Глава 13. Мечты-мечты
Мечты-мечты… Иначе не назовешь эту главу, Сударь.
30.01.91
Санкт-Пб.
Стоит ли о делах, Мадам?
Получается всё-таки нечто сумбурное и хаотичное, что отражает меня нынешнего весьма точно. А самое смешное, достаточно будет нам всего одного дня, чтобы я переменился, стал естественней, радостней. Билет должен быть на 5-ое, значит – обратный для Вас на 7-ое? В тот же вечер, вероятно, и я уеду.
Интересно, когда и где мы увидимся, кто именно приютит нас? Будет ли морозно и снежно?
Целую и жду!
Санкт-Петербург
8 февраля 1991г.
Мое нынешнее состояние схоже с состоянием угодившего в трясину, ни крикнуть, ни подумать о чём-либо, кроме трясины. Становишься омерзителен самому себе. То есть не до бесстрастья, написать не удается не то что письма, даже строчки прозы, вернее наоборот, письма мне всегда удавались легче. Сейчас только потому и пишу, что заставил себя думать – это не письмо, не проза, не дневник, это ничто. Музыку мрачную поставил – бальзам на душу увядшую...
Где Вы, Мадам?
Я совершенно не думаю о том, что мы можем не встретиться здесь или в Москве, мне кажется, что встреча будет естественной. Будет. Естественно. Впрочем, пусть будет как угодно, но будет – противоестественно, неестественно, при неблагоприятных климатических условиях... Всё равно.
***
Сударь…
Я не помню такой суетной зимы, сплошного потока бессмысленных дел, бесцеремонно сорвавших мою вторую поездку в Питер. Я позвонила, а Вас только что проводили, и можно было уже не торопиться... Скомканные билеты я обнаружила в последнем конверте, сама, наверное, туда их сложила, перечитывая и переживая о нелепости, о несудьбе, о Вас. Три свободных дня. Была на исповеди, казнилась, что замужем без любви, но не почувствовала себя прощенной.
Причастие. Смирение?
Кощунство искать легкости повседневной, так не бывает...
Не жди, не сетуй, всё образуется. Лежи, читай, не обольщайся, не драматизируй, всё проходит...
«Пиши, редактируй, отгоняй черные мысли», – всегда говоришь ты…
Мадам Лючия де Ламмермур
17.03.91
Дзинь!
Это вылетело и разбилось стеклышко из моих очков – второй раз после достопамятного танца. И я, отбрасывая всё, устремляюсь к бумаге (сколько же можно молчать – мне?!), нелепость и бессмыслица, я же умею писать письма и... почему-то не пишу.
Я здесь с 10 февраля, всё еще вхожу в ритм редакционной деятельности, но скоро буду более свободен... Два или три письма я отправил тебе, так и не написав их на бумаге. Сразу. Ты их получила. Не могла не получить. Мне совсем немного осталось, чтобы дописать еще один малюсенький рассказик (это причина, кстати, молчания, хотелось порадовать тебя, что не закисаю, а что-то пишу), очень медленно и понемножку пишется, и до времени по строчкам гуляет (редакторский) пурпурный (фаберовский) карандаш. По крайней мере, я очень надеюсь на то, что в майскую встречу ты скажешь: «Я получила Ваш рассказ, он довольно-таки мил». И я стану счастливее еще на одно мгновение.
Не ради ли этого всё?
Господи, как близок май! И как внезапно я появлюсь!
«Пустое, – скажете Вы. – Появишься и исчезнешь...»
Самое приятное для меня – доказывать Вам, что я не исчезаю никогда. И если мы исчезнем, то вместе, мадам, невозможно... Я старомоден. Вы заметили, как часто я изобретаю новые па (раs?) в нашем бесконечном танце.
О, сколько он уже длится! Как Вы только выдерживаете этот неистовый темп?
Перемена ритма: во сне молодеют... Вы проснулись еще моложе.
Где же это было?
Как назывался танец?
Вы считаете меня безумцем? Просто сводит с ума партнерша. На какой угодно остров я попаду ради танца (знаете, как я прекрасно плаваю).
Справка: на Черном море барон заплывал от берега на две мили, и его бабушка волновалась, а он, усмехаясь, возвращался спустя два-три часа, напоённый солеными рифмами и русалочьими созвучиями... с Вами.
Серьезно.
Иногда я смотрю на экран ТВ и вижу Москву, во мне просыпается желание (romantique – просыпается желание) оказаться в этой самой белокаменной и сказать Вам несколько фраз о весне, о Вас, о... о... о... (какая волнующая буква О).
Итак, Мадам, музЫка продолжается. Я продолжаю готовить чудодейственный эликсир. Вы попробуете его первой...
Я целую Вас нецеломудренно и коленопреклоненно (простите мне мои вольности). Ваш!
***
Капель и то, что в шубе нестерпимо жарко, а в метро душно до головокружения, открывает мне глаза: зима (какая зима?) кончилась. Я заметила это, читая Вас, вслушиваясь в ритмы Эдит Пиаф, настойчиво и отчаянно захлестнувшие нас в прихожей на Шпалерной, почти на пороге. На этих волнах нас разнесло в разные края, а мы всё еще чувствуем пронзительные звуки прикосновений в танце и в странных снах.
«Невозможно, Мадам, невозможно... вот и промчалась зима», – слышался Ваш голос, где-то в толпе мелькало Ваше лицо (так мне казалось). Так хотелось видеть Вас, ощущать...
Я не ждала ни Вас, ни Ваших писем.
Мы шли от Спаса-на-Крови по камнем выложенной дорожке, отмеченной вехами – глиняными треугольными дощечками, входили в дом, поднимались на лифте. Я Вас целовала в небесном упоении, не отрываясь, не выпуская лица Вашего из своих ладоней, возносясь в светлеющее небо всем своим существом…
Пленительный брезжил апрель. Высокий бред температуры крутил калейдоскоп безумных, бестолковых вариантов: газетные строчки объявлений и звонков по обмену. Я пришла в тупик Банного переулка: таких денег, мне даже не снилось, где их взять. Я устала. Я была готова, бросив всех и вся, уехать к Вам, но отпуск не дали. Дел было невпроворот из-за простуды, чем всё и кончилось.
Мадам Лючия де Ламмермур
P.S. Банный переулок (метро Проспект Мира). Там подбирали варианты обмена квартир, найма и сдачи, искали невест-женихов практичные бабушки-тётушки.
***
Город N.
Апрель 91г.
Сны наяву о Вас (зачем мне ночью закрывать глаза и вызывать сны, когда я и днем в сновидениях: сладкий яд воспоминаний, целительный – воображения). Расстояние вещь жуткая, но порой пленительная: чувства, переживаемые мною настолько материальны, что время и пространство пасуют. Не бойтесь ничего, даже если я приближусь к Вам слишком.
Это неизбежно.
Здесь жуткий провинциальный ритм, нет, я не мечтаю о сумасшествии московском, но о срединном – петербургском.
Решайтесь же!
А если я заеду в Москву, то нам вполне хватит небольшой прогулки где-нибудь в местах любимых Ваших. А потом я удалюсь в холостяцкий быт гусаров, чтобы пофилософствовать на тему известного семейства, утешить его и так далее, по-родственному.
Я вспоминаю зимнюю встречу, всего одну (а не две, как полагалось бы), и удивляюсь – сумасшедшая скорость – мы же умудрились еще и проспать столько часов, а поговорить не удалось, только протанцевать на пороге (что тоже важно!). Кстати, мне тогда дали новый адрес Риты, ее сестра удивлялась, что она никак не дает ей знать о себе (та сестра, что живет у Ирэн). Если ты по каким-нибудь причинам (???) будешь с ней контактировать, скажи: ее ждут. Впрочем, я заговорил о несущественном.
Существенное же отдает фантастичностью: мы скоро встретимся. Жизнь не заканчивается. Она, быть может, только началась, и весна тому подтверждением (как ни банально для опытного прозаика сие не звучит...).
Помните запах черемухи летом? Помните ливень?
Как это повторится теперь этим летом: поезда, вокзалы, полночь...
Приятно засыпать, представляя себе близкие картины (всё будет). Будущее, которое настоящее. Прошлое – в зеркале – будущее.
Какие-то лица нас обступят, но ни лица, ни локти, ни дрожащая мебель, ни стены не смогут воспрепятствовать танцу, Мадам!
Целую, целую, Ваш!