Осень-95
Нью-Йорк
Знаешь, Вилл…
У меня нет зонта. Это первая фраза, что пришла на ум, едва я ступила на блестящую мостовую после спектакля. Поздняя осень. Днем было свежо, сухо, даже пыльно. Было солнце – три дня кряду. Конечно, это не оправдание… Впереди состоятельные люди с зонтами, они не мокнут. А я в летнем пальто (бархат промокает и туфельки изящны слишком), в шляпке из прежней жизни. И в темноте можно очарованно окликнуть: «Мадам-мадам, Вы забыли зонт! Нельзя же так, мадам…»
Я слышу сетования Энского и всех поклонников. Я вижу, как я преодолеваю несколько шагов, всем по пути к метро, ныряю под чужой зонт с чистосердечной улыбкой и нежеланием снова простудиться. Все помнят улыбку, отказать невозможно при всём удивлении.
Но я не делаю разумных вещей, ты убедился. Нет зонта потому, что я не люблю обременять себя полезными вещами. Они тяжелы. Банальный рисунок: аллея, дождь, дама с зонтиком. А я не перешагиваю лужиц, догадываясь, что сержу Вас. Разве нам помог зонт той питерской ночью (только помешал)?
Я приметила афишу и решила, что сегодня посмотрю то, на что в Москве не выбралась. Чудный день. Я легко управилась дома и на работе, уложила Вильку. Постановка иная, язык чужой, музыка и танцы африканские. Шопен не годится для шоу, я наблюдала нас на современной сцене. Может Вы придумали, что нас было «Двое на качелях»? Мы совсем другие. Виктюк более талантлив. Слишком много прозы в этой любовной канители. Одиночество и отсутствие зонтов в природе. Первая фраза убедила меня, написать Вам, что всё окей. Под горячий душ, аспирин на ночь, главное – не разбудить Вильку. Когда я вышла на своей станции, шел мокрый снег, и кружевные шарфы не виноваты ни в чём, как и Вы. Привычка к нарядным вещам глупа в такую погоду. Я еще успею что-то записать – некоторые картинки из снов. Прежние черновики часто играли роль писем, и Вам нравилась трактовка будней в роман. Много личного вплелось в сюжет.
***
Ритуал исполнен: дверь на цепочку. И ночь, тогда я не жду вторжения. Сон раздевает меня, снимая маску за маской, но я давно оставила эту затею – прослеживать собственное засыпание. Кто-то со слабой дрожью жалко приткнулся к спине – тоже согреться. Я чувствую ласковые токи, трепет не прикоснувшейся к плечу ладони, но не буду просыпаться, завтра столько дел с утра. Ну, о чём еще надо говорить среди ночи?! Экая досада. Сама жалость пронизывает душу: наверно, совсем худо дело. Я поворачиваюсь на спину и вяло спрашиваю: «Ты?»
– Я… я, – примирительно и успокаивающе ответил знакомый голос.
Для него замки не существуют, его тактика – внезапность.
– Боже, ну, откуда ты взялся? – буркнула я бесцветно, ожидая пояснений некстати.
– Взялся и взялся, – в тон мне шепнул он, словно обдумывая с чего бы начать.
Мы молчим – плечо к плечу. Темно. Шторы я почти никогда не открываю, нет тюли. Я не хочу никаких примирений, но явно он сильно изменился, словно бы поутих и надломился, да и голос странный… Стоило искренне посочувствовать, как я оказалась в его власти. Меня удивляет его неготовность к исполнению супружеских обязанностей, безвкусность поцелуя, но губ не отнять, не стряхнуть, не высвободиться с отборной руганью (я способна! Не сомневайтесь!). Дышать всё труднее, и я всё отчетливей слышу – как щёлкает замок входной, и кто-то пытается снять цепочку, но дверь крепкая.
Зачем так ломиться, есть и звонок?! У меня нет лишних денег на ремонт. Агрессивность вторжения меня взбесила, чтобы скинуть мужа, я впиваюсь ногтями в плечи.
– Боже, кто это? – я в ужасе вскрикиваю, вонзаю ногти с новой силой…
Руки проваливаются, словно в тесто – что-то вязкое, бесформенное. Я неистово месила неотлипчивый призрак, молясь и открещиваясь мысленно. Визг-вой-плач, заглушивший грохот в прихожей. Как тут было не проснуться?!
Я включила свет, на постели словно черти плясали. Тараканы бросились врассыпную.
Такое Вы можете представить?
Вильк спит. С дверью всё в порядке. Я затеплила свечку у иконы, погасила верхний свет, села к столу. Меня лихорадит, но это домовой, совсем охамевший домовой. Они всегда предупреждают меня о приближении А.Ник. Я давно не была в церкви. Но это к перемене квартиры, причем срочной, о чём и решила безотлагательно сообщить Вам.
***
Сударь, нет нужды отвечать мне, искать. Я легка на подъём, я уже в пути. Здесь мои мистические истории никому не нужны. Я устала чувствовать видения. Вы правы, «Осколки» надо печатать, избавляться от них. Обычные сновидения я не фиксирую. А с психикой у меня нормально. Мозг прокручивает возможные опасности, сюжеты. Только и всего.
Вилл, не обижайся за мои исчезновения, долгое молчание. Тебе и так достается, мне кажется, что я слишком много зла принесла тебе. Я не имела права вторгаться в душевный покой ради нового романа, пробы пера в новом жанре. Шутливое кощунство нам же вышло боком. Мы оба достаточно наказаны иллюзорным счастьем заоблачных высот, которые никогда не уместить в рамки будней, да и поздно… Мы забыли дышать раньше, забыли. Мы дошли до края пропасти.
Присядем, поговорим…
Ты – молодец, вспомнил «почмейстера». Я бы там осталась, но уж слишком дорого. Уже знаешь, что я ни с кем не поддерживаю связь во избежание. Это надо пережить. Ты не волнуйся о нас. Умер дед Мазай в Москве, но Заяц не полетел на похороны, послал соболезнования телеграммой. Бабушка хотела поговорить со мной, но он сказал, всё окей, что плохие новости сами находят адресата.
Виллиам, друг мой милый…
Два года назад мы виделись не более двенадцати часов, преодолев до последней встречи полгода разлуки с той самой недели. Экстаз вечного прощания нам не казался трагичным. Мы знали о неизбежности. О муках любви – мы писали, кичась своим ясновидением, бесстрастностью автора, легкостью пера. Две вольные красивые птицы, не вьющие гнёзд, страдающие от жгучего ветра непременного быта.
А мы разве изменили себе?
Такими мы были в двадцать и в тридцать лет, будем и в сорок, и до скончания века. Мы парили и парим на высоте гармонии, созерцая земные страсти в музыке строк.
Счастливейшие из счастливых, мы познали печаль-сожаление, что нам не остановить полет, не приземлиться для отдыха (только передышки!) в одном гнезде. Ненужный нам покой грезится до отчаяния, бьющегося неумолкаемыми стихами-опусами, желанием написать роман и так далее. Мы способны лишь мечтать, ибо нам некуда спешить, ибо нам известно о часе вечного покоя, где не властна реальность, мы там и живем, а наши двойники бродят по земле, растят детей, умничают в переписке.
Вилл, я не исчезала, я разгадывала тоску о «небывшем». Кружила над письменным столом, где Вы находите утешенье. Спасибо за всегда открытое окно, мы могли бы там провести ночь (утолить жажду), а утром Вы бы отправили меня восвояси, пугая горными ущельями. Ночи без выстрелов радуют, наводят на размышления о невыносимо-светлых романах (остальное уже написано не нами)…
Вилл, родной ты мой, я собиралась с духом все эти месяцы, чтобы прекратить наши несуществующие отношения – подписать вольную или приговор, прикончить историю. И, как видишь, рука моя не вольна. Я безудержно стремлюсь к тебе, спешу, падаю, поднимаюсь (всем врагам назло), бегу навстречу и… просыпаюсь. Изредка я успеваю коснуться – поправить жесткие вихры твои.
Сегодня празднуем твой день рождения, смотрим в бокалы, ловим губами наши блуждающие улыбки, терпкая истома разливается по телу, мы вслушиваемся в ритм сердца, пульс накаляется – от редких полнокровных бухающих ударов до частого и гулкого эха, сотрясающего стены дома, до опустошающего изнеможения каждой клеточки души и тела…
Поцелуй меня, я закрою глаза…
Доброй ночи…
Твоя Лючи
***
С.К.
20.12.95
Мадам, Вы же нереальны!
Вы почувствовали меня в 00.03 ночи, что я рядом, но не поверили. Каюсь и читаю не сочиненное. И осенний лист я Вам не преподнес, забыв о днях рождений? Но где же Вы пропадаете?
Снег!
Сегодня снег покрыл зеленку. Праздник!
Я готов очнуться и упиться, – всё сокрыто и невинно. Гигантский лист, на котором копошатся птицы, пишут необязательные письма.
Редакция безумствует: телефоны, крики и прочее.
Среда, четверг.
Но вся моя жизнь стремится не домой, а в Москву. Зима, зима, зима, а, значит, скоро в путь. Я тороплюсь сочинять маленький роман. Перерыл горы давно забытых архивов, нашел кое-что интересное и… пишу.
Почтовая лошадка – сил хватит!
Мы любим пока романтизм. Но он вечен. Об обещанном сюжете здесь писать не стану: посвящу отдельное письмо. Буду обживать твой новый ящик (почтовый). Письмо третье (подряд) – avec passion (со страстью, яростно), отнюдь не бесстрастное, специально оставляю пробелы между строк: в них столько …………………….. чувствуете?
***
Мадам,
Любите меня всегда, иначе я выброшу в окно чернильницу и метну в стенку железное перо. Простите шантаж, но сие любовное… Четвертая чашка после полуночи, четвертая сигарета. Кажется, пора сочинять еще одну главу безнадежного романа. Я не тороплюсь…
Я просто люблю Вас…
Мадам, я боюсь, что все мои письма не застанут Вас – сие маниакально. Ради Бога, телеграфируйте на Д-28 – где Вы…
И я ревную Вас к ночи, к той самой ночи, когда не призрак, а я окажусь перед Вами… Жутко ревную! Подскажите – угадайте – дату.
Души путешествуют. Тела стремятся. Не пугайтесь. Я же тоже постоянно в тельняшке. Боже! Какой вздор может писать влюбленный (а если он еще тайный любовник!)?
Пес, которого я подобрал на морозной улице, по ошибке получил имя – Милорд, при ближайшем рассмотрении – Миледи.
Мадам, скучая о Вас, я закуриваю новую сигарету, смотрю на Вас, уставшую и красивую. Пламя свечи неподвижно, даже взгляд не заставит его дрогнуть, а я смотрю на Вас через тысячи вёрст.
Всё безумно. Свечи не от романтики (нет электричества). Я гибну, о, донна Лючия, скучая уже неописуемо…
Ваш Виллиам