ГЛАВНЫЙ РЕАКТОР: НЕ АКТИВЕН

> РАСПРЕДЕЛИТЕЛЬНЫЙ КОНТУР: НЕ АКТИВЕН

> ЭНЕРГОБЛОКИ РЕЗЕРВНОГО ХОДА: АКТИВНЫ, РЕЖИМ МАЛОГО ОБЕСПЕЧЕНИЯ (10%)

> ЦИКЛ РЕГЕНЕРАЦИИ КИСЛОРОДА: АКТИВНЫЙ, РЕЖИМ МАЛОГО ОБЕСПЕЧЕНИЯ (10%)

> CO2 УЛАВЛИВАТЕЛИ: АКТИВНЫ, РЕЖИМ МАЛОГО ОБЕСПЕЧЕНИЯ (10%)

> ПОЛНЫЙ ВОДНЫЙ ЦИКЛ С НАНОФИЛЬТРАЦИЕЙ: НЕ АКТИВЕН

> СИСТЕМА ТЕМПЕРАТУРНОГО РЕЖИМА ЖИЛЫХ ОТСЕКОВ: АКТИВНЫ, РЕЖИМ МАЛОГО ОБЕСПЕЧЕНИЯ (15%)

> ГЛАВНЫЙ ДВИГАТЕЛЬ: НЕ АКТИВЕН

> МАНЕВРОВЫЕ БЛОКИ RCS: НЕ АКТИВНЫ

> НАВИГАЦИОННЫЙ КОМПЛЕКС: НЕ АКТИВЕН

> ГРАВИТАЦИОННЫЙ КОМПЛЕКС: НЕ АКТИВЕН

> РЕЗЕРВНЫЙ КОНТУР СВЯЗИ: АКТИВЕН

> ИЗОЛИРОВАННЫЕ ОТСЕКИ: АКТИВНЫ, РЕЖИМ МАЛОГО ОБЕСПЕЧЕНИЯ (15%)

Это значит, что мы дрейфуем, двигатели корабля отключены, а системы жизнеобеспечения работают в режиме дальнего полёта, как будто команда находится в капсулах гиберсна. Очень скоро кислород в моем отсеке закончится. Температура понизится до 12°C. В текущей ситуации мои шансы выжить стремятся к нулю, и это ещё очень оптимистичный прогноз. 

Я обращаю внимание на единственный иллюминатор в отсеке. Два прожектора, установленные где-то на внешней дуге страховочных поручней выхватывают фрагменты обшивки снаружи корабля. Обломки хаотично дрейфуют и крутятся вокруг своей оси возле корпуса. Больше я не вижу ничего. Лишь два луча белого света, уткнувшиеся в непроглядную черноту и пляшущие кусочки нашего фрегата.

Если повреждена внешняя обшивка, значит на корабле какое-то механическое повреждение. Я еще раз подключаюсь к интеркому. — Меня слышно? — задаю вопрос и сама удивляюсь, услышав свой голос. Он звучит очень тускло, как будто застревает в моей гортани. — Это оператор систем жизнеобеспечения Эя Чон. Я нахожусь в распределительном колодце… Ответьте! Кто-нибудь…

Тишина. В отчаянии я бью рукой по стенке отсека, меня закручивает по инерции и тут я вспоминаю, что гравитация отсутствует. Отсек мелькает перед глазами как в калейдоскопе, я барахтаюсь выброшенной на берег рыбой, пока не хватаюсь за один из страховочных поручней на стене. Усаживаю себя в кресло наблюдателя и бессилие накатывает на меня с сокрушительной силой.

По инструкции “О нештатных ситуациях на кораблях межпланетного типа” последним прописанным действием при исчерпании всех способов спасения члена экипажа является следующая рекомендация: “Сохраняйте спокойствие. Спасательной командой или другими членами экипажа ведутся действия, направленные на ваше спасение”. И странным образом это чувство оказывается мне знакомым. 

Кажется, мне было 4 или 5 лет. Наш район попал под плотный ракетный удар. На моих глазах ракета, прорвавшаяся сквозь купол воздушной защиты, ударила в соседний дом. Там жила моя лучшая подруга Чхон И. Дом сложился практически сразу. В нашем доме выбило все стекла, звуковой волной меня отбросило к противоположной стене — и только каким-то чудом разлетевшиеся в стороны брызги стекла не поранил меня.

В тот раз, как и в предыдущие, когда объявлялась срочная эвакуация, мы с мамой, схватив “тревожный рюкзак”, выскочили на улицу и побежали в сторону ближайшего бомбоубежища. Но обломки разрушенного дома, в котором жила моя лучшая подруга, перегородили улицу. Я помню, как из клубов пыли нам навстречу внезапно вывалился солдат, с лицом цвета хаки — такого же, как и его униформа, и стал кричать и жестикулировать, чтобы мы бежали в другую сторону. Кажется мы пробежали пару кварталов когда ещё одна ракета ударила где-то неподалёку. Земля подпрыгнула под ногами, по ушам больно ударило и всё вокруг снова заволокло плотным пылевым облаком. Я упала и больно ударилась, разбив колени. Мама подхватила меня и потащила в подвальную нишу ближайшего дома. Она оторвала рукав своей голубой рубашки, чтобы перемотать мне ноги, и я заметила, что её рука от плеча и ниже была в темно-рубиновой крови, которая, не останавливаясь, капала на бурую грязь бетонного пола. Мама сказала, чтобы я сидела на этом месте, а она пойдет за помощью. Сказала, что госпиталь совсем рядом, и нам обязательно помогут. Сказала, что скоро вернётся.

Я не могла знать, что в тот день основной удар сил Объединённого Евразийского Блока пришелся как раз на тот самый госпиталь. Потом они утверждали, что там были спрятаны средства РЭБ. Говорили, что это легитимная цель. Говорили, что по их данным в результате удара потерь среди гражданских зафиксировано не было. Что погибшие в результате обрушения зданий это фейк.

Я помню только густой страх, пыль цвета кофе, которое мама пила по утрам, серо-зелёную стену подвала и бесконечные серии разрывов вокруг. Было очень похоже на праздничные салюты, которые мы видели с мамой по телевизу, только в небе не вырастало красивых разноцветных шаров, на улице не было празднично настроенных толп людей и очень жалобно дрожали стены вокруг.

Когда звуки ракетных ударов стихли, кровь на рукаве маминой рубашки уже засохла тёмно-багровой коркой, а дорожки слёз на щеках высохли и стали нестерпимо чесаться от соли. Я хорошо запомнила эту внезапную тишину, которая вместе с клубами пыли накрыла всё в пределах моей видимости. Я просидела так, пока на улице не стемнело. Помню, как оживало пространство вокруг — сначала шорох камней и обваливающиеся куски полуразрушенных зданий, к ним постепенно добавился хруст разбитого стекла под ногами выходящих из укрытий людей и стоны откуда-то из-под завалов. Резко и надрывно кричал где-то котенок, до которого никому не было дела. Потом его плач заглушил рев сирен и шум первой спасательной техники, иногда прерываемый голосом громкоговорителей: “Сохраняйте спокойствие. Если вы оказались в экстренной ситуации, ожидайте. Спасательной командой производятся действия, направленные на спасение граждан”. Под этот шум я, измотанная и уставшая, и уснула. 

На следующий день меня кто-то нашёл и отнёс к медикам. Маму искали какое-то время, но ни в списках погибших, ни среди неопознанных тел её так и не нашли.

Мир ненадёжен. Те, кого любишь, могут не вернуться.

Я смотрю в иллюминатор — в этой вязкой пустоте ощущаю себя пылинкой в луже нефти. Крохотное, микроскопическое ничто, то ли дрейфующее, то ли медленно растворяющееся в холодной бездне космоса. 

Где-то на грани слышимости пронзительно и настойчиво слышится мяуканье котёнка, но вскоре тишина снова схлопывается и я снова проваливаюсь в небытие. Через какое-то время на периферию сознания врывается громкий шум волн и крики чаек. Я вздрагиваю и просыпаюсь.

Шум волн и крики чаек настолько громкие и реалистичные, и одновременно настолько сюрреалистичные в полумраке этого маленького отсека, что на мгновение кажется, что я галлюцинирую. Я оглядываюсь по сторонам в поисках источника — звук идет направлено с одной из сторон, из едва различимой встроенной в стену панели динамика. Накатывает волна облегчения — по крайней мере это не галлюцинация. По крайней мере — пока. Это всего лишь сбой аудиовизуальной системы. Такие предустанавливаются на многих кораблях межпланетного типа для снижения уровня стресса у членов экипажа, которые не находятся в состоянии гибернации. В штатной версии порядка 200 различных аудиофонов и 50 различных видеопроекций. Из них заглючившая система выбрала именно этот. Я даже помню, как называется этот файл. 

“Шёпот Хуанхай”. 

Я это помню, потому что включала этот файл много раз.   

Шум прибоя равномерно распространился по отсеку, заполнив собой пространство вокруг и воспоминание в деталях, запахах и оттенках цвета вспыхнуло в моей голове.

Мне было восемь. После маминой смерти меня, как и многих “Детей Огня” (так официально называли осиротевших в результате вражеской агрессии детей) определили в интернат. Многие рассказывают ужасы об этих местах, но в нашем учреждении никаких издевательств или беспорядков не было. Наш интернат был показательным. Нас воспитывали лучшими. Лучшими сиротами страны. Мальчики “Лун” и девочки “Фэнхуан”. Издевательства телесные были заменены физическими упражнениями, а издевательства моральные — дисциплиной. 

За полгода до самого события нам объявили, что в воспитательных целях, а также в качестве поощрения за высокие результаты лучших из нас вывезут на море. Семь дней на горячих песках Хуанхай. Для нас, детей небогатых родителей, некоторые из которых не видели не то что моря, а даже и реки, это событие представлялось воистину грандиозным. Да оно таким и являлось: после «Ошибки-39» и последовавшей за этим Великой Справедливой Войны пляжи, пригодные для купания, можно было пересчитать по пальцам. Попадали туда избранные. В нашем интернате после этого объявления не было других разговоров, кроме как о море. Мечта о Хуанхай затмевала собой все проблемы и сложности, всю боль и несправедливость нашего положения, дешёвую плохую еду и жесткие, впивающиеся до утренней ноющей боли в боках своими пружинами кровати. 

И я была лучшей. Лучшей во всех дурацких занятиях: гимнастике, челночном беге, шахматах и симуляционной навигации. В грамматике и математике. Основах механики и компьютерной семантике. Я пела гимн громче всех. Я маршировала лучше всех. Я стала одержима идеальностью и перфекционизмом.

В один из библиотечных дней, вытирая от пыли сохранившиеся невероятным образом бумажные книги, я обнаружила сборник стихов Минхо Кана. Перелистывая страницы я обратила внимание на один из них. На фоне нашей глобальной мечты название стиха моментально отозвалось уколом в области груди. Для ребёнка, научившегося читать четыре года назад, образы были слишком сложными, ритм сбивчивый и странный, но я выучила его наизусть со второго или третьего раза. Оно называлось “Пожалуй лучше всего у бога получилось море”.

И примерно в тот же период я совершила роковую ошибку. 

Ужас ошибок заключается в том, что они всегда непреднамеренные — поэтому невозможно предугадать, когда это случится, и подготовиться к этому никак нельзя. Размер последствий ошибки оценить невозможно — одна маленькая, совсем крошечная оплошность может перерасти в гигантский, разрушительный ком.

Это был обычный урок математики, мы решали примеры у основного экрана — учительница вызывала кого-то из класса по своему педагогическому усмотрению, и этот “счастливчик” должен был выйти к нему и показать порядок решения перед всем классом. В какой-то момент она вызвала Цэнь. Цень Вэйжань — заводила и королева нашего класса, вокруг которой всегда вились девчонки, подражая её высокомерной и снисходительной манере общения, и мальчишки, слетающиеся на её природную красоту, как ночные мотыльки на источник света. Вэйжань была одной из претенденток на морскую поездку — благодаря её непререкаемому авторитету ей всегда давали списать, подсказывали и помогали, но в этот раз ситуация застала её врасплох. Даже мне с дальней парты сразу же стало понятно, что пример она не понимает и решения не знает, а подсказать ей, стоящей в двух метрах от учительницы, никто не решался. И тут в дверь нашего кабинета постучали. Преподавательница подошла, открыла дверь, обменялась с кем-то парой фраз и сказала:  «Дети, я выйду на одну минуту. Цэнь, подумай над решением». Как только за преподавательницей закрылась дверь, кто-то из “свиты” Вэйжань тут же принялся диктовать ей решение. К тому моменту, когда преподавательница вернулась, она уже дописывала последние цифры.

Учительница посмотрела на доску, перевела глаза на Вэйжань и похвалила её: «Уже решила? Молодец, садись». И я тут же, автоматически, абсолютно не анализируя и не раздумывая над происходящим, громко выпалила в сторону преподавательницы: «А ей подсказали!».  

Наверное это был первый раз за два года обучения, когда на меня, маленькую серую мышь, обратил внимание весь класс. Уже потом я узнаю, что такое “предательство” по понятиям коллектива. Что “доносить” — это плохо. Что даже если ты прав и справедлив в своих убеждениях, иногда нужно заткнуться и не лезть. Но в мои восемь лет парадигма ценностей, сформированная воспитанием мамы, сильно отличалась от интернатовских стандартов. Стандартов, где круговая порука стояла выше честности и справедливости, а сила коллектива могла раздавить индивидуальность личности как таракана. Я сделала то, чего делать было нельзя.

Преподавательница посмотрела на меня столь же изумленно, как и весь класс, повернулась к Вэйжань и сказала: «Я не буду ставить тебе отрицательный балл, если ты сейчас решишь еще один пример». Вэйжань, до этого бледная от происходящего, залилась краской. В аудитории повисла тишина. «Все понятно, садись на место» — выдохнула учительница, что-то набрала на преподавательском планшете и вызвала следующего ученика.

В этот же день ко мне подошел кто-то из “свиты” Вэйжань и сказал, что из-за меня она теперь не попадет на море. И что мне конец. Я была уверена, что меня побьют — «тёмную» у нас легко устраивали и за меньшие провинности. Но проходил день за днём, меня никто не трогал, лишь игнорирование со стороны одноклассников усилилось настолько, что в мою сторону даже перестали смотреть. Ожидание неотвратимости происходящего умножилось на неизвестность даты «судного дня», и это выматывало больше всего. Я стала мало есть, последние силы уходили на уроки и физическую нагрузку, и под конец дня я засыпала, еще не успев положить голову на подушку. Так проползли несколько месяцев до дня оглашения списка “Лучших детей Лотоса”, которые должны были отправиться на почетный и заслуженный отдых. Я была в этом списке. Мой труд, моё упорство и самоотверженность дали свои плоды. 

На следующее утро мы должны были выстроиться в почётную линию перед всеми учениками и преподавателями, после чего транспорт забирал нас на то самое, заветное море. Я проснулась утром и в нервно-радостном предвкушении начала вынимать свою униформу из прикроватной тумбочки, когда обнаружила это. От тщательно выстиранной и выглаженной белой парадной рубашки был с мясом оторван воротник. Красного платка — символа гордости и чести мальчиков “Лун” и девочек “Фэнхуан” нигде не было. У меня перехватило дыхание. Внутри все похолодело и провалилось в бездну. Через три минуты мы должны были выходить на построение. Никаких запасных вещей у меня не было, нам полагался один комплект на ученика. Я стала судорожно озираться по сторонам, пытаясь отыскать что-то, что могло бы меня спасти. Все буднично и расторопно одевались, никто не обращал на меня никакого внимания, как будто меня не существовало. Никто, кроме Вэйжань Цэнь. Она сидела на своей кровати, уже полностью одетая, и смотрела прямо на меня. Эту ухмылку я запомнила на всю жизнь. Для некоторых ощущение удовольствия от созерцания чужого бессилия несравнимо даже с самым сильным оргазмом, а у детской жестокости нет границ. Вэйжань встала и вышла из спальной комнаты. А я так и не вышла на построение. 

Потерю платка, порчу рубашки и неявку на построение объявили саботажем. Разбираться никто не стал. Вместо недельной поездки на море меня закрыли в карцерной комнате для особо провинившихся. 

Я читаю его вслух, по памяти, как делала это сотни и тысячи раз до этого. Я никогда так и не побывала на море. Моё дыхание и шепот Хуанхай сливаются в одно целое. Раз, два, три. Снова: раз, два, три… я теряю счёт. Пальцы не слушаются. Кресло и тело становятся единым целым. Я смотрю в иллюминатор, но для глаз нет ориентира и я проваливаюсь в зияющую темноту.

Мне чудится тихое шуршание. Словно кто-то провёл рукой с другой стороны отсека. Но там лишь космос. Это мой мозг ищет импульсы и подсовывает образы. Сенсорная депривация. Я читала о подобном: люди видят образы, слышат фантомные звуки. Галлюцинации. Галлюцинация — это восприятие несуществующих объектов или явлений, субъективно признаваемых как реальные. Когда люди испытывают слуховые галлюцинации, участок их мозга, называемый зоной Брока, становится более активным. Эта зона расположена в нижней фронтальной части мозга и отвечает за производство речи. Когда вы говорите, работает зона Брока. И она же активируется, когда вы слышите несуществующие голоса. Ваш мозг ошибочно определяет внутренний голос как чей-то посторонний. Может быть тот самый говорящий с нами субъект внутри — это и есть настоящий вы?

На брифинге перед вылетом на задание нам говорили, что побочные эффекты воздействия аномалии на человека могут вызывать различные психоэмоциональные состояния. Также слуховые и визуальные галлюцинации могут являться следствием травмы головного мозга и переутомлённости. Причины моего состояния предельно понятны, но легче от этого не становится.

Я шепчу вслух: — Эя Чон. Моё имя — Эя Чон. Я есть. Я здесь. 

Слова вязнут в темноте, будто я их не произносила, а только подумала. Аудиофон с шумом моря замолкает так же внезапно, как и включился. Меня снова окутывает тишина.

Время исчезает. Я перестала следить за бортовыми часами. Иногда кажется, что прошло несколько минут. Иногда — дни. Я вдруг ловлю себя на том, что слышу шаги. Ровные, гулкие. Кто-то идёт прямо ко мне. Шаги приближаются, но никого нет. Пустота играет со мной. Где-то над головой вдруг включается синяя аварийная лампочка, и я вижу в иллюминаторе свое отражение. На меня смотрит молодая женщина с черными волосами, невыразительной внешностью и запёкшейся кровью на лбу. Я закрываю глаза. Но с закрытыми глазами еще хуже: в темноте вспыхивают цветные пятна — зелёные, фиолетовые, красные — они расползаются, образуя узоры, которые складываются в странные многомерные лица. Они улыбаются мне, но рты их двигаются с опозданием, словно плохо смонтированные дорожки видео и аудио каналов. Когда я открываю глаза мне кажется, что отражение, в отличие от меня, не закрывала глаза. Я уже видела такой взгляд.

Через год после случая в интернате в рамках программы по искоренению бездетных граждан меня взяла под опеку женщина. Ей было 40 лет, она была постоянно занята какой-то важной государственной работой. По вечерам она иногда уходила в бар. Возвращаясь, сбрасывала с себя одежду и падала на кровать. Её звали Линь. Фамилию я не запомнила. 

Сначала она пыталась выстроить со мной контакт: мы ходили в парк, она покупала мне новые вещи и обещала, что теперь всё будет хорошо. Мне даже стало казаться, что если она и не сможет заменить мне маму, то по крайней мере, мы сможем стать кем-то вроде подруг. Но я была молчаливой и замкнутой, а у моей опекунши было очень мало времени и ещё меньше терпения. Постепенно её интерес ко мне угас, как экран разрядившегося смартфона.

В то утро она сказала сказала: «Сегодня из школы сразу возвращайся домой. Я вернусь поздно. Еда в холодильнике».

Тогда я ещё верила, что люди сдерживают свои обещания.

Дверь хлопнула, и в квартире стало тихо. Когда я вернулась из школы и сделала уроки, то села на подоконник и прислонилась лбом к холодному декабрьскому стеклу. Внизу неоном светились витрины и огоньки автомобилей роились микроскопическими красно-оранжевыми точками. Я ждала, когда появится её силуэт — знакомое пальто, каблуки, кучерявые черные волосы. Когда стало темно, я включила лампу. Села за стол и нарисовала дом — с жёлтыми окнами, дымом из трубы и кошкой на подоконнике. Кошки делают окна живыми. В моём доме всегда был кто-то внутри.

Ночью я лежала под одеялом и слушала урчание холодильника. В интернате я тоже ложилась спать в одиночестве, но рядом всегда были другие дети, спальная комната наполнялось сопением, кашлем и шорохами подушек и одеял, создающих ощущение живого пространства. Гул холодильника, механические щелчки электронных устройств и уличный шум тоже создавали фон, но это был другой фон. Механический. Нереальный. Такой фон всегда бывает в космических кораблях.

Я проснулась от гула холодильника и электронного писка будильника. Линь не вернулась. Был выходной, была еда в холодильнике и была я наедине с безмолвными серыми стенами и таким же бесцветными окнами. Я включила телевиз в надежде, что звуки человеческой речи и мультфильмы рассеют эту ноющую тишину. Но в итоге тревожная тишина сменилась таким же тревожным шумом. Новости пугали текущими проблемами и кадрами нескончаемых боевых действий, взрослые фильмы были недоступно сложны узловатой структурой своих сюжетов, а детские передачи и мультфильмы не давали ощущения спокойствия и я постоянно возвращалась в реальность квартирного одиночества. Я снова залезла на подоконник и просидела там весь вечер. Кажется, я там и заснула. На следующее утро зияющая пустота квартиры стала невыносима. 

Я оделась, открыла дверь и вышла на улицу. Воздух пах жареным мясом, бензином и чем-то сладким. Вокруг ходили люди — большие, шумные, смеющиеся. У них всех была цель. Были мысли. Планы. Никто из них не выглядел одиноким. Я шла вдоль стены, касаясь пальцами холодного бетона, и мне казалось, что где-то во мне так же застывает, холодея, большая бетонная стена. Я была маленькой, а стена огромной.

Этот мир вокруг меня был настолько живой и яркий, что казалось, будто его можно потрогать: огни, звуки, запахи, движение. Хаос улицы неуловимо образовывал странный порядок, который тут же на глазах распадался на части. Я подошла к женщине в красном пальто и тихо сказала:

 — Извините…

 Но она не услышала.

 Я попробовала ещё раз — громче:

 — Извините, вы не знаете, как…

 Она даже не обернулась. Просто пошла дальше, только запах её духов на некоторое время задержался в воздухе, но и он скоро растворился в потоке безустанно снующих прохожих и бесшумно рассекающих воздух авто.

Я стояла в тусклом луче уличного фонаря и разглядывала людей. Они проходили даже не мимо, а словно сквозь меня, будто я была прозрачной. Через дорогу напротив я увидела своё отражение — девочка с черными волосами, невыразительной внешностью и сбившейся чёлкой на лбу. И взгляд, полный безжизненной пустоты, как будто я прихватила её с собой из квартиры своей опекунши. Я простояла у этой витрины ещё два часа, наблюдая за улицей, и на меня никто так и не обратил внимания. Я была невидима. Я была ничто.

Через некоторое время после того, как я вернулась с улицы, во входной двери щелкнул замок, и Линь вошла в квартиру. Она пахла увядшими духами, сигаретами, алкоголем и чем-то странным и чужим. Или кем-то. Я сидела на подоконнике, но уже никого не ждала.

— Ну как ты тут? — спросила она, снимая пальто. — Я что-то задержалась.

Я ничего не ответила. Она поцеловала меня в макушку, как делают взрослые, когда им становится неловко. Я знала, что теперь всё будет иначе. Никто не обязан возвращаться, даже если пообещал. Теперь я это знала.

Я снова посмотрела на отражение в иллюминаторе. Мой космический двойник в нём смотрит на меня и улыбается. «Усталость. Так бывает», — вслух объясняю сама себе. Но отражение, в отличие от меня, улыбается.  Тьма снаружи больше не кажется пустой, она становится вязкой, сгустившейся жидкостью. Мое отражение поднимает руку ладонью ко мне, сжимает ее в кулак и стучит костяшками пальцев по иллюминатору.

Тук.

Тук.

Тук.

Тук.

Тук.

Тук. 

Я отчётливо слышу стук. Встряхиваю головой, еще раз смотрю на отражение — на этот раз оно полностью повторяет все мои действия. Но я снова слышу:

Тук. Тук. Тук. 

Звук исходит со стороны заблокированной двери. Я знаю, что там шлюз, противоположная гермодверь которого ведёт в медицинский отсек. Кажется, в момент аварии там находилась Анита Шарма, наш медик. Я хватаю стальной штатив для энергоблоков и, держась одной рукой за страховочный поручень, начинаю бить по стене. Двери герметичны и глушат звуки в отсеках, но внутренняя обшивка металлопластика резонирует и звучит гулко.

Ду-м-м. Ду-м-м. Ду-м-м.

Прислушиваюсь. Слышу снова заветные «Тук. Тук. Тук». Значит не показалось.

Я бросаюсь к интеркому, набираю медотсек напрямую. Жду. На той стороне коммуникатора после нескольких секунд протяжных гудков прорезается женский голос:

— Да…

— Анита? Это ты?

— Эя?

— Да! Анита, что происходит? Как ты? С тобой еще кто-то есть?

Вопросы толкаются где-то в районе голосовых связок, и я еле сдерживаюсь, чтобы дать время Аните ответить хоть что-нибудь.

— Я одна… Эя, мы ошибались… Аномалия… Она живая.

— Что?

Между ответами длинные мучительные паузы. Анита говорит тихо, и каждое слово даётся ей с ощущаемым даже через электронный зев интеркома трудом.

— Я не знаю, что случилось, но предполагаю, что это фазовый излучатель. Я видела момент взрыва, весь технический отсек разлетелся на части. Центральная часть корабля разрушена. На той стороне всё покрыто ледяной коркой…

— Мы можем что-то сделать?

— Вряд ли. На той стороне всё разгерметизировано. Гермодвери спасли южную сторону, но кислород почти не подается. До отсека с гиберкапсулами не добраться, но я думаю ты уже это выяснила… 

— Выяснила.

— Аварийный сигнал?

— А смысл?

Мы молчим. Наше общее воодушевление от того, что на фрегате есть ещё кто-то, быстро растворилось в темноте заблокированных отсеков.

— Наверное, это конец — произносит она еле слышно.

— Наверное, — эхом отвечаю я.

— Эя, что она тебе сказала?

— Кто? — я не понимаю, что спрашивает Анита, и глупо переспрашиваю. 

— Кто сказала?

— Аномалия. Я же говорю, она отвечает… Меня всегда пугал космос, но теперь я его понимаю. Она мне всё объяснила. А когда понятно, уже и не страшно.

— Анита, это галлюцинации. У нас кончается кислород. Добавь сюда контузионный шок, замкнутое пространство…

— Да перестань, Эя, неужели ты не чувствуешь? Оно живое. Оно вибрирует. Оно разговаривает. Ты же слышала про Королёва?

— Не понимаю… Конечно, я слышала. Его проходят ещё в школе. Создатель первого орбитального спутника, отправил первого человека в космос, разработал первую программу по освоению Марса… Легенда…

— Мы сейчас с ним разговаривали… — Я слышу, как Анита тяжело дышит. — Ты знаешь, что он сидел в советском лагере?

Я знала.

— Его страшно пытали. Он почти погиб там. А может быть, и погиб. Он сказал, что потом, уже после, это был уже не он. Другой он. Знаешь, как он сказал: «Смерть приходит тогда, когда ты перестаешь чувствовать. Там нет ничего, лишь абсолютная пустота, и ты просто паришь в бесконечно темной невесомости. Как будто ты попадаешь в войд». Когда сидел в своей темной камере, он написал стих про войд… Хочешь, я тебе его прочитаю? Оно короткое.

Я хочу ей ответить, что она бредит. Что первые упоминания о космических пустотах размером в миллионы световых лет, где отсутствуют или почти отсутствуют галактики и скопления, датируются концом шестидесятых годов XX века. Это на двадцать лет позже того, когда Королёв отбывал свой срок в застенках НКВД-шных тюрем. Хочу ответить, что Королёв давно умер. Но вместо этого просто отвечаю: «Прочитай». И Анита медленно, но уверенно начинает шептать слово за словом, пока я смотрю в свой иллюминатор и слушаю.

Я пристально вглядываюсь в иллюминатор. Моё отражение больше не копирует меня, а наблюдает. Наклоняет голову и заглядывает в мои глаза.  Я задерживаю дыхание, а оно продолжает дышать. Прожекторы снаружи вспыхивают сильнее, и за иллюминатором медленно формируется силуэт, как будто тьма снаружи решила повторить мою форму.

Слышу дыхание. Тише моего. Ближе к уху. Я подношу руку к глазам, ожидая увидеть в ней трубку интеркома, но рука пуста. Интерком висит на стене. Я не помню, как я оказалась в кресле. Пытаюсь оттолкнуться от кресла, чтобы снова набрать Аните, но не могу.

Что-то меняется в воздухе. Он дрожит, как от тепла. Иллюминатор мутнеет, будто на него кто-то дышит изнутри.

— Значит, ты здесь, — говорю я стеклу.

Я вижу за иллюминатором силуэт моего тела, сотканного из мрака. Это та я, которую оставили одну. Которую забыли. Она выросла в темноте и теперь пришла за мной. Она кладет ладонь на холодное стекло иллюминатора. Но теперь это моя собственная рука. Я парю в бесконечной темноте космоса перед иллюминатором корабля, прожекторы бьют мне в лицо, и, прячась от яркого и такого неуместного среди этой тьмы света, я приникаю лицом к иллюминатору и заглядываю внутрь.

На полу, в квадрате солнечного пятна, обхватив колени руками, сидит 12-летняя девочка. Тьма сгустилась вокруг неё. Лицо её скрыто, но я знаю: это я сама. Внезапно ощущаю вкус соли во рту, будто плачу, но слёз нет.

Я никому не нужна. Мне 12 лет. Мы переехали в новый район, так как оставаться в старом было совсем небезопасно. Силы ОЕБ теснили нас, отгрызая район за районом. Через несколько лет мы отобьем нашу землю обратно — взрытую, перепаханную, усеянную горелым радиоактивным металлом, с пустыми глазницами окон и перемолотыми челюстями подъездов одиноко стоящих остовов зданий.

Этаж средней школы, в которую я перешла, пах застывшим временем, дешёвой мебелью и чем-то неуловимым — смесью мальчишеского пубертата и девчачьих дешёвых духов. Это время кажется мне выцветшим, как старая бумажная фотография: стёртые лица без имён, бессмысленная суета на переменах, перешёптывание на уроках и звонки, иногда перемежающиеся с сигналами тревоги.

Я уже умела быть тихой. Настолько тихой, что моё отсутствие могли заметить только на перекличке. Меня никто не обижал — скорее просто не замечали. Я привыкла быть невидимкой для одноклассников ещё в прошлой школе, исчезнуть для всех в этой для меня не составило никакого труда. Моим любимым развлечением на длинных скучных занятиях было наблюдать за тем, как по коробу коридора медленно и косо ползёт солнечный квадрат оконного света.  Мне нравилось думать, что этот свет — живой. Что своей простой и яркой силой он легко разгоняет любую тьму, нисколько не смущаясь её плотной и густой ткани. Квадрат дополз до середины противоположной стены, когда учительница сказала: «Напишите короткий рассказ и прочитайте его вслух. Пусть это будет что-то про дружбу».

Дружба и одиночество несовместимы. Для дружбы нужны двое, а я уже тогда привыкла, что для меня всё и всегда существовало в единственном числе: одна тарелка, одна ложка, одно одеяло, одно утро. Одна я. Я не знала, каково это — дружить. Но я всё равно написала — про девочку, которая жила в доме, полном зеркал. Она разговаривала со своим отражением, делилась секретами, смеялась с ним. А потом поняла, что отражение — её единственный настоящий друг, потому что оно никогда не уходит.

Когда я читала рассказ, в классе было тихо. Сначала. А потом кто-то из мальчишек хихикнул:

— Она что, разговаривает сама с собой?

Другой подхватил, тянуще, как по команде:

— Ду-у-рочка с зеркалами!

И ещё:

— Призрак! У-у-у-у!

Учительница спохватилась и одёрнула зубоскалов, но уже было поздно. Кличка приклеилась.

«Призрак».

Сначала её шептали в коридорах. Потом мне в спину. Ради развлечения писали мелом на моей парте. На уроках рядом со мной старались не садиться. Да, это было то же самое одиночество, но теперь оно стало осмысленным, живым. В тот день, когда меня высмеяли из-за рассказа, я задержалась в классе. После того, как все разошлись, я села прямо в центр уже сползшего на пол солнечного квадрата и заплакала. Я помню это, потому что больше я не плакала никогда.

В выпускной день учительница сказала: «Эя, ты, наверное, станешь учёной. Ты всегда молчишь, а значит, много думаешь». Нет, просто я не хотела снова оказаться среди тех, кто уйдёт. Я вижу двенадцатилетнюю девочку на полу запертого отсека и снова чувствую эту соль на губах и боль где-то глубоко внутри — бескрайнюю, как космос за иллюминатором, пустоту.

Я закрываю лицо руками и откидываюсь на спинку кресла — и вдруг чувствую, как чьи-то ладони накрывают сверху мои. Пространство начинает дрожать. Вспышки цвета разрывают черноту. И вдруг мне становится очень легко. Такая простая и такая сложная мысль пронзает грудь и переполняет меня — я ведь никогда не была одна. Тьма и свет всегда были со мной. Они учились у меня, отражались во мне и защищали меня, а теперь позволили мне себя увидеть.

Когда исчезают все голоса мира, остаётся не тишина, а сокровенный голос вселенной. Не тьма — а пространство, где свет ещё не обрёл форму. Одиночество не страшно, потому что страх — это не чувство. Страх — это эмоция. Когда перестаёшь бояться, понимаешь, что Одиночество не существует. Я просто жила в другом измерении — в стороне от всех. Искала себя во взглядах, в словах, в тепле других тел и рук — потому что было страшно заглянуть в пустоту. Но одиночество — не пустота, а тишина, в которой начинаешь слышать себя.

Я открываю глаза и смотрю в иллюминатор. Но вместо темноты космического пространства я вижу морское небо. Я знаю, что это морское небо. Небо переливается цветом: из синего оно превращается в зеленое, зеленый сменяется фиолетовым, фиолетовый распадается на оранжевый и жёлтый. Я слышу шум моря. Я перевожу глаза выше и нахожу солнце. Я смотрю на него не жмурясь — из белой точки оно превращается во всеобъемлющий белый свет. Я есть свет, и я есть тьма.

Я есть.

Я делаю последний вдох — и вместе с ним вдыхаю вселенную.