Санкт-Петербург
16-ое декабря 1994 г.
Здравствуй, милая, родная, желанная и… желанная!
Здравствуй!
Здравствуй в каждый свой день и час сегодня, завтра и в наступающем году! Я молюсь о том, чтоб нам хватило сил дожить до встречи… и схожу с ума от непременной и мгновенной невозможности увидеть Вас, Мадам!
Если я правильно истолковал Ваши пожелания, то Вас не приходится ждать в скором будущем. Вы остаетесь на высоте своей «Девы», не сумеете забыть себя (ради меня, ради нас). Только работа: замыслы, сюжеты… Самоутверждение? И я вынужден сожалеть о Божьем даре! Как жаль…
Ваша «жертвенность» всего лишь период накопления энергии новой темы или стиля… Действительно, всё прекрасно, Мадам! Я знаю Вас, знаю себя. Всё так разумно, справедливо. Всё так страшно предопределено, словно за декабрем и впрямь (!) последует январь, а там февраль, а там… просто неограниченный никем и нечем произвол нескончаемой невстречи.
И только, Мадам?
А у меня период дурацкий, не нужный никому. Не пишу даже стихов. Я хочу быть подле Вас или в нашем домике с остроконечной крышей. Ждать Вас, изредка выходить в сад, на улицу, ехать в неизвестные места, старательно замечая дорогу, дабы успеть к Вашему пробуждению и встретить твое позднее утро сюрпризом. Сейчас я похож на Достоевского (больного) – сумасшедшего, кашляющего, на работе – агрессивного за любую неточность, по пути (туда и назад) едва передвигающего ноги, жалеющего всех близких и дальних. А вокруг нищета полная – всякого рода нищета.
А ночью, мы, совершенно не сговариваясь, расстилаем постель, курим лежа, долго… говорим о пустяках, усталости, боли, жизни и смерти… Жесты замедлены и ленивы, и… осторожны – мы боимся нарушить снисходящее на нас, электризующее облако, возникающее меж нами. Случайное прикосновение друг к другу превращает нас в исходящую мраморным потом скульптуру! Куда там Роден…
Лючи, милая ты моя, ну, сколько мы будем накапливать любовную энергию? Мы же взорвемся! Не боюсь дней, месяцев. Я боюсь той недели, которая станет непреодолимой преградой между нами, между нашими – не насытившимися телом – душами. Ты скажешь: не предрекай мне сногсшибательного успеха, я не столь честолюбива и дар сомнителен. Вот видишь, ты не спросишь меня, о какой неделе я подумал.
Видишь ли, милая, я угадал. Ненаглядный мой завоеватель, неужели нам так необходимо очередное совершенство, признание и крылья? Немеркнущий хвост наших комет и побед мы увидим на небе. Но разве я вправе мешать тебе – потребовать истинной жертвы? Разве я могу не любить? И твоя взаимность – разве не достаточная награда за мою вдохновенную, переосмысленную не однажды судьбу поэта, прозаика, драматурга и, ныне актера в жизни многих, менее удачливых? Счастье и удел счастливейших – быть понятым однажды (и навеки слияние двух душ, двух тел)!
... ты не испугала меня той ночью. Я чувствовал мгновение, а не разновидность упоительной скуки. Мои чувства к тебе – чудодейственная выдумка в «Траурной весне». Вымысел – очищенная радость реальности, а реальность – это искаженный вымысел. Я не запутался. Я заплутал в рассыпавшихся после спектакля косах. Столько лет я блуждаю по равнине твоего тела, лаская холмы, утоляя жажду негой впадин.
О, Шпалерная! Начало бесконечного коридора, где я шел сзади и уже знал (о, самонадеянность! О, бесстыдство!), что мы будем! Что будет Милорд, и Вы шепнете ему: «Браво!» Что будет милой ордой стихийное нашествие чувств. А милая уходила, и так ей хотелось жить, уже не беспокоясь ни о чём! Милая, не подозревавшая о последствиях свершившегося тело-земле-трясения, забывшая о своей кошачьей проницательности, не сразу заметившая танцующие отражения за зеркалом, танцующие тени безгрешных, безудержных, небывших и бесчисленных соитий двух душ, двух тел.
– Куда же я теперь без тебя? – прошептали уста, дарившие улыбку-поцелуй, истомивший ожиданием, рассеянно вспоминающие и тут же забывающие мой ответ: «Никуда, милая будет милейшей»…
Вернувшись в истоки «Браво, Милорд!», я обещаю, что Вы не покинете меня после премьеры этой пьесы. Это мой подарок Вам, Мадам Лючия Ламм, Мадам Ючи (или как Вам еще вздумается).
Я остаюсь на высоте несотворенного, на высоте несомненного таланта, как Вы утверждаете. Я это предвидел и ныне кляну свое ясновидение, не желая быть палачом своей души. Но я потороплюсь, ибо дни еще можно утопить в суете и делах, а ночи невыносимы. Вы отравили меня одиночеством. Увы. Я замечаю интересные взгляды прилежных поклонниц, но вижу только Вас и ужасаюсь собственному безумию, нельзя же так изводить себя, если ты еще жив!
А жив ли?
Я могу дать повод, но ревность постепенно угаснет, и Вы великодушно пожелаете мне – изменить! Ибо… Вы всемилостивейшая дева желаете мне добра – достигнуть невозможного.
Благодарю Вас, Мадам, и прошу не отказать в предстоящей, объявленной мазурке на балу Великой княгини Разлуки. Для неизбывной леди Вы составили изысканную программу увеселений. Она вознаградит Вас, Мадам, но не щедрее меня!.. Но Вы (неуместно) неподкупны в своих чаяниях или в своем отчаянии, Мадам?
Сделайте милость, скажите, что я ошибся, что я глуп и бездарен, как наш шут Энский! Вы всё еще не простили его или уже не помните – о чём это я?
Единственно – о Вас!
Пусть изредка, но вспоминайте, что есть я, не забывайте писать мне:
Г-ну литературному редактору – Виллиаму Ордн-у. Адрес тот самый: вдохновенный Санкт-Петербург, Белые ночи, проспект Возлюбленных, и ю н ь.
Целую вечность целую Вас, Мадам…
Ваш… вечно Ваш Вилл.
***
17 января 1995 года
Биг-Сюр, на вилле
Здравствуй, Виллиам, Вилл…
Я перечитываю откровения Ваши и теряюсь. Перечитываю и осознаю, что Вы не ошиблись ни в одной строчке. Ясновидение – дар или наказание? А ведь Вы не в С-Пб.
Всё именно так и обстоит, но даже я не знала о том. О том, что могу назначить нашу встречу на непостижимом уровне.
Вилл, ты веришь мне, что я не еду не по своей гордыне, что сие зависит не от меня? Я боюсь мечтать – сглазить щедрость ласковых рук (тело скучает во сне, я знаю – о чём…), но только дайте отсрочку. Честное слово, я ничего не собираюсь завоевывать здесь. Нет ни одной мысли, новых тем и задумок. И моя сиюминутная клятва лишь подтверждает, что такое приходит внезапно.
Мне не хочется предчувствий, лучше не знать будущего. Я люблю, я не хочу вновь оказаться перед выбором – между Вами и популярностью на чужбине. На кой мне признание чьё-либо, если Вы признали мой дар прежде, чем было записано что-то стоящее.
Небольшое уточнение: когда днем я скучала на Шпалерной в ожидании вечера, Ирэн дала мне почитать публикации друзей-приятелей. Там были и Ваши рассказы. На «Агонии» меня накрыло озарение, что это я и ты смотрим в ночи в вагонное стекло в поездах, идущих в противоположном направлении и лишь на миг остановившихся в степи. Написано было настолько талантливо, что я прочувствовала и увидела, что будет умопомрачительная страсть, расставание на уровне умирания, забвение лет на десять и мгновенная вспышка памяти на случайной остановке… Вы, смеясь, спросили зрителей о временном протяжении агонии бывших любовников в опусе. Миг. И весь век – миг.
Забавы у нас, Сударь…
Кстати, еще ничего не случилось, прозрение в будущее оставило холодящий страх в тайниках души. Я уже знала, что буду мучиться всю жизнь, если откликнусь на чей-то зов. Поколдовав на кухне, записала ответ в стихах – посыл в будущее. Напомню, это был редкий день, что коммунальная квартира была пустой. Никогда никому я не показывала то, что сейчас исполнилось буквально.
И устремленная печаль
Взметнется над разбитой чашей,
Уткнувшись в книгу или даль
Над жизнью прошлой, настоящей…
И только тиканье часов –
Светлее ночи назиданья…
В душе ржавеющий засов
И ожиданье ожиданья.
Придут обрывки полуснов,
Полу-увядшее желанье,
Полузамерзших чьих-то слов…
В туманной пляске мирозданье.
***
А согласитесь, сударь, что изначально игру в Кавказ, Вы затеяли, чтобы самоутвердиться? Хотя, перед кем там утверждаться. Тоже чушь. Обстоятельства.
Только домой, Вилл! С Новым Годом, с новыми надеждами.
Вильк угомонился, и я блаженствую, позволяю взяться за чистый лист, перо (ручка «Паркер»). Чернил нет. Чтобы Ваше откровение получило соответствующее оформленное письмо – черным по белому.
Господи… столько всего оставлено в прошлом, не верится. Лед трещит под ногами, именно сейчас огромная льдина откалывается, чтобы уйти в открытый океан. И где я могу оказаться (и ты!) – ведомо лишь высшему суфлеру.
Лирическое отступление удалось, сударь. Я отвлеклась от новостей по ТВ, поверила, что Вы дома. Хорошо, не надо о войне. По этой причине ребята поют изумительные песни о любви, ценят верность и друзей. Я поняла, прости. Пишу тебе в Петербург.
На сегодняшний день есть срочные дела. Но что-то мне предсказывает, что сразу улететь не удастся. Жду подвоха. Не пойму откуда. Здесь почти пусто. Няню отпустили. А я сама не помню, что врала. Мне не верят, что я не знаю, где мой муж, интересуются: почему я не ищу своего красавца, что за переписку я веду, зачем создавать архив? Как объяснить, что я письменно (и мысленно!) всегда беседую с Вами.
Целую, твоя Лючи
***
5 февраля 1995 года
Здравствуй, Виллиам!
Я не собиралась задерживаться у Зайца, но по пути мы с ним застряли (снегопад), и я решила не рисковать. Разбираем багаж. Можно и автобусом уехать… Только куда?
Да, Вилл, да… Сумасшедшие девы назначают свидания меж облаков или на удаляющемся горизонте разлук. Обещаю, даже если все невзгоды наших материков восстанут против нас, я приеду на премьеру «Браво, Милорд!», где Вы в главной роли. Только не забудьте соблюсти приличия – пригласить меня.
Вы заронили зерно подозрений, вдруг юное дарование восхитит – похитит Вас! Иногда меня мучает ревность. Да, банальная ревность. Была бы Ася примерной женой-матерью, то, пожалуй, Вы бы привыкли к домашнему уюту. Как ни странно, но Вы простили ей явный обман, примирились с существующим (семейным) положением и так далее. Могли бы расписаться и развестись, сделать ей одолжение, чтобы мама не ругала. В нашем возрасте почти непосильно менять уклад жизни, если нет крайней необходимости, как сейчас стряслось у меня.
Когда-нибудь нашим истомленным душам будет подарен отдых в сказочном домике с поздравительной открытки. Да, сударь, мы умеем жить в придуманной сказке. Мы не преминем использовать притяжение чистого листа и новых строк, которые подарят восторг, унесут нас в немыслимый и ненужный полет-падение в новые клетки душ – в наши тела, которым на земле угрожает безумно-растущее расстояние. А значит, мы обязательно встретимся. Светом немеркнущим, посланным свыше, вспыхнут наши глаза на премьере, загаданной ныне. Это искупление. Мы забудем горьковатый привкус уединения.
Я надеюсь, друг мой, я достаточно ясно выразила свое согласие? Не сомневайтесь в своей гениальности. Я верю, что устали, но помните, у Вас есть я, у меня есть Вы, и мы безумно счастливы, что узнали друг друга, вспомнили себя – подлинными. Я всегда рядом. Я не совершенство, я живая. Мы среди увеселений праздной толпы, не понимающей речи высшего суфлера, который назначает беспечных поэтов переводить на язык заземленных людей.
Иногда я чувствую, как ступаю по проспекту Возлюбленных и кто-то другой (не может быть, что это я!) отмеряет годовые стриты, стертые мраморные ступени. А иногда я наблюдаю за собой с небесной высоты, не предаваясь щемящей печали, цепко выхватываю Вас, шагнувшего в пропасть, и мы легки в полете. Но вот и утро. Кончилась моя власть, и неуемная сила начинает передвигать меня по кругу коррумпированных дней с места на место, как фигуру в игре без правил.
Фигура застывает у витрины и не желает понимать экивоков других фигур, а дарит, с улыбкой, некую фигуру переосмысления на родном языке. Вы угадали. Я уже в Биг-Суре, сегодня уже девятое, а витрина настоящая – зеркальная. Была в участке. Вилькин дремлет за спиной, а я дописываю письмо в кафе, дабы уже отправить. Еще предстоит покрутиться в поисках поэтического убежища, старички мои подобрали несколько адресов, но цены здесь (даже в мотелях) кусаются. Я с трудом переношу любопытство полиции, что я дальше буду делать. Врет тот, кому не верят. Спасибо за стихи, что приберег на крайний случай. Я в отличном состоянии.
Всем привет. Я напишу, прощай же.
Целую, Л. Ламм