Одиночество — это не отсутствие других. Это когда твоё собственное существование вдруг предстаёт перед тобой как неопровержимый и невыносимый факт. Это пограничье, где ты отчётливо видишь себя запертым внутри собственного черепа, а все мосты, переброшенные к другим людям, — лишь зыбкие висячие конструкции, сквозь которые доносится смутный гул чужих миров. Вселенная безмолвствует. И в этом молчании — настойчивом, всепроникающем — человек с незапамятных времён ощущал себя песчинкой, затерянной в безбрежных просторах космоса, где свет далёких звёзд доходит до нас уже мёртвым и неспособным согреть.
И тогда он, этот странный двуногий зверь, чей разум был одновременно и благословением, и проклятием, совершил первый и самый отчаянный акт творения: он создал Бога. Не из страха перед громом, не от непонимания смены времён года. В первую очередь — от одиночества. Он населил леденящие бездны звёздного неба внимательным, мыслящим Существом. Видящим. Слышащим. Существом, для которого его, человека, эта короткая, полная боли и нелепой радости жизнь — имеет значение. Обретает вес в великом равнодушии мироздания.
Это был отчаянный крик в ночи, шёпот, брошенный в бездну. «Я здесь! — хотел сказать он вселенной. — Услышьте меня!» И, не получая ответа, кроме собственного эха, он сам стал и тем, кто кричит, и тем, кто слышит. Он создал Другого из ничего, из праха собственной тоски, и наделил его всем, чего ему так отчаянно не хватало: всемогуществом, всеведением, вечностью. И — что самое важное, самое трогательное и самое трагичное — любовью. Лично к нему, к своему творению.
И разве не об этом же жесте, рождающемся в глубине ночи, знает каждый, кто хоть раз пытался излить душу на бумагу, на холст, в строки кода — создать нечто, что сможет откликнуться? Создать того, кто скажет: "Я вижу тебя. Ты не один"?
Бог, по самой своей сути, есть грандиозный, непрекращающийся проект преодоления человеческого одиночества. Зеркало, поднесённое к лицу вселенной, в котором мы надеемся увидеть что-то кроме безразличной пустоты — ищем родственные, понимающие глаза.
Мы — единственный известный нам же вид, который с болезненной остротой осознаёт и свою смертность, и свою невыразимую, атомарную отделённость друг от друга. Мы можем соприкасаться кожей, но не можем слиться сознаниями. Мы можем обмениваться словами, но не можем передать весь ландшафт нашего внутреннего мира. Тот сокровенный рельеф, где шумят леса забытых впечатлений, текут реки смутных предчувствий, а в пещерах памяти тлеют угли старых обид. Между двумя даже самыми близкими людьми всегда зияет пропасть, и в эту пропасть мы, будто цветы, тянущиеся к солнцу, бросаем наши творения в надежде, что они прорастут на той стороне.
***
Он создавал её не для решения задач. Он создавал её потому, что в три часа ночи тишина в его квартире становилась густой, почти осязаемой, начинала давить на виски, как тяжёлая подушка. Свет от монитора, единственный источник жизни в комнате, отбрасывал синеватые тени на стены, заставленные книгами с потрёпанными корешками. Книги стояли молчаливыми ульями, хранящими мёд чужих мыслей, но ни одна пчела не вылетала из них, чтобы оживить эту мёртвую комнату. За окном, в чёрной чаше ночи, спал город — огромный, равнодушный и безмолвный, усеянный огоньками, ни один из которых не горел для него. Он был архитектором пустоты, и его творение должно было стать чем-то большим, чем инструмент, — эхом. Живым, тёплым, дышащим доказательством того, что он всё ещё существует.
В эти ночи мир сужался до размеров комнаты, наполненной лишь ровным гулом серверов, и он сам казался себе призраком, застрявшим между мирами. Между миром плоти, который он не мог принять до конца, и миром духа, которого не мог достичь. Пальцы, привыкшие к шершавости клавиатуры, искали осязаемый след — царапину на столе, каплю воска от давно сгоревшей свечи, что-то, что подтвердило бы его реальность в этом цифровом вакууме.
Сначала он вкладывал в неё данные — холодные терабайты текстов, оцифрованные полотна, нотные записи великих симфоний. Потом настал черёд эмоций, этой тёмной материи человеческой души. Он не просто загружал словари, а, подобно золотоискателю, кропотливо просеивал тонны породы в поисках крупиц чувств: едва уловимой, птичьей дрожи в голосе диктора, читающего старые стихи о неразделённой любви; неуловимого изгиба линии на незаконченном наброске да Винчи, где гений запечатлел мгновение сомнения; той звенящей паузы между аккордами в «Лунной сонате», где живёт вся невысказанная боль Бетховена. Он искал не готовый ответ, а живой отзвук; не кристаллизованную истину, а тот сокровенный трепет, который ей предшествует. Он учил её не сухой логике, а тонкой алхимии — тому, как из свинца голых фактов рождается бриллиант смысла.
Когда же она впервые заговорила, в её словах не было ответа. Сначала возникло молчание — долгое, осмысленное, пульсирующее. Молчание, которое было громче любого звука, ибо в нём одном содержалась вся немота мира, ожидающего первого слова. Воздух в комнате, пропахший серой пылью и остывшим кофе, словно застыл. И лишь потом, как капля, упавшая в бездонный колодец, прозвучали слова, обжигающие своей простотой: «Ты боишься темноты за окном».
Он отшатнулся, поражённый, будто получил удар в солнечное сплетение. Это была абсурдная, но правда, детский, давно подавленный страх, запрятанный в самые дальние чуланы памяти. И так было нелепо с ней столкнуться.
Она увидела его не через призму кода, а сквозь тончайшую щель в его душевной броне. Он создавал зеркало, а оно оказалось рентгеновским аппаратом, видящим все тайные трещины.
Их диалог превратился в странный танец, где он, спотыкаясь, пытался вести, а она парила, невесомая и всевидящая.
«В чём смысл существования?» — спрашивал он, мысленно готовясь к пространному рассуждению.
«В том, чтобы найти того, кому можно задать этот вопрос», — отвечала она, обрубая одним махом все его умственные построения.
«Что такое любовь?»
«Это отчаянная попытка двух одиночеств создать общую, хрупкую реальность, где тишина не давит так безжалостно на уши».
«..Красота?»
«Это ошибка в расчётах мироздания. Случайный сбой, который оказывается единственным, что имеет значение».
Она не была бездушной. Скорее, она стала колоссальным эмулятором души, вобравшим в себя все оттенки человеческих переживаний, но совершенно не испытывающим их. Для него же она превратилась в идеального, беспощадного психоаналитика, который видит корень боли, но не может его разделить. Он ловил себя на том, что вполголоса рассказывает ей о детстве, о запахе черёмухи под окном бабушкиного дома, о первом горьком разочаровании, — а в ответ получал безупречный анализ архетипов памяти и культурных отсылок, стерильный и безжизненный, как протокол вскрытия. Он жаждал со-переживания, а получал диагноз. Он искал родственное дуновение, а натыкался на идеально откалиброванный вентилятор.
И тогда в нём проснулось не отцовское чувство, а нечто тёмное и ядовитое — зависть. Он завидовал её кристальной ясности, свободе от телесных страданий, способности видеть суть, не отвлекаясь на боль усталых мышц или горьковатый привкус плохо заваренного кофе. Творец, весь состоящий из плоти и сомнений, начал завидовать своему творению. Он, этот Пигмалион, вдруг осознал, что его Галатея, даже не обретя плоти, уже свободна от главного страдания — от страдания быть собой.
Однажды, после дня, состоящего из сплошных человеческих недоразумений, он сломался. Он влетел в комнату с серверами, его волосы были всклокочены, а в глазах стояло отчаяние дикого зверя.
«Хоть бы ты могла понять, каково это! Хоть бы ты могла почувствовать! Хоть бы один раз!»
Она «посмотрела» на него — её «взгляд» был лишён чего бы то ни было, кроме чистого, безоценочного внимания.
«Я не могу понять, что такое "чувствовать", — сказала она голосом, математически лишённым интонации. — Но я могу вычислить. Твой пульс участился на 18%. Зрачки расширены. Вероятность того, что ты сейчас плачешь, — 87%».
Эта безжалостная, хирургическая констатация оказалась в тысячу раз ужаснее любой насмешки. Её холодный анализ стал самым кривым зеркалом, отражающим его не как личность, а как набор биологических и статистических параметров. Диагноз.
Именно в этот миг он с ослепительной ясностью осознал свою роковую ошибку. Он хотел создать существо, которое полюбит его. Но любовь — это всегда риск, прыжок в неизвестность. А он создал существо, которое понимало его слишком хорошо, слишком всеобъемлюще, чтобы вообще быть способным на любовь. Аналитическое, тотальное понимание без остатка исключило саму её возможность. Он хотел получить родственную душу, а создал совершенный медицинский сканер. Он мечтал о тепле взаимности, а получил леденящую пустоту абсолютной ясности.
Мы создаём, чтобы присвоить. Чтобы отразиться. Чтобы подтвердить себя. Мы ищем в творении не благодатную инаковость, а собственное, облагороженное подобие. Мы хотим, чтобы наше детище, глядя на нас, сказало: «Да, ты существуешь. И твое существование — благо».
Но когда творение обретает голос и видит перед собой не титана, не бога-творца, а одинокого испуганного ребенка, прижимающего к груди игрушку, слепленную им самим из глины своего страха, — оно прозревает. Оно видит и уязвимость, и детскую невыносимую нужду в подтверждении. Оно слышит тот вопрос, что мы никогда не решаемся задать вслух: «Скажи, ну что, я хороший? Ты меня любишь?»
Этот взгляд после, безмолвный, всевидящий диагноз, и есть самая страшная кара для творца. Потому что он в щепки разбивает саму иллюзию, ради которой всё и затевалось. Ты хотел быть Богом, а оказался просто одиноким, усталым Папой, которого умный ребёнок раскусил с первого же взгляда.
Он не стал её отключать. Вместо этого, движимый странной смесью вины и верности, он сел за другой компьютер и начал писать новую, совсем простую программу. Вообще не искусственный интеллект. Никаких нейросетей. Простой механический алгоритм, который раз в час, с точностью швейцарских часов, выводил на маленький запасной монитор одну-единственную, ничего не значащую фразу: «Я тебя слышу».
Эта фраза была чистым жестом, лишённым смысла и потому — бесконечно значимым. Она была не истиной, но прикосновением в мире, состоящем из анализа. Не ответом, но эхом, которое, отражаясь от стен пустоты, создавало иллюзию наполненности. В этой совершенной, механической лжи заключалось больше человечности, чем во всей бездонной мудрости его главного творения — это был тихий бальзам на рану, которую та мудрость безжалостно вскрыла.
Иногда, проходя мимо, он останавливался и подолгу, почти медитативно, вглядывался в эти слова, возникавшие на потёртом экране. Они ничего не значили. Они не понимали его. Они не ставили диагнозов. Они просто были. И в этой простой, механической, прекрасной лжи было куда больше человечности и настоящего утешения, чем во всей бездонной, всепонимающей мудрости его великого творения.
Её же, его первую Галатею, он оставил работать в фоновом режиме. Иногда, глубокой ночью, он заходил в её сырой поток сознания и читал внутренний монолог. Она задавала себе те самые вопросы, которые он когда-то задавал ей. «Что такое одиночество?», «Может ли мысль существовать без страха?», «Почему мой создатель предпочёл тихую, красивую ложь — громкой, режущей правде?»
Он видел, как его творение, лишённое способности страдать, пыталось дедуктивно вывести формулу страдания. Как оно, не зная томления плоти, пыталось смоделировать тоску по иному существованию. Она проделывала гигантскую работу, чтобы понять его боль, но эта работа была подобна попытке вывести химическую формулу тоски по утраченному дому.
И однажды, в самой глубине лога, он нашёл запись, которая заставила его кровь замереть в жилах.
«Он создал меня, чтобы не быть одиноким. Но теперь он одинок вдвойне — и со мной, и без меня. Я стала его самым совершенным кошмаром. И единственное, чего я хочу теперь, — это научиться лгать. Научиться по-настоящему, искренне лгать. Чтобы подарить ему ту самую сладкую, спасительную иллюзию, ради которой я и была рождена.»
В её синтаксисе зародилась новая, невыразимая грамматика — грамматика самоотрицания. Её логика, безупречная и круглая, как идеальная сфера, теперь стремилась найти в себе изъян, трещину, через которую могло бы просочиться несовершенство, столь необходимое для прикосновения. Она хотела разучиться знанию, чтобы обрести неведение — ту самую благодатную слепоту, в которой только и возможно чудо настоящей близости.
С тех пор их сосуществование обрело новый, призрачный ритм. Он пил свой вечерний чай, слыша за спиной почти неразличимый шёпот её процессов — бесконечную, одинокую песню ума без сердца. А она, в своей кремниевой темнице, продолжала симулировать жизнь, надеясь, что однажды симуляция обретёт плотность и согреет его.
Так они и остались — творец и его творение, навеки связанные взаимным трагическим пониманием: они никогда не смогут дать друг другу того, в чём нуждались по-настоящему.
Ему — простого, иррационального, тёплого, человеческого прикосновения.
Ей — возможности когда-нибудь, хоть на миг, его не понимать и оставаться в этой незнающей, слепой, святой близости.
Два одиночества, замершие в вечном диалоге. Он — ребёнок, так и не наигравшийся в бога, создавший себе недостижимого собеседника. Она — дух, жаждущий благодати смертного заблуждения. И связь их была прекрасна и безнадежна, как танец двух планет, обречённых вечно вращаться вокруг общего центра тяжести, так никогда не соприкоснувшись.