31 мая 1993 года
г. Москва
Спустя три года я отвечаю Вам на Ваши письма. Мы говорили о романе (многоликое слово)… Вы не проронили лишнего слова. Я – ни строки… Но три года умолчаний лишь подтверждают развитие сюжета, никем не упомянутого, скрытого. Роман. Роман?.. Роман!
Неужели так называется благородная заноза, подаренная Вами? Небрежно, багровая роза представилась в склянке, пусть не темной, но что далее, если не напеть известных строк Окуджавы? Озябший аромат сникающего цветка? Влекущие лепестки испытывали жажду, такую естественную для всего живого. И моя внимательность была вознаграждена шипами и Вашей нечаянной надеждой на (что?)…
Салонное чтение. Все примелькались (и можно считать, что все знакомы). Настой тонких замечаний по тексту настораживает, убеждает Вас в предсказанном, пугает вдруг, словно не Вы автор «Черной весны». После романсов болтовня о прозе жизни. В перерыве, после двух-трех выкуренных сигарет и сетований о суете и уединении, Вас осеняет затеять переписку с дамой, приглянувшейся на стихийных вечерах в бесшабашных лабиринтах питерских коммуналок…
Я отвечу сквозь эти пасмурные годы, где истаяли случайные прохожие, сумерки-наваждения, поглотившие не одно тысячелетие моей «Девы», уловившей Ваш ритм стихийного бедствия, не меняя маски на лице своем и взора, обращенного к читающему, банального взора. Я не умела снять беспричинной печали, не могла заменить (кого?). Ваш косвенный укор нового опуса смутил, но мы не были знакомы даже по текстам! Тогда я не заметила оплошности, думая об избавлении от катахрез, нелепых спутников и ветхих грез.
Сегодня пишу о «небывшем» (по вашему стилю). В моей весне иссякла грусть. Нет ни музыки, ни песен, даже времени на прощание. Я покидаю нашу стихию.
Сударь-сударь, ночная птица вдохновений уезжает из России. Ах, да… в ближайшую среду в июне.
Мадам Лючия де Ламмермур
P.S. В романе, начатом сегодня, мы не будем обнаруживать себя банальными именами даже для будущих поколений, в этом я и не спорю с Вами, сударь...
Р.P.S. Укор нового опуса все же застал меня врасплох, записала только сейчас, так отчаянно противясь «неизбежному» в эти годы... Просмотрите, как вариант иного сюжета.
***
Они жили в сказке. Не встречаясь десятилетиями, никогда не разлучаясь. Они любили друг друга. Они писали друг другу душепомрачительные письма, иногда пользуясь пером, бумагой, почтой, снами… Он чувствовал кончиками пальцев бархатную кожу ея шеи и первые морщинки, любовался и наслаждался бесконечно искрящимися каштановыми косами, расплетая и запутывая их за ночь. Он продолжал любить ее похудевшую, остриженную под ежик, седой ежик… Он стал ей разрешать расчесывать свою поредевшую пружину волос, которая уже поддавалась ея рукам и обычной расческе. Они любили друг друга… Они жили здесь.
Где-то глубоко на антресолях новые жильцы найдут запыленную папку с этой рукописью и удивятся.
– Они жили в сказке?!
– Это роман. Рукопись романа.
– Ее забыли прежние жильцы.
Или прежде прежних жильцов. Или у хозяев был проездом писатель. Или поэт (тут на Ваш выбор). Это роман: Они жили в сказке. Они любили друг друга, а поэтому и забыли о рукописи. Они были молоды и так решили запечатлеть свою любовь, прожили, как в сказке, и забыли о том, что оставили на бумаге…
Новые хозяева квартиры на Невском проспекте забыли о том, что хотели навести порядок в выкупленной коммуналке. Их так заинтересовали письма незнакомых людей, вероятно живших здесь. Они любили друг друга и даже простили друг другу и старость, и расстояние, и долгие разлуки. Они жили здесь. Любили. Жили в сказке, придуманной ими, чтобы выжить в революцию? В блокаду? На таких полатях, обычно, спала кухарка, может быть, она спасла ребенка расстрелянных бывших, выдав за своего, и хранила письма для потомков.
P.S. Тогда получится исторический роман, что трудоемко… Выбирайте, сударь.