1.3. Первый год у бабушки
Первый год у бабушки Фени. Бабушка настоящая, сухонькая, согнутая, почти горбатая, но чернобровая, улыбчивая, в белом платочке и фартуке. Здесь брат пошел во второй класс. Родители нигде не могли устроиться так, чтобы нас забрать, приезжали по воскресеньям. Баню в глубоком широченном овраге с речушкой по колено топили по очереди, дрова привозные. Мытье семейное. После пара окатывание ледяной водой или выбрасывание детей в сугроб. Снежок, брошенный в маму, напугал неженку в парилке. Кажется, я получила первый и последний шлепок, хотя меня следовало уже знакомить с ремнем. Кто-кто, а я-то знаю, что заслужила. Ребенок каждую секунду удивляется, осознавая окружающее. Врожденная неусидчивость - путь к самостоятельности, через приключения, конечно.
Первый праздник Рождество. Приехали младшие братья, сестра с мужем и детьми! Гостинцы! Семья в полном составе после войны еще не собиралась. Почти в полном. Дед Иосиф погиб в августе 41 года, самая старшая сестра Клавдия все молилась о смерти, застудилась на рытье окопов, умерла следом за дедушкой и бабушкой, опухших от голода, во время войны. Но за столом о них говорили как о живых. И вновь переключались на маму. Разумеется, они сокрушались о ее судьбе, она была старше всех, ей больше всех досталось. Голод, тиф, война, сорок седьмой. Далее все замолкали. Дяди, тети, двоюродные братья, сестренка, подружки. Это тоже открытие, что мы не одиноки в этом, чуть более родном мире. Правда школа в соседнем селе и на татарском языке, которого я не понимаю.
Я не была дурочкой, но брату казалась очень непонятливой. Что ж, мне всего шесть лет! О том, что брат обладал феноменальной памятью, я убедилась пятьдесят лет спустя, когда он привел какой-то закон физики из восьмого класса, который никто в компании нашей вспомнить не мог. «Доценты! Аспиранты! Двоешники!» - возмущался он всеобщей беспамятности, утверждая, что он даже помнит, как его везли в моторной лодке из роддома, как холодные брызги попадали на лицо. Родители смеялись, говоря, что так и было, все сообщение по Камской ГЭС было по воде, что он запомнил переезд с лесоповала на Воткинскую стройку.
Зимовали мы с бабушкой вдвоем. Родители устроились в чувашском райцентре, там была школа и на русском языке, Серегу забрали. В буран деревню замело по крыши. Три дня первобытной тишины, матовые стекла окон. В сенях даже стало теплее. В высоком шкафу, на самой верхней полке стояла ярко-зеленая коробочка. Я добралась до нее, вскрыла уголок и сыпанула себе полный рот порошка какао. Дыхание перехватило, слезы катились градом. Если бы я попробовала сделать вдох, я бы окончательно задохнулась. Я замерла. Словно кто-то приказал мне: «Выдохни!» После нескольких «кхы-хы-хы» я зачерпнула воды из ведра ладошкой, смочила рот, чудом прокашлялась, долго размывала забитый порошком какао нос. Раздышавшись, я растащила хрупкое нагромождение лавочки, стульчика и табуретки, вернулась в дом с водой для самовара. Бабушка била поклоны. По ее молитвам Ангел-хранитель бережет меня.
Оказалось, что бураны здесь обычное дело. Мы не могли открыть дверь, потом нас откопали. По крутой тропинке я выбиралась на улицу, накатанная санями дорога шла выше крыш домов. Снега на просторах степей искрились на солнце, ослепительная роскошь! Мы вырезали пластины наста, набивали ведерки снега. Мы пили снежную воду! Строили ледяные замки и пиршества снежной королевы. Собиралась куча-мала кататься на санках, в такой кутерьме мне досталось палкой по переносице, но кто в детстве обращает на это внимание. Я была курносой в маму, но небольшая горбинка украсила мой профиль, замеченный только папой.
Пасха! Первого гостя в доме сажают на подушку, чтобы куры хорошо неслись. Разговение, все угощаются, поздравляя каждую семью, меняясь пасхальными подарками – крашеными яйцами. Снег еще не стаял, но распутица скоро.
На Троицу собирается колоритный сабантуй в соседнем селе, мы с родителями тоже идем на праздник народного гуляния. На костре варят шурпу в огромном котле, называется казан. Женщины в ярких юбках с рядами блестящих кружочков на груди. Монисто называется. Оказывается, у бабушки тоже было монисто, но они его проели. Я не понимаю, как можно грызть железные бляшки. Мама смеется, золото меняли на муку. Это золотые монеты, нанизанные как бусы, национальное украшение женщин. Татары бывают крещенные, а через три села живут некрещённые татары, у них все иначе.
Пир в складчину на траве, веселые приветливые лица, люди раскидывают скатерти полукругом, смотрят на смельчаков, пробующих купаться в извилистой реке. Здесь есть старые ивы, сказочно зелено, а нам непривычно легко под гармошку и коробейников. Пляшут барыню, поют Катюшу, валенки да валенки. Папа не выдерживает сердечного гостеприимства, выкидывает коленца вприсядку, выводит в круг маму и меня, добавляет в многоголосье опасную частушку об усатом, задорно подхваченную и добавленную местными словечками. Я знаю, что мама шикает на папу, но его унять невозможно. Мы валимся на траву, хохочем до слез. Нас то и дело обнимают, целуют, любят и жалеют.
По дороге домой, мама поясняет, что в этом селе председателем был хитрый татарин, у которого никто не пострадал и с голоду не умер, даже храм остался цел! Он умел уговаривать. А в русской деревне правил трус, сам до последней крошки выгребал зерно, поморил голодом народ. Она в четырнадцать лет уже работала в конторе, возила сводки в райком. Однажды чуть не замерзла в метель, лошадь спасла, вывела к жилью.
Ильин день.
Обычай обливать друг друга водой в засушливом краю приводит в восторг детей, не привычных к уличным шалостям. Мы никогда не были в коллективе, всегда при маме, она всегда была рядом. Мы жили в ожидании папы, который всегда работал где-то далеко, порой ездил на велосипеде по 25 километров на работу. При скудости деревенского жития дом бабушки был новым с железной крашеной крышей, у нас водились конфеты, родители оставляли деньги на баловство, что привлекало друзей. У меня всегда были альбомы и цветные карандаши. Я рисовала принцесс, раздавая подружкам зарисовки для раскрашивания. Так я начинала верховодить, рассказывая сказки под каждую картинку.