Пробуждение от глубокого сна подобно возвращению из иного измерения, путешествию сквозь слои забытья. Но некоторые сны врезаются в память не просто образами, а целой тканью бытия, иной плотью, иным дыханием — словно жизнью, прожитой в параллельном мире. В первые мгновения ясности хлопчатобумажная реальность сновидения, где ты парил птицей над гималайскими пиками или торговал на пропитанном дымом и специями базаре Варанаси, кажется несравненно осязаемее прохладной поверхности подушки и утреннего света за окном. На стыке двух реальностей рождается щемящее, неуловимое чувство, заставляющее с новой силой задаться извечным вопросом: где подлинное «я»? Тот, кто чувствовал каждый поток ветра над вершинами, или тот, кто лежит в кровати, слыша приглушённый шум города? А что, если оба — лишь фазы единого потока, лишь маски, одна из которых прилегает к лицу чуть плотнее другой? Это смятение на пороге миров, это тонкое ощущение двоемирия — возможно, самый близкий и доступный ключ к постижению великой восточной концепции Лилы, божественной игры, где мы одновременно и актёры, и зрители, и сама сцена.
Мир как Лила — вовсе не утверждение, что всё вокруг «ненастоящее» в примитивном смысле картонной декорации. Утверждение это куда тоньше, глубже и трепетнее. Это метафора творения как спонтанного, самозабвенного и бесцельного действа, подобного танцу или игре ребёнка, целиком поглощённого сиюминутным творением. Ребёнок, строящий замок из песка, отдан процессу целиком; он знает, что волна смоет его творение, но это знание не отменяет серьёзности усилий, полноты включённости в миг строительства. Так и Абсолют, Брахман, Пустота «играет» в мироздание, надевая маски бесчисленных душ, предметов, стихий, законов — и каждая маска на время становится для Него единственной и абсолютной реальностью. Вы, я, эта книга, звёзды над головой — всё это персонажи грандиозного спектакля, разыгрываемого одновременно на триллионах сцен, в бесконечном множестве измерений. Иллюзорность здесь — не в отрицании существования, а в отрицании его самодостаточности, его независимой от Игрока субстанциональности. Всё существует, но ничто не существует само по себе, как волна неотделима от океана, как луч света — от солнца. Эта мысль, столь парадоксальная для западного ума, воспитанного на идее индивидуальной, самотождественной сущности, находит точное отражение в буддийской концепции «Не-Я» (Анатта), утверждающей, что ни тело, ни чувства, ни восприятие, ни умственные формации, ни даже сознание не содержат в себе некой неизменной, вечной сердцевины. Всё это — временные, взаимозависимые процессы, непрерывный поток, не имеющий твёрдого берега.
Прочувствовать это на живом, бытовом уровне порой позволяет один необычный день, когда привычный ход вещей даёт трещину. Идёшь по знакомой улице — и вдруг взгляд, обычно скользящий по поверхности, цепляется за неожиданное: собственное отражение в витрине, наложенное на бездушный манекен. На секунду возникает химера — вы в деловом костюме, но с пустыми, стеклянными глазами. И в этот миг незыблемая идентичность «меня» внезапно трескается. Кто этот человек в витрине? Это я? Или лишь образ, форма, которую по старой привычке считаю собой? А может, и манекен, и я созданы из одного «материала» восприятия, из одной субстанции? Автобус уезжает, а ты остаёшься стоять, испытывая лёгкое, но пронзительное головокружение — головокружение свободы. Это проблеск понимания, что ты не только актёр на сцене, но и, в каком-то глубинном смысле, зритель, наблюдающий за своим представлением, и даже — в сокровенный миг прозрения — сам режиссёр. Однако за проблеском часто следует тень беспокойства, смутный, древний страх пустоты. Ум, привыкший цепляться за опоры, за стабильное «я», чувствует, как почва уходит из-под ног, и в панике пытается восстановить рухнувшие стены, вернуться в знакомую тюрьму отождествлений.
Но на чём же держится этот бесконечный спектакль? Что является его «сценой», его фундаментом? Здесь мы подходим к другой, ещё более сложной и оттого часто неверно понимаемой концепции — Шуньяте. Её привычно переводят как «пустота», «ничто», но это не пустота космического вакуума или отсутствия чего-либо. Это, если угодно, пустота зеркала. Зеркало не имеет собственного изображения, оно пусто от какого-либо постоянного образа, но именно благодаря этой фундаментальной пустоте оно способно вместить в себя любую форму, отразить весь мир без искажений. Шуньята — это абсолютная открытость, безграничный потенциал, лишённый собственных, фиксированных характеристик. Это фундаментальная природа реальности, которая не является ни существующей, ни не-существующей, ни тем и другим одновременно, ни ни одним из них. Она ускользает от любой логизма, как вода ускользает из сжатого кулака. Китайский поэт эпохи Тан, Ли Бо, с удивительной точностью улавливал это зыбкое, невыразимое состояние:
Воду ручья озарила луна...
Там, наверху, в небесах, — небожитель,
А в отраженье земного ручья —
Второй... И таких — несчетно в Поднебесье.
Здесь луна на небе и луна в воде равнореальны и равно иллюзорны. Где истинная луна? Вопрос теряет изначальный смысл, уступая место чистому, неопосредованному переживанию, в котором исчезает сама граница между источником и отражением, между небом и землёй, между тем, кто смотрит, и тем, на что смотрят. Остаётся лишь сияющее единство, где всё взаимопроникаемо и взаимозависимо.
Отголоски этой пустотности можно обнаружить в повседневном абсурде. Замечали, как иногда самое острое, всепоглощающее переживание — будь то физическая боль или всеохватная радость — при попытке пристального рассмотрения рассыпается в прах? Пытаешься вспомнить вчерашнюю зубную боль: умом знаешь, что было невыносимо, можешь описать словами, но самой живой, жгучей субстанции переживания уже нет. Оно оказалось пустым, лишённым самобытия. Или другой пример: годами боишься важного разговора, проигрываешь его в голове, тело отвечает стрессом, холодным потом. Но вот момент настаёт, событие происходит и... растворяется в прошлом, оставив бледный след в памяти. Где тот всепоглощающий ужас? Был ли он чем-то самосущим, неизменным? Нет. Его субстанция, его фундамент — Шуньята. Он был подобен узору на воде — возникающим, играющим и исчезающим, не успев возникнуть. Именно этот преходящий, бессущностный характер всех вещей и вызывает у неподготовленного ума тот сокрушительный страх пустоты. Цепляясь за формы, ум отчаянно пытается отрицать их принципиальную недолговечность, строя тюрьму из собственных проекций и иллюзий.
Именно Шуньята и является тем бесконечным «полем», той основой, на которой разворачивается, танцует и играет Лила. Без этой пустотной, зияющей основы божественная игра моментально превратилась бы в кошмар застывших, окаменевших форм. Представьте, если бы персонаж картины захотел навсегда остаться в одной позе, с одним выражением лица — это убило бы дух искусства, саму жизнь изображения. Только потому, что холст изначально пуст, на нём можно писать бесконечные сюжеты. Только потому, что сознание по своей глубинной природе пустотно, не имеет постоянного «я», в нём могут свободно возникать и исчезать мысли, чувства, образы, целые миры. Академический восточный взгляд, особенно в рамках буддийской философии школы Мадхьямака, доводит этот анализ до виртуозной остроты. Философ Нагарджуна, используя безупречную логику, методично демонтирует любое возможное утверждение о реальности, любую попытку ухватиться за опору. Он с исчерпывающей ясностью показывает, что все вещи и явления не имеют собственной природы. Они возникают исключительно взаимозависимо, в необъятной паутине причин и условий. Стол существует потому, что есть дерево, лес, дровосек, идея стола, мастер, её воплотивший, и бесчисленное множество других факторов. Разберите этот набор условий — и «стола» как независимой, самодостаточной сущности вы не найдёте. Он «пуст». Но это не отрицание его существования как такового, а утверждение его относительного, зависимого, условного бытия. Весь воспринимаемый мир — грандиозный, сияющий, многослойный узор, вышитый на изначальной канве Пустоты.
Это осознание, однако, не является конечной точкой, неким статичным состоянием, которого можно раз и навсегда достичь. Оно — лишь начало нового, более глубокого уровня самой игры. Поняв условность правил, проникнув за кулисы, игрок не бросает кости и не уходит из-за стола в разочаровании. Напротив, он обретает подлинную, ничем не ограниченную свободу движения внутри самих условностей. Страх ошибки, парализующий волю, уступает место лёгкому, почти артистичному отношению к действию, подобному движению танцора, который знает, что сцена — лишь сцена, и это знание позволяет ему парить. В этом — корень «не-деяния», увэй, о котором с такой точностью говорят даосы. Это не бездействие, не апатия, а действие, лишённое внутреннего напряжения, вытекающее из спонтанной, мгновенной реакции на ситуацию, подобно тому как вода обтекает камень, не ломая своей текучей природы. Мастер боевых искусств не ломает себе кости, уворачиваясь от удара; его тело, свободное от зажатости, само находит путь наименьшего сопротивления, пустотное и оттого невероятно гибкое и эффективное. Оно действует в полном соответствии с принципом «Не-Я» — нет того обособленного, напуганного «я», которое бы командовало конечностями; есть лишь единый, целостный и пустотный отклик всего существа на вызов момента, танец жизни с самой собой.
Это осознание превращает бытовой абсурд в живое поле для ежедневной практики. Возьмём, к примеру, стояние в очереди — унизительное, скучное действо, наполненное раздражением и тщетным ожиданием. Физически чувствуешь, как время замедляется, каждая секунда давит на психику весом гири. Но можно посмотреть на это иначе, превратить в акт созерцания. Увидеть в этом микромодель всей сансары — цепь существ, связанных общей кармой, устремлённых к иллюзорной цели, которая, будучи достигнута, тут же утратит магический блеск. Можно пойти глубже: просто почувствовать стопы, плотно стоящие на полу, ощутить ритм дыхания, услышать отдельные звуки, не складывая их в осмысленные мелодии. Осознать, что «я, который стоит в очереди и изнывает от скуки» — лишь временный ментальный конструкт, собранный из нетерпения, социального кондиционирования и сиюминутного дискомфорта. И тогда очередь перестаёт быть личной тюрьмой. Она становится безличным потоком событий, текучим узором на неизменной поверхности осознавания. Раздражение, возникнув, наблюдается со стороны и растворяется, не находя прочного объекта для цепляния. Это и есть маленькое, повседневное пробуждение, практическое приручение древнего страха пустоты, искусно маскирующегося под обыденное нетерпение.
Искусство Востока в своей утончённой форме всегда стремилось быть не отражением мира, а его прямым, спонтанным продолжением — таким же пустотным и самоценным. Китайская монохромная живопись тушью — это не изображение горы в её внешней форме, а гениальная попытка стать горой, передать её внутренний «костяк» и «дыхание», её духовную сущность. Художник долго и бесцельно созерцает, впускает в себя пейзаж, сливается с ним, а потом изливает его на шёлк одним виртуозным, непрерывным движением кисти, где нет места колебанию. Высшее мастерство — в том, чтобы ум художника был абсолютно пуст, а рука двигалась сама, как двигалась бы сама природа, будь у неё кисть. Здесь истинным творцом является не индивидуальное «я», а сама Шуньята, проявляющаяся через отточенное умение.
Японская поэзия хокку — это не описание момента, а сам момент, выхваченный из неумолимого потока времени и помещённый в семнадцать слогов, как в драгоценную оправу. Великий Мацуо Басё запечатлел:
Старый пруд.
Прыгнула в воду лягушка.
Всплеск в тишине.
В этой обманчивой простоте — бездна смысла. Здесь нет автора с его личной психологией, амбициями или оценками, есть лишь чистое, безличное событие, звено в бесконечной цепи взаимозависимого возникновения. Всплеск рождается из безмолвной тишины и возвращается в тишину, не оставляя следа. Тишина — это сама Шуньята, а всплеск — Лила, мгновенная, самозабвенная и тут же исчезающая. Подобное восприятие реальности без остатка растворяет фундаментальное одиночество, ибо поэт не наблюдает пруд со стороны; он становится этим всплеском, этой тишиной, этим старым прудом. Границы между «я» и «не-я» тают, уступая место единому, неделимому бытию-осознаванию.
Академическая мысль сурово предостерегает от соблазна превратить саму Шуньяту в новую абстрактную сущность, нового бога, новую опору. Это тончайшая ловушка, которую Нагарджуна называл «шуньятой шуньи» — «пустотой пустоты». Цепляние за саму идею пустоты, возведение её в ранг абсолютной истины — это всё то же древнее цепляние, тонкий, почти неуловимый эгоизм ума, ищущего последнюю опору. Подлинное, живое понимание пустоты должно быть тотальным и включать в себя само себя, подобно огню, сжигающему собственное горение. Оно растворяет любую догму, любую, самую возвышенную концепцию, включая концепцию «просветления» как конечного состояния.
Недаром в чань-буддизме столь популярны парадоксы (коаны), решить которые логическим умом принципиально невозможно. «Каким был твой лик до того, как родились твои родители?» Ум, пытаясь найти ответ, заходит в тотальный тупик, все концепции рушатся, и в этот миг полной остановки, в разрыве привычного мышления, может мелькнуть прямое, неопосредованное переживание того, что есть. Оно по природе невыразимо, ибо язык — порождение двойственности, но его отголоски звучат в стихах просветлённых мастеров. Дзэнский наставник Ханьшань передавал это ощущение так:
Сердце моё — подобно осенней луне,
Ясной и чистой в зелёном пруду безмятежно.
Нет, и не может быть тут сравнений,
Как могу я объяснить это тебе?
Луна здесь — метафора природы ума, изначально чистой и пустотной, а её отражение в пруду — временные, ясные, но лишённые самобытия явления мира, вся игра Лилы. Прямо указать на это состояние нельзя, можно лишь намекнуть, заставив ум собеседника свернуть с протоптанной тропы в бездну живого, немого удивления.
В современном мире, с его культом материализма, гиперреальности и жёстко фиксированной идентичности, эти древние идеи обретают новую, почти терапевтическую актуальность. Человек западного склада, воспитанный в парадигме дуализма, привык отождествлять себя со своей работой, мыслями, телом, потреблением, репутацией в социальных сетях. Он с детства учится строить прочную крепость «я», кропотливо возводя стены из достижений, мнений, имущества и социальных связей, отчаянно защищая её от неизбежных ударов судьбы. Рано или поздно крепость даёт трещину: приходит болезнь, потеря, крах идеалов. И тогда человек оказывается в полном вакууме, ибо его реальность, которую он считал единственно возможной, рухнула.
Восточный же подход, с его органичным знанием о иллюзорности и пустотности этой крепости, предлагает иную, гораздо более гибкую стратегию — не строить крепость вовсе, а научиться плавать в бесконечном океане перемен, чувствуя его течение. Быть самим этим океаном. Страх пустоты здесь постепенно сменяется признанием её творческим, плодородным началом, источником всякой возможности, а не угрозой.
Ярчайшим примером и готовым полигоном для наблюдения за Лилой в её самом откровенном проявлении стал цифровой мир, социальные сети. Это смоделированная вселенная для практики! Люди создают аватары — свои цифровые «я», тщательно лепят идеализированный образ, выставляют напоказ отобранные, отретушированные кусочки жизни, полностью погружаясь в виртуальную игру, забывая о её условности. Но кто на самом деле страдает от отсутствия лайков или язвительных комментариев? Аватар? Нет, это просто набор данных, пикселей и алгоритмов. Страдает тот, кто безоговорочно отождествился с этой маской, принял её за подлинное лицо.
Осознание же того, что профиль в соцсети — не вы, а лишь очередная, пусть и сложная, роль в глобальном цифровом спектакле, даёт невероятную, окрыляющую свободу. Вы можете продолжать играть, но вас больше не будет ранить её виртуальная стрела, ибо вы знаете, что под маской аватара нет ничего, что можно было бы поранить. Перенесите это понимание, эту внутреннюю дистанцию, на «реальную» жизнь, на ваше физическое тело, профессию, социальную роль — и вы получите ключ к великому, незыблемому спокойствию. Это и есть самое практическое применение «Не-Я» — способность полностью использовать личность, её навыки и качества, не будучи ею пойманным, не становясь её заложником.
Таким образом, всё путешествие от наивной веры в незыблемость мира к глубокому, пережитому пониманию Лилы и Шуньяты — это отнюдь не путь в нигилизм, не отрицание ценности существования, а путь к подлинной, необусловленной радости. Это восхождение от тьмы неведения не к свету новой, окончательной истины, а к ясности, способной вмещать в себя и тьму, и свет, не отдавая предпочтения ни одному из них, видя в каждом необходимое проявление целого. Мир не становится от этого менее ярким, менее вкусным, менее болезненным. Напротив, он обретает бесконечную глубину и объём. Каждая форма, каждое событие, каждая, даже самая мимолётная эмоция начинает восприниматься как уникальное, сиюминутное и неповторимое произведение искусства, разыгрываемое на вечной сцене Пустоты.
Фундаментальное одиночество «когда всё — одно» теряет свой жалящий, трагический драматизм и превращается в тихую, уверенную радость от осознания этой тотальности, этого всеобъемлющего единства. Вы больше не одиноки, потому что вы — это всё. И в то же время это «всё» настолько пустотно и прозрачно, что не оставляет следов, не создаёт груза.
И тогда даже самое простое, рутинное действие — скажем, мытьё посуды после вечернего чая — может стать глубочайшим ритуалом, актом медитации. Вы чувствуете теплоту воды, скользкость пены, гладкость фарфора, наблюдаете за игрой света на мыльных пузырях. Вы видите, как тарелка, будучи грязной, становится чистой. Грязь возникает и исчезает. Чистота возникает и исчезает. Тот, кто моет, это ощущающее «я», возникает и исчезает вместе с каждым вдохом и выдохом. Есть лишь этот бесконечный танец — воды, рук, света, звуков. В этом танце нет цели «помыть посуду» как некоего проекта, который нужно завершить. Есть только сам танец, чистое присутствие в процессе. Это и есть Лила в её самой сокровенной, самой немудрёной и оттого самой подлинной манифестации. Божество, играющее в то, что оно моет посуду, и находящее в этом простом действии величайшее блаженство, потому что для него, для этого абсолютного сознания, нет принципиальной разницы между этим моментом и созерцанием вечности. Вечность — вот она, прямо здесь, в переливающемся мыльном пузыре, который вот-вот лопнет, вернувшись в состояние неразличимого единства.
Этот всепроникающий танец, однако, лишён центра, не имеет фиксированной точки, вокруг которой всё вращается. В этом — самый радикальный и труднопринимаемый для эго аспект всего учения. Мы инстинктивно ищем точку опоры, «пилота в кабине», некое постоянное «я», которое является владельцем переживаний. Но что, если такого пилота нет? Что если сознание — это не сцена с актёром, а бесконечный, самосветящийся экран, на котором возникают и исчезают образы, ни один из которых не является хозяином самого экрана? Эта мысль, доведённая до своего логического завершения, и есть суть доктрины «Не-Я». Она не утверждает, что личности не существует вовсе — это было бы грубым заблуждением. Она с кристальной ясностью указывает на то, что личность существует не как вещь, а как процесс, как условный и изменчивый поток физических и психических элементов, лишённый некой неизменной, вечной сердцевины.
Возьмите самый простой психический акт — восприятие звука. Сначала есть тишина, фон, Шуньята. Затем возникает физическая причина — вибрация воздуха. Она достигает уха, преобразуется в электрический импульс. Импульс идёт в мозг, обрабатывается сложнейшими нейронными сетями. И лишь затем рождается субъективное переживание «звука». Но где в этой длинной, беспристрастной цепочке находится то самое «я», которое слышит? Можем ли мы указать на него пальцем? Это ухо? Но ухо — всего лишь мясо и хрящ, сложный биологический прибор. Это мозг? Но мозг — это просто сложная сеть нейронов, ни один из которых в отдельности не обладает сознанием или самостью. «Слышание» возникает на стыке всех этих условий, как узор, проступающий на поверхности воды при определённом ветре и освещении. Оно случается, но нет отдельного, независимого «слушателя», стоящего за ним как отдельная сущность. Есть просто сам целостный, ни на миг не прерывающийся процесс слышания. Опыт есть, но «Переживающего» как обособленной сущности — нет.
Таким образом, восточный взгляд на реальность, пройдя через суровое горнило радикального отрицания — отрицания «Я», отрицания самосущей природы вещей, отрицания самой Пустоты как концепции — приходит в конечном итоге к триумфальному, полнокровному и безоговорочному утверждению жизни во всей её сиюминутной и вечной полноте. Это не уход от мира в нирвану как в некое инобытие, а, напротив, полное, тотальное и благодарное погружение в его самую сердцевину, в его сокровенную, пульсирующую тайну. Мир не нуждается в том, чтобы его отрицали, преодолевали или отрешались от него. Он нуждается лишь в том, чтобы его, наконец, правильно увидели. Увидели как сон, который снится никому, как волшебную галлюцинацию без галлюцинирующего. Увидели как танец, в котором нет отдельного танцующего, а есть лишь сам танец. Увидели как великую, вечную Игру, в которой Игрок и Игрушка, Создатель и творение, Зеркало и отражение — суть одно и то же.
И в этом прозрении, в этом безвозвратном сдвиге восприятия рождается та самая «необусловленная радость», о которой единогласно говорят все мистики и пророки, вне зависимости от традиции. Она не зависит от внешних обстоятельств, от взлётов и падений, ибо её источник — не вовне, а в самой сердцевине бытия, это сама природа ума, изначально чистая, ясная и совершенная, подобная алмазу. Она подобна солнцу, которое всегда светит с одной и той же интенсивностью, даже когда его на время закрывают густые тучи житейских забот, тревог и печалей. Задача человека, таким образом, — не создать это внутреннее солнце, не достичь его как нечто внешнее, а просто расчистить тучи, устранить препятствия — то есть, растворить иллюзии, — чтобы его изначальный, несотворённый свет мог изливаться свободно, наполняя собой каждое мгновение существования. Этот бесконечный процесс «расчищения», это постоянное, трепетное внимание и есть суть духовного пути — путь возвращения домой, к тому, чем мы являемся изначально и всегда, даже в самые тёмные моменты забвения.
Завершить эту пространную медитацию, этот мысленный путь от сна к пробуждению внутри самого сна, хочется образами, в которых звучит отголосок вечного, круговоротного возвращения к самому себе. Представьте, что после долгих лет блужданий впотьмах иллюзий вы вдруг находите свой дом — неизменный, как и прежде. В саду, под тихим дождём, стоит старый клён, и капли стекают с его листьев. Ничего не изменилось. И понимаешь, что нечего больше искать.
В этой кажущейся предельной простоте — вся бездна окончательного понимания. Дом, наше подлинное пристанище, был всегда здесь. Он никогда не был потерян. Ничего не нужно было достигать, никуда не нужно было идти в поисках эфемерного просветления. Вся многовековая духовная одиссея человечества сводится к одному: нужно было просто перестать блуждать впотьмах собственных проекций и цепляний и, наконец, открыть глаза. И увидеть то, что было перед носом всё это время: дождь, клён, стекающие капли... и никого, кто бы на это смотрел как на нечто отдельное от себя.
Это окончательное узнавание не является интеллектуальным актом. Оно — тотальное, физическое ощущение того, что наблюдающее и наблюдаемое, внешнее и внутреннее, субъект и объект — суть одно поле, одна сияющая ткань бытия-осознавания. Нет больше разделения на священное и мирское, на духовную практику и обыденную жизнь. Подметание пола, написание отчёта, разговор с соседом — всё становится спонтанным, импровизированным движением в вечном танце Лилы. Действие совершается, но деятель отсутствует. Нет того, кто мог бы сказать: «Я сделал это». Есть лишь вселенная, проявляющая акт подметания, написания, разговора. Это и есть подлинное «не-деяние» — действие, совершаемое целостностью, а не фрагментом, называющим себя «я».
Даже самые трудные переживания — глубокая скорбь, неизлечимая болезнь — преображаются в свете этого понимания. Они не отрицаются, не объявляются «недуховными». Им позволяется быть, их позволяется чувствовать всей полнотой существа. Но в самую гущу страдания проникает луч безличного осознания: «И это — тоже часть Лилы. И это — тоже проявление Пустоты». Физическая боль остаётся болью, но исчезает вторичное, умственное страдание — сопротивление, чувство несправедливости, вопрос «почему я?». Страдание перестаёт быть личной драмой, а становится интенсивным, безличным переживанием, частью постоянно меняющейся погоды ума. А вы — не эта погода, вы — всё небо, безграничное и чистое, в котором эта погода разворачивается.
В социальном взаимодействии это глубинное понимание рождает утончённое качество — сострадание, лишённое выгорания. Видя страдания другого, вы не сливаетесь с ним эмоционально, не теряете границ. Вы видите в нём того же божественного актёра, который лишь забыл, что играет роль. Ваше сострадание — это не жалость, а глубокое, молчаливое понимание его заблуждения и искреннее желание помочь ему вспомнить его подлинную природу. Но вы также с глубоким смирением понимаете, что его путь — это его Лила, его уникальный сценарий, и вы не можете пройти его за него. Вы можете лишь быть рядом, оставаясь ясным, устойчивым пространством осознавания, которое своим безмолвным присутствием указывает на саму возможность свободы.
И последняя, самая тонкая завеса — завеса времени — тоже растворяется. Прошлое и будущее оказываются мысленными конструкциями, возникающими в вечном Сейчас. Нет того, кто идёт из прошлого в будущее. Есть лишь это неизменное Присутствие, в котором возникают и исчезают все миры. Рождение и смерть видятся как две двери в одну и ту же комнату — вы входите в одну и выходите через другую, но комната, само пространство осознавания, остаётся неизменным.
Что же остаётся? Остаётся сама жизнь — не как концепция, а как живой, дышащий, пульсирующий факт. Остаётся таинственное, неописуемое Чудо, которое сияет в каждом камне, в каждой травинке, в каждом вздохе. И это Чудо не требует имени, не требует поклонения, не требует понимания. Оно требует только одного — чтобы его признали. Чтобы вы, наконец, узнали себя в нём.
И в этом признании, в этом узнавании, все поиски заканчиваются, потому что искатель обнаруживает, что он и есть то, что он искал, и всегда был этим. Игра достигает своей кульминации в тишине, которая является её источником и сутью. И в этой тишине звучит единственное, что когда-либо можно было сказать: «Я есть». И даже эти слова — лишь эхо, отражённое от стен вечности.
Пробуждение от глубокого сна часто похоже на возвращение из иного мира. Но когда прозрение становится твоей единственной реальностью, исчезает сама необходимость в пробуждении. И тогда даже сон, и даже иллюзия, и даже боль — всё это раскрывается как бесконечно разнообразные, самозабвенные и совершенные формы одной и той же вечной, сияющей, безмолвной Игры.