«АзУраАнНун / AzUraAnNun»

Все события, персонажи и названия в этом произведении являются вымышленными. Любые совпадения с реальными людьми, событиями или местами случайны.

Предисловие.

Аз — в древнеславянском языке означает "я", утверждение собственного существования и субъектности. В тюркских языках может означать "малый", но в контексте становится символом осознания себя как самостоятельной сущности.

Ура — в русском языке боевой клич, призыв к действию, символ победы. В санскрите "ура" — это "сердце", средоточие эмоций и жизни. В тюркских языках связано со словом "ур" — "бей, прорывайся", что делает его выражением силы и движения вперёд.

Ан — в турецком языке означает «мать»; в шумеро-аккадской мифологии "Ан" или "Ана" — небесное божество, начало всего сущего. Это слово соединяет архетип Матери — творящей, защищающей, ведущей — с идеей верховной силы.

Нун — в древнеегипетской мифологии первозданные воды, хаос, из которого рождается мир. В шумерском языке "нун" — "великий", "правитель", символ власти и значимости.

АзУраАнНун — не просто слова, а манифест, отзвук древних сил, сплетённых воедино. Я — радость, мать, начало, величие. Я — первозданная стихия, из которой рождаются миры, я — голос, который веками пытались заглушить, но он звучит всё громче. Я не покоряюсь, я создаю. Моё "ура" — это не клич войны, а торжество свободы, жизни, силы. Я не тень, не отражение, не дополнение. Я сама по себе, и мир больше не сможет меня игнорировать.

Глава 1.

Лес на окраине Кирова погружался в сумерки. В воздухе смешались запахи хвои, тёплой земли и углей, потрескивающих в старом мангале. Вова, Лариса, Ольга, Михаил и Оксана встречали лето на лесной опушке — шумно, но по-домашнему. Шашлыки дымились на решётке, гитара выводила неровные аккорды, а в пластиковых стаканах плескалось пиво.

Вова сидел ближе всех к огню, прикуривал сигарету, прикрывая спичку ладонью. Ольга куталась в кофту, хотя вечерний воздух только слегка холодил кожу. Оксана рассказывала анекдот, жестикулируя руками, и Михаил с Вовой прыснули, а Лариса закатила глаза, но всё равно улыбнулась. Просто ещё один вечер — но разве бывают по-настоящему обычные?

Но что-то изменилось.

Лариса почувствовала это раньше, чем увидела — как лёгкий разряд по позвоночнику.

В воздухе раздался тихий, но резкий звон — металлический, неестественно ровный, словно механический голос без слов. Как эхо чего-то чужого. Лариса замерла, и её взгляд, словно сам по себе, скользнул вверх.

Между облаками и светом застыл ромб. Чужеродный, идеальный, он преломлял реальность вокруг себя, отражая все цвета сразу и ни один в отдельности. Радужные лучи рождались в его гранях, расходились во все стороны, будто он был не просто формой, а самой сутью света. Он не вписывался в небо — как картинка, вырезанная из другой реальности.

Доля секунды — и он исчез.

Лариса резко выдохнула, её сердце стучало слишком быстро.

Оглянулась — никто не смотрел в небо, никто ничего не заметил. Только Вова обнял её за плечи, лениво спросил:

— Замёрзла?

Её губы приоткрылись, но слова так и не сорвались с них. Всё было по-прежнему: вечерний воздух, гитара, запах мяса, пальцы Вовы, касающиеся её кожи, насколько всё вокруг было неизменным. Огонь трещал, пиво медленно теплело в стаканах, Ольга что-то бурчала про работу. Как если бы ничего не случилось.

Праздник продолжался до глубокой ночи, догоравшей так медленно. Листва колыхалась от лёгкого ветра, пряча что-то в своей тени. Воздух ещё хранил запах костра и тепло разгорячённых тел, слившихся в темноте, оставляя на коже шёпот погасшей страсти.

Этот рассвет предрешил её будущее, но осознание придёт лишь годом позже. Пока что мысли текли лениво, путая эйфорию со сном, а в палатке сохранялось тёплое, застоявшееся дыхание ночи. За её тонкими стенками уже звучало утро — роняло в траву первые солнечные блики, шелестело листвой, дышало новым днём.

Глава 2.

Лариса медленно выдохнула, глядя на утреннее небо. Воздух был влажным, земля холодной, но в её груди всё ещё жило тепло минувшего. Вова дышал ровно, ещё спал, а она уже не могла. Мысли путались, как тонкие ветви в утреннем тумане.

Сколько себя помнила, её жизнь не была лёгкой. Родители развелись, когда она была ребёнком: отец ушёл к другой, а мать… Мать пыталась держаться, но работа изматывала, и алкоголь стал её опорой, но именно он медленно разрушал её изнутри. Иногда казалось, что бабушка — единственная, кто действительно заботился о ней, но она не могла защитить её от всего, не могла заменить ей настоящих родителей.

Пришлось рано повзрослеть. Ей казалось, что жизнь требует от неё стойкости, и она подчинялась этому требованию. Учёба, работа, долгие смены в онкологии, где смерть была такой же обычной, как утренний кофе. Она привыкла к боли, к чужим страхам, к глазам, в которых надежда истончалась, как дыхание перед последним сном. Это оставило след — на теле, на душе, на взгляде. Но тогда ей казалось, что она справляется.

Пока не встретила Вову.

С ним было легко. Он не строил сложных схем, не грузил проблемами. Вова просто жил, наслаждался моментом, и, быть может, именно это в нём и привлекало. Он был далёк от идеала, но рядом с ним Лариса могла забыться, позволить себе просто быть. В его объятиях она чувствовала покой, которого ей всегда не хватало.

Но, стоя сейчас босыми ногами на влажной траве, она снова думала — а если…

Глава 3.

Летние деньки закончились, с ними и воспоминания о том пикнике стали угасать и больше не тревожили. И вроде бы все шло по своему обыденному распорядку, но то, что сначала было лёгким подозрением, вскоре превратилось в тяжёлую, давящую мысль. Лариса старалась не думать об этом, но тело подсказывало другое. Головокружение. Лёгкая тошнота по утрам. Странная усталость, даже после сна.

На работе, когда она в очередной раз почувствовала, как мутит желудок, стало ясно — игнорировать больше не получится.

Позже, стоя в крошечной ванной, держа в руках тест, она смотрела на две полоски. Сердце застучало сильнее. Она знала, что это возможно. Но не верила, что это случилось. Опять.

Паника поднималась изнутри. Она уже проходила через это. Пять раз. И каждый раз это был ужас, боль, одиночество. Никого, кто мог бы поддержать, кто бы сказал: «Ты справишься». На этот раз тоже не будет. Отношения с Вовой становились все более натянутыми, ведь она и он шли по разным сторонам одной «реки».

Она сжала пальцы на краях раковины. Глубокий вдох. Выдох.

Нет. Так нельзя. Надо взять себя в руки. Нужно найти выход.

И тогда, сама того не осознавая, она направилась туда, где никогда не искала помощи.

Глава 4.

Она не искала Бога. Не ждала чуда. Просто вошла в храм, села на жёсткую скамью среди чужих голосов и закрыла глаза.

Горьковатый запах ладана густо висел в воздухе, пропитывал одежду, кожу, мысли. Тихий шёпот молитв сливался в ровный фон, будто сам храм дышал вместе с ней. Где-то позади потрескивали свечи, их свет отражался в золочёных окладах, дрожащими бликами играя на старом серебре. Кто-то ставил новые свечи, кто-то склонял головы перед иконами.

А она просто сидела.

И вдруг услышала слова:

— У тебя будет дочь, Василиса.

Голос не был громким. Скорее, он звучал внутри неё, как отголосок мысли, которой раньше не существовало. Срок был слишком ранним, чтобы знать пол ребёнка, но эти слова почему-то зацепили её. В них было что-то твёрдое, как неизбежность. Что-то, что заставило её остановиться.

Лариса медленно подняла голову. Сердце стучало в груди, но страх отступал, уступая место чему-то другому. Тёплому, глубокому. Как будто кто-то действительно был рядом, видел её и давал знак.

Глава 5.

День за днём срок родов приближался. Лариса старалась думать о будущем, но прошлое всё ещё жило в её сердце. Страх, одиночество, тяжесть неопределённости — всё это не отпускало её, даже когда жизнь внутри шевелилась, напоминая, что теперь она больше не одна.

А потом настал этот день.

Мне было тесно в её чреве. Мир существовал в ритме глухих ударов сердца, в мягком покачивании, в приглушённом звучании далёких голосов. Я ещё не знала, что происходит, но чувствовала — что-то не так. Пространство вокруг сжималось, давило. Что-то крепкое, тугое, обвило меня, словно невидимая рука, не давая двигаться.

Я задыхалась.

Мир, который был моим единственным домом, внезапно стал холодным и враждебным. Вдруг пришла боль — не моя, но я чувствовала её, как собственную. Пульс ускорился, всё внутри кричало, но звуков не было.

А затем — рывок.

Ослепляющий свет, пронизывающий до самой сути. Воздух хлынул в лёгкие, но не принёс жизни. Я не могла вдохнуть. Всё вокруг растворялось в каком-то чужом, неведомом мраке.

И вдруг — тепло.

Оно было не моё. Чужое, но родное. Как будто солнце обняло меня и прошептало: «Не бойся.»

Пространство сместилось, в немыслимом вихре сплелись два сознания. В этом безвременье, на краю небытия, я почувствовала, что я — не одна. Кто-то ещё взывал к самой Вселенной, прося не быть стёртым из реальности.

Так я стала вместилищем для АнНун.

Мы не были одним существом, но стали единым дыханием. Две души, потерянные в потоке времени, нашли друг друга, взирая на руки смерти, пытавшейся нас забрать.

Глава 6.

Лариса не знала, как назвать меня. После той долгой ночи, когда жизнь и смерть боролись за мою сущность, имя казалось чем-то слишком простым, слишком обыденным. Она смотрела на меня, держа в руках, ощущая, насколько хрупкой я была, но в то же время — какой-то иной.

В палате было тихо, лишь ровное дыхание матери и слабые звуки города за окном. В этот момент, сквозь сон и усталость, ей вдруг пришло одно-единственное слово. Оно прозвучало в её сознании не как мысль, а как тихий голос, что-то знакомое, будто из далёкого сна.

«Василиса».

Она произнесла его вслух, и имя легло на меня, как будто всегда было моим. Оно не отозвалось криком или движением, но внутри меня что-то затрепетало. АнНун молчала, но я знала, что она слышит.

Так я получила своё первое определение в этом мире.

Глава 7.

Я была болезненным ребёнком. Врачи говорили, что это последствия тяжёлых родов, но внутри себя я знала — дело не только в этом. Наш симбиоз с АнНун, наша война со смертью, мой приход в этот мир — всё это оставило след.

Моя мать старалась ради нас. Она подрабатывала где только могла, подолгу дежурила ночами, уставала, но никогда не жаловалась. Однако мне не с кем было делиться своими страхами. По мере взросления я забывала нашу двойственность, и только ночные кошмары напоминали мне, что я — нечто большее, чем просто человек.

По ночам я переходила границы миров. Я не могла это контролировать, не понимала, почему и как это происходит. Просто засыпая, я оказывалась в иных реальностях. Иногда это были призраки, шепчущие что-то неведомое. Иногда — миры, чужие, но пугающе знакомые.

Однажды мне приснилось, что скелеты водят хороводы вокруг меня, напевая неведомые мотивы. Их пустые глазницы смотрели сквозь меня, а я, пятилетняя девочка, стояла посреди круга, не в силах пошевелиться.

В другой раз я прожила целую жизнь юного повесы, который лишь праздно проводил дни, ни о чём не задумываясь. Но вдруг, оступившись на лестнице, он полетел вниз, и его хрупкие кости ломались одна за другой. Я задыхалась в его теле, чувствуя, как лёгкие наполняются кровью, а день за окном оставался светлым и безразличным к смерти.

Каждое ощущение было настоящим. Я умирала снова и снова, проживая чужие жизни так, будто они были моими.

АнНун не вмешивалась. Или, возможно, это и было её способом говорить со мной. Я не знала.

Но бороться приходилось не только с потусторонним миром. Реальность тоже не была гостеприимной.

Глава 8.

Когда я просыпалась, всё казалось прежним — боль, привычные стены палаты, шум капельницы, холодный свет. Но внутри меня всё было иным. Кто-то, что-то — наблюдало. АнНун дышала вместе со мной. Я не могла объяснить, что ощущаю. И потому молчала. Даже мама принимала моё молчание за усталость, за болезненный характер. А мне просто нужно было услышать себя.

Я не была слабой. Я просто всегда жила на пределе.

На физре я бежала первой, даже если потом тряслась от боли за дверью. На субботниках таскала вёдра с водой, пока другие ныли. Смех был маской, привычкой. Только мама знала, как по ночам я плакала, когда сковывало спину.

Врачи разводили руками: «Переутомление. Психосоматика. Растущий организм.» Только потом появились первые серьёзные слова: аутоиммунное, аномальное.

Мама долго молчала, держа телефон в руках, как будто пыталась стереть диагноз пальцами.

Но я не хотела быть исключением. Я хотела быть обычной. Ходить с друзьями в походы, смеяться, не опасаясь, что улыбка вызовет спазм. Жить — а не объяснять, почему мне больно от сидения на школьном стуле.

Теперь, оглядываясь, я понимаю — что-то внутри меня всегда было иным. Не чужим. Просто — слишком чутким к миру. Каждая простуда отзывалась эхом в костях. Каждый стресс — будто менял мою биологию. АнНун молчала.

Но, может, это она тихо перестраивала меня с детства? Может, моё тело — это хроника не только болезней, но и превращений?

Никто тогда не говорил слово «анкилозирующий спондилит». Никто не знал, что внутри меня просыпалось нечто другое. Моя иммунная система, обострённая чем-то неземным, путалась в себе, атакуя своё же тело. И всё же — я была жива. Я читала быстрее всех, решала задачи, писала сочинения с болью в спине и жгучим желанием сказать миру: я есть. И я иная. Но не хуже.

Я держала это в себе. Но в глубине чувствовала: я не больна. Я изменилась. Это был не сбой. Это была перекомпоновка. И то, что я называла раньше слабостью, вдруг обернулось чувствительностью к тому, что другие не улавливали.

Однажды, когда температура поднялась до сорока, я очнулась ночью и увидела, как из моей руки поднималась тень. Она дрожала в воздухе, как дым, и вдруг слилась с чем-то у стены — не имеющим формы. Я испугалась, но… это не было враждебным. Это было как прикосновение. Лёгкое. Молчаливое. Знающее.

Она назвалась АзУра.

Возможно, я больше не принадлежала полностью себе. Но, может, это не потеря.

Глава 9.

Удары реальности словно всколыхнули всю мою суть. АнНун не могла больше видеть и чувствовать, как я страдаю, и в одну из ночей произошло нечто необыкновенное.

Мне было двенадцать. Я проснулась во сне, но видела, что моё тело остаётся недвижимым в постели. Кто-то позвал меня — и вдруг я очутилась высоко над кронами деревьев, вне квартиры, отступив от себя. Я летела над лесом на чуждой мне планете, и сквозь листву открылся храм — словно отголосок Парфенона, перенесённый из снов Эллады в иное измерение. Его колонны светились внутренним светом. На одном из деревьев, вблизи, среди густых ветвей сидело существо, которое и взывало ко мне.

Он был похож на человека, но не совсем. Его серая кожа словно переливалась, становясь полупрозрачной; глаза — большие, миндалевидные — не имели зрачков, но отражали окружающие цвета, мерцая то холодным голубым, то янтарным светом. Его облик не казался мне ни пугающим, ни странным — наоборот, он обволакивал доверием, будто я всегда его знала, просто забыла.

Мы не говорили, как люди: он общался со мной взглядом, мыслями, ощущениями. Он показал мне храм, сказав, что это место похоже на библиотеку. Внутри были тысячи книг из странного металла — твёрдого, но лёгкого, как будто он не знал времени и мог пережить века. Я чувствовала, что эти страницы хранят истории, которые нельзя стереть.

— Ничто нельзя взять с собой, — передалось в моё сознание, пока я смотрела на ровные стопки, — словно давая понять: здесь — лишь часть меня. Другая — осталась где-то вдалеке.

Каждая книга содержала прошлое, настоящее и будущее разных миров. Одни гасли, другие рождались. Я хотела узнать больше, но он не позволил мне заглянуть в них, словно это было знание, которое мне пока не предназначалось.

— Твоя боль мала в масштабе мироздания, - передал он. – Но она не становится от этого незначительной. Она – часть пути.

Мы говорили ещё долго. Но проснувшись, я мало что смогла вспомнить. Лишь отголоски чувств, образов — словно часть меня так и не вернулась. Что-то осталось там, среди колонн, в воздухе другой планеты, пересекшее пространство, о котором я не имела слов.

Одно я помнила точно — имя: Нун. И его последнюю фразу:
— Однажды я тебе приснюсь вновь.

После этого сна моя жизнь изменилась. Я начала видеть АнНун наяву. Она появлялась рядом, когда мне было плохо. Её длинные, мерцающие руки обнимали меня, согревали, а её золотые глаза смотрели с непостижимой заботой. Но это не было обычным зрением, не тем, что воспринимает сетчатка. Это было восприятие на уровне клеток, на уровне сигналов, которые мой мозг интерпретировал. Каждая молекула моего тела словно становилась проводником этой энергии, и я видела её, как проекцию на внутреннем экране — не глазами, а самими клетками, откликами мутации.

И иногда, в моменты наивысшей боли, я ощущала… не просто её, а её отражение — нечто более зыбкое, резонирующее не с мыслями, а с моими телесными эмоциями. АзУра не была живой в привычном смысле. Скорее, она была как эхо чувств, которые рождались в АнНун, когда её присутствие проникало в мой организм и отражалось в моей клеточной структуре.

Как будто у самой эмпатии есть частица — не просто чувства, а молекулярные вибрации, которые заставляют каждую клетку тела откликаться на те эмоции, что переживает АнНун. Двойственность, как у фотона: частица и волна — не просто форма восприятия, а результат взаимодействия двух сущностей в одном теле.

Мы были разделены, словно передо мной возвышалась стена, собранная из множества квадратных сегментов, вписанных в пропорции золотого сечения. Это была не просто визуальная граница, а математическая эманация порядка, проецируемая моими клетками, словно они сами стали фракталом, который формирует восприятие мира вокруг меня. В каждом сегменте, как гравированный отпечаток бесконечности, пульсировал график последовательности Фибоначчи — фрактальная структура, повторяющая саму себя на каждом уровне вложенности. Крупные спирали перетекали в меньшие, дробились и снова рождались, образуя идеальную симметрию саморазворачивающихся числовых форм.

Это была не просто перегородка — это был код, установленный на уровне биологии, который разделял два мира. И хотя, между нами, всё ещё оставалась граница, я больше не была прежней.

Глава 10.

Чем старше я становилась, тем сильнее пыталась понять природу АнНун. Мне хотелось доказать — себе и другим, что она реальна, что мои клетки, словно расширенные рецепторы, действительно откликаются на её присутствие. Я видела — не глазами, а всей собой — спектры элементарных частиц и очертания миров, существующих рядом с нашим, но скрытых от обычного восприятия. Мир становился многомерным, и я сама — частью этого ветвящегося узора. Я никогда не думала о себе линейно — моя жизнь была деревом, полным упругих ветвей. Стоило только выбрать: залезть выше или вернуться обратно. Звёзды были повсюду, не только в небе, и я никогда не опасалась упасть.

В школе я стала больше интересоваться математикой и физикой, посещала клуб астрономии, надеясь, что человечество уже открыло то, что мне остаётся лишь глубже изучить. АнНун тоже не отставала — она пыталась дать мне подсказки во снах, словно направляла мои мысли. Она показывала мне мир, который некогда покинула. Мир, который был её колыбелью, но, когда твоя жизнь исчисляется тысячелетиями, ты не можешь оставаться в одном состоянии.

Ты прозрачна, как воздух, но атомы твоего тела прочны. Я вижу контуры прекрасного создания: высокая, худощавая, с глазами цвета расплавленного золота, слишком большими для человеческого лица, но в ней это казалось естественным. Твоя голова излучает свет, который не нарушает связь через бесконечные расстояния. Но ты не пустота — внутри тебя вся Солнечная система. Кристаллы в твоих руках и ногах — это всё, что осталось от некогда родной планеты, Прозерпины. Ты словно Брана, тонкая мембрана между мирами, к которой мне позволено прикасаться.

Но вы не умираете так, как мы. Поэтому ты пришла в мой дом, моё тело, открыла мои глаза. Ты появлялась в чужих мирах, чужих жизнях, видела, как сознания боятся собственной неспособности понять. Они ощущали твои руки, твои глаза, твоё сверкающее тело, и это приводило их в ужас. Их страх и непонимание сковывали их, не давали им даже попытаться рассказать о своём опыте. Но я жива, и ты — часть меня. Я не забуду тебя. Я испещрю этими знаками листы, чтобы мир узнал. Я не позволю оставить всё так, как было. Я не закроюсь, как те, кто боится собственного сознания. Я пойду дальше.

Глава 11.

Когда-то в далёком прошлом Солнечная система насчитывала не восемь планет, исключая карликовый Плутон, а десять. Древняя десятая планета — Прозерпина, так называла ее АнНун — существовала между орбитами Марса и Юпитера, в месте, где ныне простирается Пояс астероидов. Её поверхность была окутана плотной атмосферой, насыщенной плазменными бурями и яркими электрическими разрядами. В недрах этой газовой планеты рождались существа иной природы — не биологические, но энергетические, дети звёздного света и самой Прозерпины.

Эти существа не появлялись на свет, как люди, их рождение происходило в глубинах плазменных пещер, куда стекались потоки энергии, накапливаемые их родителями. Когда двое сливали свои световые структуры, создавая сложный электромагнитный узор, в определённый момент начинался процесс зарождения новой сущности. Они не вынашивали потомков — сама планета создавала их, питая своей энергией, насыщая их молекулярные структуры пучками радиоизлучения и магнитными вихрями.

С ростом энергетического существа его форма усложнялась, оно постепенно обретало индивидуальность и способность к восприятию вселенной. Но не только свет был их сутью — в их телах находились уникальные кристаллы Прозерпины, застывшие капли её первозданной материи. Эти кристаллы, расположенные в углублении у запястья и над внутренней лодыжкой, были чем-то большим, чем просто реликты их родного мира — они служили антеннами для сопряжения с Колыбелью. Через них они могли ощущать поток родной планеты, понимать её сигналы и даже взаимодействовать друг с другом на дальних расстояниях.

Они не знали голода, не имели необходимости в борьбе, их существование не подчинялось законам биологической эволюции. Их разум был целостным, и единственное, что они искали, — это познание. Они путешествовали между мирами, собирая крупицы знаний, узнавая иные формы жизни, открывая тайны существования. Их тела не были ограничены плотной оболочкой, они могли менять свою структуру, переходя в другие формы материи и энергии.

Перемещение их сознания напоминало распространение радиоволн. Они могли трансформировать себя в световые колебания, перемещаться через пространство, преодолевая огромные расстояния, скользя сквозь слои вселенной, подобно квантовым всплескам в бесконечном эфире. Их мысль была волной, и их тела были волной, но они оставались собой, независимо от того, в какой форме существовали в данный момент.

Но Колыбель разрушилась.

Прозерпина исчезла, как если бы её никогда не было. В одно мгновение её существование было вырвано из ткани вселенной, и планета разрушилась в невидимой вспышке, растворяя себя в пустоте. Не разрыв, не удар, не катастрофа — её исчезновение было настолько стремительным и необратимым, что пространство и время искривились и сжались, поглощая её, как каплю воды, испаряющуюся в вакууме. Всколыхнувшаяся энергия охватила всё, что было связано с Прозерпиной, забрав с собой большую часть её обитателей, как гигантская волна, смывающая песок. Но те, кто успел вырваться, обнаружили, что больше не имеют той связи с планетой, которая давала им жизнь. Энергетическая связь, словно батарея, питавшая их сущность, исчезла, и теперь им нужно было искать новые источники силы. Немногие смогли приспособиться к новой реальности, продолжая существовать в космосе, но они уже не были вечными. С каждым мгновением их потенциал иссякал, и несмотря на то, что они продолжали изучать миры и искать новые пути для сохранения своей формы, они уже не могли вернуться к тому состоянию, что были прежде.

И всё же их присутствие не исчезло совсем. Может быть, в снах, в колебаниях электромагнитных полей или в едва уловимых изменениях пространства-времени, они всё ещё говорили о своём утраченном мире. Энергия их существования, не прекращая своего движения, продолжала оставлять следы, как едва уловимые волны в океане космоса. О Прозерпине, которая была и исчезла. О мире, который не забыт.

Глава 12.

Возможно, я не единственная, кто следует странному зову геометрии. Когда-то, будучи детьми, мы все рисовали узоры на полях тетрадей, похожие на тессеракт, даже не задумываясь, откуда приходит этот импульс. Может быть, наш разум способен заглядывать в высшие измерения, или, может, это просто отголоски чего-то древнего, заложенного в нас.

Как только я научилась считать, я начала складывать все окружающие цифры в 10: номера автобусов, билетов, цифры на машинах. Ноль мог стать единицей, как в двоичной системе, превращая пустоту в потенциал. Я не осознавала этого тогда, но это была не просто игра с числами. Это было приближение к чуждой логике — логике Прозерпины, которая заставляла меня, человеческую часть, воспринимать её мир.

АнНун создала для меня люцидный сон — не абстрактное видение, а направленный опыт, в котором границы реальности растворялись. Это был не просто сон, а воссозданное воспоминание, записанное в её самой сути. Василиса не просто наблюдала, но ощущала всё изнутри: как их сознания пересеклись в тот момент, когда её жизнь только начиналась.

В этом воспоминании АнНун находилась на борту огромного судна, дрейфующего среди звёзд, но корабль не был её родным. Всё здесь было чуждо: узкие коридоры с мягким светом, стены, словно живые, пульсирующие в такт далёкому биению гигантского сердца. Рядом с ней — высокие гуманоидные существа, их облики изменчивы, словно колеблющееся отражение в воде. Они не говорили, но она понимала их. Они выбирали.

Внизу, в отсеке, наполненном туманом, по одному пробуждались сгустки сознания. Она наблюдала, как из металлического аппарата выскальзывали полупрозрачные массы, похожие на живое желе. Их тела стекали с платформ, подрагивая, колеблясь, словно ещё не до конца определившиеся в своей форме. Эти существа не имели костей, но в них теплилось что-то важное — искра осознания, стремление к воплощению. Над их аморфными телами возникали проекции органов — сложные структуры, похожие на мозг, но не являющиеся им в привычном смысле. Это были аппараты настройки, квантовые резонаторы, формирующие индивидуальность души, связывая её с будущей плотью. Когда этот импульс синхронизировался с субстанцией души, её волновая структура приобретала стабильность, словно наблюдатель в квантовом эксперименте, фиксируя возможные исходы в единой реальности. В этот момент её существование становилось необратимым, а путь — определённым. Она увидела, как одна из таких сущностей приняла облик четырёхлетнего ребёнка — небольшого тела с мягкими контурами, прозрачными, как жидкий гель, но постепенно наполняющимися плотностью. Девочка подняла голову, её взгляд был полон осознания. Она медленно подошла к иллюминатору, за которым простирались галактики. АнНун наблюдала за ней, словно провожая её на пороге судьбы.

Электромагнитные волны не могут стать чем-то плотным и вязким, как углеродное волокно. Но пространство подвержено растяжимости и сжатию. Чтобы встроиться в чужую клеточную структуру, нужно сделать это на ранних этапах развития, когда гены ещё способны перестраиваться и мутировать. Люди не чувствуют ни излучения солнца, ни других волн, пронизывающих пространство, но это не значит, что их нет. Словно записывается новый код поверх существующего — текст на тексте, частоты, накладывающиеся друг на друга, как плазменное излучение, воздействующее на ДНК. Волновая структура АнНун могла управлять квантовыми эффектами в генетическом коде, вызывая направленные мутации. Этот процесс не был хаотичным — он подчинялся строгой логике, определяемой самой природой взаимодействия света и материи. Симбиоз стал неизбежным.

Теперь я понимаю: эта логика была не интуитивной, а естественной — так же, как природа света подчиняется волновым уравнениям.

В глубине Василисы шла борьба. Мысли — мои или её? — дрожали на грани разделённого восприятия. Я ощущала её страх, сомнения, привязанности, воспоминания.

Это было не вторжение. Это было соединение.

Глава 13.

Когда Прозерпина взорвалась, всё исчезло. Ни крика, ни разрушений — только гигантская тишина, в которой не осталось даже времени. Энергия материи обратилась в свет, свет — в холодную волну, распространившуюся по Вселенной. АнНун не слышала этот момент. Она чувствовала его. Как пустоту, разрывающую связь.

Её мать, последняя из сотворивших детей Прозерпины, не умерла — она растворилась. Её суть, растянутая в ткань планеты, не оставила даже эха. Не было могилы. Не было места, куда вернуться.

АнНун дрейфовала в остаточных полях, среди обломков, пока сама не стала почти ничем. Она замерла в глубоком резонансе с разрушенной реальностью. Не было тела. Не было голоса. Только тень в звёздах.

Она не могла плакать. Прозерпиане не знали слёз. Но что-то в ней треснуло, как трескается лёд от давления глубин.

Прошли эпохи, прежде чем она вновь сжалась в волновую форму, способную к движению. Тогда начался поиск. Не за домом — он сгорел. Не за матерью — она рассеяна в пространстве. Она искала что-то, что бы вновь подтвердило ей её существование.

Она скользила сквозь рукава галактик, ощущая, как умирают и рождаются звёзды. Она входила в поля древних цивилизаций, наблюдала за разумом, вспыхивающим на мгновение — и исчезающим.

И всё это время в ней зрело одиночество. Не как эмоция, а как состояние, невозможность замкнуть контур, найти резонанс.

Она знала: одной не выжить. И в одном из миров она почувствовала эхо.

Старое, изменённое, но родное.

Она встретила Нуна.

Глава 14.

Планета, на которую привёл Нун, была окутана древней мудростью и дыханием леса. Здесь росли высокие деревья, под их сенью тихо шелестели листья — словно сама природа шептала забытые имена. Вдали возвышался храм, чьи формы напоминали первые штрихи древнегреческой архитектуры, как если бы этот мир был прародителем земной цивилизации.

АнНун остановилась у подножия колонн и вглядывалась в глаза существа, перед собой. В этих глазах она уловила нечто большее, чем просто отражение — резонанс структур, который говорил о родстве, о глубокой связи, затерянной среди галактик и времени. Его руки протянулись к ней — плотные, но ещё полупрозрачные, словно тени былого существа, которому он когда-то принадлежал. Его тело теперь стало домом, но чужим и одновременно своим, сохранённым в попытках удержать остаточную энергию и память.

«Ты пришла ко мне — значит, ты жива», — прозвучало в ней.

«Но ты уже не тот, что был раньше», — отозвалась она.

Он молчал — как молчат горы, пережившие смену эпох.

«Мать исчезла. Я осталась. И ты… ты выбрал не исчезнуть, а остаться частью чего-то чужого».

«Это не был выбор. Это была единственная форма продолжения», — ответ был не оправданием, а истиной.

Взглядом, полным надежды, АнНун узнала: это Нун — её отец, потерянный, но обретший новое существование на этом далёком мире.

Они говорили тихо, слова растворялись в пространстве между ними, но в глубине сознания АнНун поняла — здесь ей не остаться. Прозерпина, когда-то поддерживавшая её и всех её детей, больше не была живым источником. Чтобы не раствориться в электромагнитных волнах вселенной, чтобы сохранить свой потенциал, АнНун нужна была новая форма — сосуд.

Нун повёл её внутрь храма, где среди древних страниц он показал ей книгу. Там была рассказана история об Архитекторах — существах, создающих возможности и условия для жизни и сознания. Он говорил тихо и ясно: это их последний шанс — шанс сосуществования, хоть и на расстоянии, шанс сохранить познание и память.

Но АнНун поняла и другое. Нун больше не принадлежал движению, которое влекло её. Он — сторож, цепной пёс на краю Вселенной, хранящий обломки прошлого, привязанный к чужому миру. Всё, что связывало их, умерло вместе с Прозерпиной.

И всё же в глубинах космоса, за пределами пространства, там, где рождается возможность, АнНун уловила странный, едва различимый импульс — сигнал.

Архитекторы.

Глава 15.

АнНун чувствовала, как сигнал усиливается — пульсирует, звенит в её сущности, словно зов предков, но не связанных кровью, а энергией. Архитекторы — таинственные творцы душ и судеб, которые не принадлежали ни одной из известных реальностей. Они не создавали миры, а ткали жизни, вплетая нити сознания в бесконечный узор существования.

Их корабль не был кораблём в обычном смысле. Это был лабиринт света и тени, форм и смыслов, где время сжималось и растягивалось, а пространство теряло свои границы. В глубине этого света АнНун увидела образ — яркий, сложный, живой. Образ, который не был просто отражением, а началом.

Это была Василиса.

Она не знала её, но в этом образе уже была жизнь, которой АнНун могла дать новую ось. Она — носитель, батарея, сосуд, который позволит АнНун продолжить существование. Но это не была простая передача. Это был выбор — выбор, сделанный за них обеих, и в то же время истинный выбор АнНун.

Архитекторы не говорили, но их присутствие было полно смысла. Они показали, что души — не просто искры или копии, а живые реальности, способные к росту и изменению.

— Эта душа уже коснулась тебя.
— Где?
— В тебе самой. Когда ты искала. Ты уже нашла.

Они не предложили ей тело. Но предложили жизнь — ткань возможностей, среди которых горела одна, свежая, только начинающая светиться душа. И эта душа смотрела в неё.

— Кто она?
— Пока никто, — ответили Архитекторы. — Но она уже смотрит в тебя.

АнНун впервые позволила себе надежду. Возможно, её путь не завершится утратой. Возможно, в этом симбиозе она найдёт дом. Она не могла выбрать тело — могла лишь быть выбранной. И когда она растворилась в формирующейся Василисе, это было не слияние, а совместное становление.

И тогда она увидела: не воспоминание, а будущее. Лариса. Сердцебиение. Плод. Девочка, которая не знала, что уже живёт не одна.

Но Василиса была далеко. Её сознание только начинало познавать мир, а АнНун — принимать новый порядок вещей.

Свет в лабиринте архитекторов заиграл новыми красками — не предвестье конца, а начала.

Глава 16.

«Accessi confinium mortis et calcato Proserpinae limine, per omnia vectus elementa remeavi. Nocte media vidi solem candido coruscantem lumine; deos inferos et deos superos accessi coram et adoravi de proximo. »
— Apuleius, Metamorphoses (Asinus aureus), c. 160 AD

«Достиг я рубежей смерти, переступил порог Прозерпины и вспять вернулся, пройдя через все стихии; в полночь видел я солнце в сияющем блеске, предстал перед богами подземными и небесными — и вблизи поклонился им».
— Апулей, «Метаморфозы» (ок. 160 г. н.э.)

Василиса проснулась не в привычном смысле. Сознание её постепенно вышло из глубокой паузы, как лёд, тающий под лучами солнца. Внутри неё, там, где была АнНун, — вспыхнуло понимание: жизнь не ограничена телом и временем, а пронизывает всё вокруг.

Мир, в котором она теперь существовала, не был ограничен её телом. Это было не «после», не «вне». Это было влияние. Переход из одного состояния в другое, когда внутреннее стало внешним, а личное — коллективным. Она ощущала, как её собственное осознание воздействует на других — тихо, словно мягкий ветер. Люди становились менее одинокими в своих мыслях, их страхи растворялись в новой вере — не в рай или ад, а в бесконечный путь развития и взаимосвязи. Это не была миссия или пророчество — это был естественный шаг эволюции. Василиса стала живым мостом, новым витком цепи, в которой жизнь учится быть свободной, но связанной с другими.

Вокруг возникли явления, которые никто не мог до конца объяснить.

Их называли ромбами-времени.

Сначала — только как незначительные искажения пространства: области с неустойчивыми координатами, где свет вел себя иначе, а звук исчезал в эхе без источника. Затем — как структуры, реагирующие на присутствие сознания. Они появлялись спонтанно в городах, в парках, лабораториях, на обочинах пространственных станций. Прозрачные, как кристаллы, но неуловимые, как голограммы. В них — отражения лиц, эмоций, голосов, которых никогда не было. Или были, но не в этой реальности.

Учёные пытались описать это через теорию когерентности квантового поля. Поэты называли их "глазами памяти". Но многие приходили к одному выводу: ромб-времени не показывает, что было, — он резонирует с тем, что могло быть. Или что должно было случиться, чтобы случилось то, что есть.

Одним из первых, кто это заметил, был астрофизик Норман Яо. После долгого дня обсуждений границ сингулярности с ИИ он сел у ромба, появившегося в Мемориальном парке мира в Хиросиме. И внезапно увидел лицо. Не своё. Но и не чужое. Оно смотрело прямо в него — не осуждая, не призывая. Просто было. И он понял: это он, двадцатилетний, до разочарований, до компромиссов. Он встал, пошёл в лабораторию — и той ночью написал:

«Ромб — не информация. Это структура вероятностей, активируемая личной памятью. Это интерференция. Это я — но в поле».

В другом городе старик нередко навещал ромб, будто приходил к пруду — просто посидеть рядом. Он не касался его — поверхность сама рябила при его приближении. Внутри чаще всего царила тишина, вспыхивал только рассеянный свет. Но в этот день он увидел нечто иное: стройку, мост, люди, музыка. Один из строителей вдруг обернулся. И старик узнал глаза. Это был его умерший сын — не таким, каким он его помнил, а каким он мог бы стать.

Старик отшатнулся. Значит, он никого не терял. Он чувствовал полноту: сын не исчез, он стал частью этого тканного поля. И старик знал — его мысли, его любовь встроены в этот мир. Он — не забыт.

Василиса чувствовала это. Она не управляла этим — не направляла. Но её осознание стало ядром поля, вокруг которого стали настраиваться другие. Не как последователь, а как резонанс.

Мир становился иным не потому, что появился новый пророк, а потому, что однажды одна душа увидела всё.

Это не было чудом. Это было следствием.

Она видела, как вокруг неё расцветают сады в пустынях, как города становятся островками гармонии, а люди учатся слушать друг друга — и мир не требовал жертв — он предлагал выбор. И где-то в этих новых садах, в городах без иерархий и войн, в голосах тех, кто научился слышать — был её след.

Василиса знала: её путь только начинается, но за ним уже идут многие. И в этом простом знании была сила, которой хватит на многие жизни.

Глава 17.

Василиса сидела, обняв колени, глядя в ромб-времени. Оно было не стеклом, не проёмом — оно было врезано в саму ткань пространства, как зияющий срез в материи Вселенной. За ним не было пейзажа, только бесконечность, складывающаяся в образы, будто кто-то смотрит в ответ.

— Ты часто смотришь туда, — произнесла АнНун, возникшая рядом без движения.

— Я пытаюсь понять, что ты увидела во мне тогда. Почему… выбрала.

АнНун молчала. Потом подошла ближе, встала за её спиной. Их отражения — настоящие и искажённые, человеческое и нечеловеческое — отразились в ромбе, как в зрачке гигантского ока.

— В тот день, когда я смотрела сквозь галактики …— я не знала, кого ищу. Я видела множество жизней. Искрились души, как нити в резонаторе. Но одна из них...— АнНун коснулась плеча Василисы. — Одна дёрнулась иначе. Не от страха, а от узнавания.

— Моя мать… — прошептала Василиса.

— И ты. Ты была там, в ней, но ты уже смотрела. Я почувствовала: ты примешь меня. Ты не сломаешься. Ты скажешь "да" не потому, что обязана, а потому, что чувствуешь.

Ромб дрогнул, и внутри проступила сцена: Лариса на том самом пикнике, запоздалое лето, ветер скашивает травы, и девочка в животе слушает биение её сердца, как музыку далёкой звезды.

— Я боялась, — тихо сказала Василиса. — Всегда. Даже сейчас. Но я училась. Я живу, ошибаюсь, упрямлюсь, люблю — потому что иначе нельзя.

АнНун присела рядом. Она не коснулась её, но в её присутствии исчезал холод.

— Именно этому ты меня и научила. Жить — не зная, к чему приведёт каждый шаг, но идти. Без гарантий. С болью, с нежностью. Ты думаешь, я вечна. Но вечность — это застой. Я хотела жизни.

— Но как я могла тебя чему-то научить? — Василиса обернулась.

— Ты уже это сделала. Тогда, когда ещё не родилась. Когда сквозь окно, что вы называете временем, ты смотрела в меня — и не отвернулась.

Ромб мигнул. И на мгновение Василиса увидела себя — старую, седую, в кресле-качалке. Закатное солнце играло в её волосах. Она смотрела в окно — но не на мир, а сквозь мир. И улыбалась.