Зелёное стекло ярко бликует, слепя его. Это было не стекло, а отражение его собственной души, запертой в ловушке. Намерение юноши, чьё имя было украдено, твёрдо и непреклонно. Он решил, что больше не будет идти на поводу у других, и эта мысль подталкивает его вперёд. Бегом босиком по утренней росе, только вперёд! Ворваться в рассвет, успеть. Он чувствует, как прохладные капли омывают его стопы, давая ему силы. Откусить яблоко — символ прошлого, что он оставляет позади, — и бежать, бежать, бежать. Теперь он ищет ответ на один-единственный вопрос: свобода или безумие?
Он бежал от Колдуна, который наложил на него заклятье. Каждый раз, когда юноша думал, что вот-вот станет свободным, зелёное стекло затуманивало его разум, заставляя его видеть то, чего не было. Но сегодня что-то изменилось. В его руке было яблоко, которое он взял из сада Колдуна. Оно давало ему надежду. Свобода — это когда ты можешь выбирать. Безумие — это когда выбор делают за тебя.
Легенды гласили, что яблоко способно отрезвить разум. Яблоню охранял зелёный змей, очень коварный. Юноша знал, что змей не просто сторож, а часть заклятия. Чтобы получить яблоко, он должен был перехитрить змея. И он по наитию стал насвистывать незатейливую мелодию. Она смогла загипнотизировать змея. Яблоко было сорвано, и юноша прибавил скорости. Только спустя несколько километров он смог отдышаться и прийти в себя.
Присев в тени раскидистого дуба, беглец решил отведать колдовского яблока. Он взял его дрожащей рукой, поднёс к губам и откусил.
Не сладость, а жгучая горечь ударила в нёбо. Закружилась голова, земля ушла из-под ног. Мир поплыл перед глазами, закрутился воронкой из вспышек и образов. Он снова видел всё через призму того самого зелёного стекла — но теперь оно было не барьером, а экраном, на который проецировалась его украденная жизнь.
Вот он, мальчишка, бежит по полю ... А вот и тень Колдуна, накрывающая его. Вот его имя, которое у него забирают. Не звук, а ощущение потери, острое, как лезвие. Вот долгие дни в золотой клетке, где все его желания предугадывали и исполняли чужие руки, а он лишь наблюдал за собой со стороны, как за марионеткой. Зелёное стекло делало эту ложь сладкой, а правду — невыносимой.
Боль нарастала, становилась физической, давила на виски. Ещё один укус — и стекло, эта стена между ним и реальностью, вдруг оглушительно треснуло. Резкий, сухой звук, словно ломался лёд на огромном озере. Трещина, тонкая, как паутинка, рассекла идеальную зелёную гладь от края до края.
И сквозь неё хлынул мир.
Настоящий. Неискажённый. Ошеломляющий.
Запах влажной земли и дубовой коры, от которых прежде его отгораживало заклятье. Яркий, почти болезненный для глаз, не отфильтрованный зелёной дымкой, солнечный луч, пробивающийся сквозь листву. Шорох листьев на ветру — не общий гул, а миллион отдельных звуков. Он впервые за долгие годы почувствовал всё это. Не как наблюдатель, а как часть этого мира.
Он поднял взгляд. Сквозь трещину в стекле он увидел свои собственные руки — настоящие, исцарапанные ветками, с землёй под ногтями. Свои босые ноги, успевшие стереть в кровь. Это были его раны. Его боль. И впервые за долгое время эта боль была настоящей, а значит, и его собственной.
Заклятье ещё не пало. Зелёное стекло всё ещё висело перед его глазами. Но теперь в нём была брешь. Брешь, в которую врывалась свобода.
Но всё было бы слишком просто, если бы в этот оплот свободы, ставший наконец осязаемым, не прорвалось бы самое настоящее безумие.
Боль от треснувшего стекла не утихла, а сменилась новым, невыносимым ощущением. Осколки, всё ещё цеплявшиеся за край его сознания, за саму ткань его восприятия, вдруг ожили. Они съёжились, сжались в крошечные, идеально отполированные линзы. И каждая из этих линз оказалась направлена на него. Не вовне, а внутрь.
Они не показывали ему ложь. Нет. Страшнее — они показывали ему увеличенную, обожжённую докрасна правду.
Через одну линзу он видел свою рану на ноге с таким увеличением, что она казалась бездной. Через другую — мельчайшие частицы земли на руках превращались в чудовищные, инопланетные валуны. Солнечный луч, едва коснувшийся кожи, через искажённое стёклышко прожигал её дотла, вызывая адскую, фантомную боль.
Это была пытка гиперреальностью. Каждая клетка его тела кричала под прицельным взглядом этих крошечных зелёных солнц. Его собственное тело, его кровь, его грязь — всё, что стало доказательством его реальности, обернулось против него орудием невыносимой агонии.
Он закричал. Не от страха и не от ярости, а от чистой, беспримесной боли, которую его разум был не в силах обработать. Его свобода оказалась стерильной и яростной, как свет хирургической лампы, освещающей без анестезии его самые уязвимые места.
И самое ужасное — он принимал это за истину. Ведь это же была его боль, его тело, его мир. Зелёное стекло перестало лгать. Оно теперь мучило его чистейшей, неразбавленной правдой. И в этом заключалось последнее, самое коварное кольцо заклятья Колдуна: свобода, оказавшаяся невыносимой.
Возможно, безумие — это не когда выбор делают за тебя. А когда ты делаешь выбор, а он оказывается столь ужасен, что единственное спасение — это снова отвернуться от него.
Он упал на колени, сжимая голову руками, пытаясь вырвать из глаз эти раскалённые точки, но они были частью его видения, частью его самого. Крик застрял в горле, превратившись в хриплый стон.
Вопрос, с которым он бежал, обрёл новую, пугающую глубину.
Что есть свобода, если она сжигает изнутри?
И что есть безумие, если оно ощущалось так осознанно и реально?
Это был не конец пути. Это было его самое страшное начало.
Отчаяние, густое и чёрное, поднялось из самого нутра. С немым рёвом он стал бить кулаками по земле. Пыль вздымалась облаками, смешиваясь со слезами ярости и боли. Он хотел разбить этот мир, который так жестоко его обманул. Он хотел разбить себя.
Не этого он хотел. Не этой свободы, что режет по живому. Не этой правды, что жжёт как раскалённое железо. Он хотел просто быть собой — без этой боли, без этой хрустальной пыли в глазах, без этого вечного, сводящего с ума солнца в собственной голове.
А где-то далеко, в прохладной тишине своих чертогов, злобный Колдун ликовал. Он чувствовал каждую судорогу отчаяния, каждую вспышку боли в сознании юноши, как виртуоз чувствует дрожь струны. Его многослойное заклятье было не так-то просто победить. Оно было умнее. Оно было его частью.
Бег был всего лишь попыткой убежать от себя. От той пустоты, что осталась на месте имени. От той боли реального мира, которую когда-то так хотелось заглушить. Зелёное стекло не было тюрьмой. Оно было щитом. И, разбив его, юноша остался один на один с миром, к которому разучился быть готовым. И с самим собой — самым страшным и незнакомым существом.
Яблоко не давало свободы. Оно давало выбор. Самый страшный выбор: терпеть невыносимую боль настоящего или снова укрыться в сладком, обволакивающем тумане колдовства. Вернуться к Колдуну. Вернуться к тому, что гарантированно заглушит этот крик, даже если ценой будет вся оставшаяся жизнь.
Он лежал ничком на земле, без сил, истекая болью и горечью. Кристаллики зелёного стекла всё ещё жгли его изнутри, напоминая: ты свободен страдать. Ты сделал свой выбор.
И теперь ему предстояло сделать следующий. Не бежать. А остаться. И выдержать это.
Все же отрезвление — это крайне тяжёлое бремя. Оно обнажает нервы, оголяет душу, делает беззащитным перед лицом мира, который ты годами учился не замечать. Сквозь слёзы и боль, сквозь жжение в глазах, к нему стало возвращаться воспоминание. Не чёткое, а ощущение, смутный и горький осадок на душе.
Он вспомнил, что когда-то давно ... заключил негласный договор.
Не было ни силы, ни цепей, ни насильного увода. Была невыносимая, всепоглощающая боль. Травма, потеря, стыд — он уже и не помнил, что именно. Помнил только, что мир стал раскалённой иглой, вонзающейся в мозг. И тогда он в отчаянии воззвал к чему-то, к кому-то. И явился Колдун. Не с угрозами, а с предложением. С решением.
Зелёное стекло стало посредником в их сделке. В залог забвения, в обмен на покой, он отдал своё имя. Самую суть себя. Свою историю, свою боль, свои корни — всё, что делало его им. Всё, что было источником той агонии.
А потом ... потом всё так перепуталось у него в голове, что реальность и вымысел уже было не различить. Колдовство сделало своё дело. Оно стёрло память о самой сделке, оставив лишь смутное ощущение, что его обманули, украли, поработили. Оно превратило его спасителя в тюремщика, а побег от боли — в борьбу за свободу.
Ему было хорошо пребывать под зелёным стеклом. До поры до времени. Пока не проснулось смутное, тоскливое чувство, что эта искусственная нега, эта сладкая вата, забивающая рот и лёгкие, — тоже медленная смерть.
И вот теперь он здесь. Разбил свой щит. И получил то, от чего когда-то бежал, — обратно, в стократном размере. Получил свою старую боль, умноженную на боль нового прозрения.
Он не жертва. Он — соучастник. И его исцеление начинается не с побега от Колдуна, а с принятия этой страшной правды о самом себе.
Он медленно, с невероятным усилием, поднялся на колени. Слёзы, что текли по его лицу, были уже не только слезами отчаяния. Это были слёзы протрезвления. Горькие, очищающие.
Он больше не бежал. Он оставался. И смотрел сквозь треснувшее стекло своей души на свой собственный, безумно болезненный и бесконечно настоящий мир.
Он сделал свой выбор.