г. Санкт-Петербург
16-ое марта 1995 года
Здравствуй, милая бродяга, сразу же позвони.
Ты так спешно попрощалась, а я боюсь гладких дорог, скитаний, неизвестности… боюсь за тебя. Будь осторожней и бережней в жизни и в словах. Не прощайся, походя или шутя!
Сумасшедшая участь романтиков – видеть горизонты и то, что за ними. Если честно, я надеялся – ожидал, что Земля для Вас (нас!) окажется малым островком, стоящим на трех китах: Вера, Надежда, Любовь; что Вы поспешите убедить меня в этом – поспешите навстречу.
Душеспасительные (?) причины меня не оправдывают. Я виноват, что не сам поехал за Вами. Конец года был ужасен. Слава Богу, что меня всё обходит – единственно – лень, необязательность. Декабрь, священный декабрь, едва не уничтожил меня. У нас синхронные бедствия. Мы мучаемся, сходим с ума и наслаждаемся друг другом одновременно. На днях я начну собирать деревянный чемодан (он огромен), туда войдут и рукописи, и архив, и письма, и некоторые осенне-весенние-зимние вещи. Еще немного подготовлюсь – и на все четыре стороны!..
Вы слышите таинственный смешок?
Еще бы, ведь и Вы сейчас заняты последними сборами, а помогают лишь несносные мартышки…
Вчера получил пакет и рассмеялся: в журнале – «скуси» вместо «скуки», а я никак не мог припомнить, что же там на самом деле. Я медленно всплываю после интересных бредовых снов, жуткой болезни, с долгой и высокой температурой вечерней. Я перечитываю тебя, разгадываю родные, словно бы мои строки. И вижу тебя. Ты редко пишешь в черновик, чаще залпом – на чистовую! Я пре-вдохновляюсь, вкушая сладкий яд, но ничего не пишу. Я знаю, что будет «Браво!», едва «Милорд» станет пьесой, но при первой же возможности беру под крыло Лючишку, и мы с ней подолгу беседуем. Может быть, детей как-то иначе учат говорить, да я не знаю.
Ася всё реже бывает дома. Я ничего не требую от нее, ничего не выслушиваю (как прежде), не обращаю внимания. Возможно, Вы и правы. Возможно, я принял бы за счастье обыденный уют, если бы не существовали Вы. Возможно, она пыталась быть хорошей и женой, но мне это оказалось ненужным. И Вы прекрасное тому оправдание.
Я подзадержался, простите, уже март… март… март. Вот только что поговорили, с паузой. В паузу я хотел напиться. Это не безволие. От восторга, что ты позвонила – почувствовала мою тревогу, что ты есть у меня! Не успел. И вот всё стихло. Сижу в своем углу – яркий свет лампы – попиваю из наперстка без закуски. Всё не так плохо, как мне иногда кажется. Ибо всё равно я буду в Москве. И встретимся мы обыденно. Словно это обычное дело.
Моя катастрофа произошла. В один из дней я ушел на час раньше – невиданный случай. Еле передвигая ноги, я добрался до остановки автобуса, прождал его сорок минут, впадая в забытье, и втиснулся, чтобы появившись дома, увидеть плачущую мать в окружении соседок. Появилась моя юная фурия, устроила страшный дебош. Я уже не помнил, что у меня температура 39 градусов С. Она пыталась бежать и мстить своей приятельнице – одногодке, вмешавшейся от возмущения. Ревность по-мексикански. Никогда не прощу ей моей мамы, постаревшей за эти дни на десять лет. Утром невинная кротость на глазах соседей: «Ты меня уже не любишь?»
«…люблю», – чтобы уйти, спокойно уйти на работу.
Уйти!
В классике не приняты такие подробности. Чехов был замечательным, Толстой – добрейшим, Пруст – изысканнейшим… за что их очень хочется любить. Я понимаю Вас, я понимаю. Мы не должны были нарушать некий ряд условностей, принятых людьми. Но ради нашей (высшей!) гармонии мы посягнули на этот закон, всего лишь человеческий. Редчайшее сочетание двух душ не может погибнуть. Я вижу в этом замысел высшего суфлера, нашептавшего нам свои правила игры.
Игра!
Нами играют, и мы играем. Порою кем-то и с кем-то, и в одиночку. Право же, никому не скучно.
«Зазеркалье» – опаснейшая вещь. Не особенно вспоминай о ней. Не дай Бог, если я всё-таки завершу ее. Об «Осколках» я боюсь писать, не хочу прикасаться к тому, чем был сам невольной виной. В плане стиля и орфографии – это работа издательства. Кроме того, у Вас удивительный дар (у самой!) редактора. Обо мне не упоминайте, «осколкам» не нужны рецензии, предисловия. Сновидческая литература нам – авторам, не принадлежит. Вы записывайте эти послания. Будете перечитывать, сразу найдете пропуски и опечатки. Издавайте хотя бы тиражом в 150 экземпляров! Я всё равно встречу себя на одной – двух страницах, посвящение – лишнее. Помните, я избегаю изданий себя. Возможно, всё останется только у людей, мне близких, которым эта писанина дорога по разным причинам.
Однажды мне пошел тридцать третий год. Поздняя осень. Ваше молчание было узаконено Вашим отъездом. Бесповоротно. Предусмотрительная жестокость, оправданная развернувшимися в Москве событиями. Я был счастлив, что Вы избежали «Московского конфликта». И я почему-то знал, что Вы не позволите мне умереть. Вероятно, я просто чувствовал, что Вы (от скуки) пишете обо мне – лирическую биографию странного поклонника, которых было чересчур много рядом с Вами. С тех пор я пугаюсь чистой прелести бабьего лета. Я помню горечь поражения и собственного одиночества. Все происходящее вокруг подтверждало, что Вы поступили правильно, покинув меня и Россию, улавливаете игру обстоятельств? Нам потребовались годы для сравнения. И Вы, вновь, выбираете правильные решения! Поймите же, наконец, что у нас иные условия существования! Неужели магией слов Вам не хватает таланта закрутить сюжет прошлого так, чтобы выехать поскорее?!
Я не сержусь, не сетую, даже пытаюсь вызвать ревность, но уже не очень-то верю, что Вы не были осведомлены о делах мужа (и сына?) в СП. Вы же стояли у истоков создания. Нищета Вам претит. Боюсь оказаться правым, но повторяю – Вы не позволите мне погибнуть. В кабинете, в Москве, в нашем доме – под мягким светом лампы я еще напишу маленький роман ни о чём (сказку?) – мечта любого прозаика.
Хотите, Мадам, вернемся на Шпалерную?
Тронем подвластное нам колесо времен?
Ваш взгляд – как выстрел снайпера. Ирэн шепнула Вам: «Вот тот Поэт, променявший Петербург на Кавказ». И я написал «Выстрел».
О, Шпалерная, Таврический, Ирэн плюс завсегдатаи! Им не дано узнать, каким обиталищем страстей стала гостеприимная квартира. Наш первый поцелуй (в танце) был внезапен, и я был робок, но что было (будет) потом? Я ревниво смотрел на щедрые улыбки-поцелуи Ваших губ окружающим прохвостам и уже сходил с ума.
– Сочиняем «Трактат о поцелуях»! Объём не менее двенадцати страниц машинописного текста. Предлагаю всем творческое соревнование, – брякнул я от отчаяния.
Я сумасшедший, невменяемый, да?
Но Вы любите меня, а я Вас. Целуйте меня… Я – Вас!
Вы исправно прислали первую свою прозу «Бриллиантовые острова», я – Вам. Вы тиснули стишок в журнале, прежде Вы не публиковались. Да, я зацепил спящую творческую струнку, и Вы расписались, вошли во вкус собственного колдовства на бумаге, но упорно не отвечали на личные послания (недосуг).
Лючи, это так здорово, что я тебе могу говорить всё, что думаю, и никаких превратных толкований не последует.
«Острова» затем вошли в «Осколки», это не роман, а новое явление в литературе и, наверно, магии. Никогда Вы не собирались быть писателем, а художником – не получилось. Надо было выбирать. Личная жизнь, замужество, ребенок в двадцать лет Вам были важнее, чем творческая самоотдача. Затем перестройка – перестрелка – перекличка. Благоверный уже не тянул семью на безбедном уровне. Вы перетасовали колоду поклонников, выбрали Энского, но так и не переехали к нему в Питер. Какая-то шуточная семья была, Вы его бросили в ожидании контракта и поездки в Америку.
Действительно, зачем тратить время на отоваривание талонов, толчею в очередях? В Кипрской фирме Вы работали по контракту, а трудовая книжка и сейчас в рекламном агентстве Энского, который исправно платит налоги, чтобы был стаж и пенсия в России.
Не знаете, зачем ему это наказание?
В СП у Вас была должность переводчика, может быть, просто надо заплатить налоги? Выясните этот момент, предприятие же работает, Вы там числитесь в декретном отпуске, даже если не занимались оформлением оного самолично. Зачем утруждаться, у Вас всегда под рукой исполнители. Ваши опасения справедливы: А.Н. появится, если вы окажетесь в крайней ситуации.
Я надеюсь, что Вам не придется долго задерживаться по новому адресу, звоните, мне так будет спокойнее, если письма в пути затеряются. И сколько можно о литературе?
Целую, Виллиам Орд-н
***
26 февраля с. г.
Pacifica Beach Hotel
Здравствуй, Виллиам.
Сударь, я Вам замечу, что в бегстве на четыре стороны много неудобств и мало проку. Не спешите прятать рукописи в долгий ящик. Я начну скучать без новых песен. Опечатку не исправить, тираж разошелся. А в продолжение нашего разговора Вы написали немало глупостей. Мечта о совместном сборнике греет мне душу. Лучше бы г-н Энский завел издательство, нам бы это было на руку, пользоваться его добротой по-свойски.
Живу в плену накрахмаленных побед, где простыни хрустят и за ночь свивают птичье гнездо – вот уже третью неделю. У Вильки резался зубик, а я никак не привыкну, всё тесно и неловко. Наедине с природой приятней, чем наедине с собой. Много лишних звуков. Я отвыкла от городского шума. Записались «Осколки меланхолии», слегка мистика о нас, грешных небожителях. Не нравится смешение названий моих «осколков…» и Вашего «Меланхолика» (не мелочитесь!)? Напрасно, соавторство с Вами так приятно щекочет всем нервы. Одно радует из новостей, что Вы ищете способ мирного сосуществования в омуте семейном. Может быть, самое страшное уже позади? Поцелуйте Лючишку в носик. Дети делают и говорят, что видят вокруг.
Что есть глупость?
Устанешь от вопросов в бессонную ночь. Я стала абстрагироваться от проблем, мой двойник в теле занимается бытом, ребенком, ходит в участок. Да, я доеду на «работу», спрошу, как мне быть, какой у меня теперь статус? Проще не думать, тупо делать текущую работу, предать забвению грезы, воспринимать, как литературный флирт, подстегивающий вдохновение.
Было и не прошло…
Я же мысленно выстраиваю фразы в абзацах, главы, оттачиваю мастерство, когда есть возможность – набираю. У меня только ноутбук, распечатать для отправки не могу. Заяц помог продублировать архив, копировать на дискеты, чтобы сразу привезти с собой. Остальное будет отправлять с теми, кто едет в Россию по обмену студентами. Благоверный сохранит.
Еще до встречи, с момента написания, мы спешим на встречу друг другу, но для жизни выбираем второпях (Я!) лошадь, чтобы запрячься в телегу семейных неурядиц, а если партнер не тянет воз, то не жаль и поменять. Мы в высшей степени бережно относимся к своим чувствам, благоговеем, заслышав шорох в трубке за тысячи верст! Такое чудачество, если анализировать всерьез. Быть откровенным – это счастье. Каждый со своей позиции прав, даже Ася в своем бесполезном противостоянии и мести (мне, нам?).
Я жестока, я понимаю… Случайные прозрения в психику другого человека, в будущее терзали меня с детства. Никогда я не хотела быть ни писателем, ни пророчицей Кассандрой. Мы не будем свободны от законов этого мира, и гнет осознанного греха мучителен. Я не знаю, как быть, не знаю…
Дети! Что с ними будет?
Друг мой, я вкусила одиночества, уединения, так привыкла жить одна, на автомате заниматься хозяйством, выкраивать ночное время на час-два, чтобы набрать особо надоевшие моменты – наброски. Мне надо осмотреться. Слишком много дружб, лишних людей и обстоятельств было в моей благоустроенной жизни в Москве. Отредактирую собственную и вернусь.
Стоит ли ограничивать себя во времени?
Благодарю, сударь… за понимание.
У меня всё прекрасно, милый. Когда осядет пыль восторга или ужаса крушений, дух действует самостоятельно, впадает в безразличие, «окамененное нечувствие» (из молитвы). Нет, я не впала в депрессию, для мамочки – это недопустимая роскошь. Это победа над собой.
Господи, какие пустяковые планы и причины мы держим в голове, пестуем из года в год, приятно дурачимся в стихах и прозе. Что свет печали, что свет настольной лампы – нет разницы. Если Вы всё еще помните вкус поцелуя в глубине зеркала, то прошепчете в ужасе: «Мадам, Вы с ума сошли».
Да. А новые страницы Вас утешат? Кощунство писателей в высшей степени цинизм, несомненно.
«О, если бы пыль с песчаных откосов могла засыпать, незаметно утихомирить, видимые на краю света и незримые в сердце штормы, – взмолился Странник, преодолевая хаос. – Но впереди лишь века, отпущенные на это, а, значит, всё неумолимо скроется на дне».
И обреченный вздох его подхватил ветерок, пересчитывающий песчинки на дне твоей души.
Виллиам,
Вы испугались обыденности встречи. Нет, сударь, для нас это непозволительная роскошь. И самое странное, что наши попутчики не помеха, они не столь всесильны и ядовиты, в отличие от нас с Вами.
Вы уже никогда не приедете. Я чувствую.
Не обещайте, не сокрушайтесь, всё хорошо. И для Вас тоже. Нас уже не будет никогда, но очень многое будет написано о том, что были МЫ. Вся оставшаяся жизнь, не востребованная нами – сегодняшними. Мы затихнем, наслаждаясь одухотворенной перепиской, нормальной жизнью…
Целую Вас.
Интересно, уже интересно, как Вы сие представили – обычный штамп, отмечающий конец текста: «Целую»? Я вспомнила предложенный трактат. Для начала годится описание неловкости и смущения, но об этом я где-то читала. Пренебрегать прелюдией или вступлением – дурной тон, сударь. Страстность описаний осталась за Вами, тогда я не стала писать продолжения.
1. Ощущение грозящего поцелуя едва заметно в дрогнувших очертаниях губ. Выпуклые линии ищут совершенства форм: рассеянная улыбка замирает в испуге, подбирает строгие контуры, обретает четкость приготовленного «нет», для которого еще нет повода, только взгляд, впитывающий увлажнившиеся перемены на лице.
Она… Он… Гости… Свечи. Еще не поздно воспрепятствовать… еще не поздно. Но свет горящих глаз отражается в зеркалах, и свечи…
2. Сухое раскаленное прикосновение обжигает забвением о том, что была надежда возразить…
3. Головокружительные всполохи продолжают начатый танец, позволив несмелые шалости, уплывающие в высокие ноты музыки, исчезают в пространствах зеркал, в неистовом ритме слившихся неразделимо душ…
Целую, твоя Лючи