У рассказов о приключениях барона Мюнхгаузена не один автор, и написаны они были не для детей. Они вообще не столько написаны, сколько записаны.
И первым их рассказчиком - известным нам - был их герой. Приключений, о которых он сообщает, не было и не могло быть, но сам он был, жил, много видел, быть может, кое-что необычайное и испытал: жизнь ведь всегда необычайнее вымысла.
Как полагалось немецкому барону былых времен, он делал карьеру при своём государе, и, когда принц брауншвейгский был отправлен в Россию на предмет женитьбы на племяннице
императрицы Анны Иоанновны, к нему был приставлен юный Мюнхгаузен.
Как известно, браки с иностранными принцессами и занятие иностранных престолов были в течение двух веков отхожим промыслом немецких принцев. Но они торговали не только собой, они торговали и своими подданными, продавая их на военную службу.
Наёмником оказался и молодой Мюнхгаузен, когда в 1737-1738 гг. воевал с турками под начальством Миниха. По устранении Елизаветой его покровителей, он вернулся на родину, где и зажил обычной помещичьей жизнью, занимаясь хозяйством, а на досуге охотой и иными барскими развлечениями, собирая у себя окрестное дворянство и потчуя занимательными рассказами о своих похождениях.
Потому ли, что он шире, чем полагается, пользовался правом рассказчика преувеличивать и прикрашивать, потому ли, что он при этом ещё и посмеивался над легковерием некоторых слушателей, - его гиперболически неправдоподобные рассказы, равно как личность самого автора, получили широкую известность.
Кто-то их, очевидно, записывал, и в 1781 году в одном юмористическом сборнике появилось полторы дюжины "мюнхгаузеновских историй", вся соль и забавность которых заключалась в их разудалом неправдоподобии. Уже здесь не всё принадлежало Мюнхгаузену: кое-что было заимствовано из старых анекдотов.
Но это было только начало: настоящим героем чужих измышлений барон стал тогда, когда его россказни попали в переделку к настоящему лгуну.
Это был немецкий профессор Рудольф Эрих Распе обессмертивший себя, издав в 1786 г. по-английски сборник рассказов о Мюнхгаузене, к которым, может быть, присочинил и кое-что своё.
Немедленно по выходе в свет английского издания известный германский поэт Бюргер издал рассказы на немецком языке, но не ограничился текстом Распе, а переработал и расширил его, прибавив ряд новых эпизодов.
Цели Бюргера не вполне совпадали с задачами Распе: у торговых мореплавателей, англичан этого времени, была уместна пародия на экзотическую фантастику заморских путешествий - и такую пародию представил Распе. Бюргер считал, что, предлагая эти рассказы читателю, "нет нужды выступать в жреческом одеянии", и имел в виду только "лёгкую забаву, обновляющую человеческую природу".
С этой установкой получил Мюнхгаузен в читательских кругах широкую известность, которая однако особенно возросла позже, когда взрослый читатель перерос его рассказы, когда они, подобно "Айвенго" и "Робинзону", перешли в детские руки. Так вышло: место подвыпивших окрестных дворянчиков, слушавших россказни посмеивавшегося над ними барона, заняли по всему свету подростки, посмеивающиеся над рассказчиком.
Велико воспитательное значение Мюнхгаузена. Он приучает детей к смеху, неудержимо веселому, однако уже осмысленному, увлекательному, целесообразному. Ибо довольно рано им открывается, что если это враль, то враль особенный, призывающий не верить его рассказам и даже не проверять их, а, смеясь над ними, смеяться над всякими вралями. Поэтому Мюнхгаузен воспитывает в детях ощущение неизбежного торжества здравого смысла над фантастикой, над безответственной болтовнёй, над лганьём и хвастовством.
Научно-техническая утопия, как у
Жюля Верна, идёт к этому другим путём: она показывает, как люди отважного разума и безумной смелости, отправляясь от несбыточной мечты, от недостижимой цели, путём человеческого творчества и подвига осуществляют эту мечту, переводят её из мира утопии в мир повседневной реальности.
Но утопия не есть фантастика, и Жюль Верн не смеётся над своими утопистами: он делает из них гениев и энтузиастов, чтобы показать, как гению и вдохновению становится доступным недоступное. Его герой - путешественник, инженер, учёный - всегда реален; он потому только взлетает в небо, что умеет стоять на земле.
Пропасть лежит между ним и беспочвенным фантастом Мюнхгаузеном. Над его ложью самоочевидной можно только смеяться, и волной этого смеха, этого здорового издевательства над лганьём, над краснобайским преувеличением захватывает детей Мюнхгаузен.
Это - первый тип враля, с которым знакомятся дети, а художественный тип - это ведь орудие дальнейшего движения мысли. Позже перед ними пройдут и Загорецкий, и Хлестаков, и Тартарен, но вереница этих вралей открывается Мюнхгаузеном. Позабавив, он становится любимцем; став живым и внедрившись в память, он делается рубрикой, категорией в классификации человеческих характеров, его имя становится нарицательным.
Предлагать эти рассказы детям в сыром виде нельзя, не только потому, что местами их юмористика не избегает грубых эротических намёков, но и потому, что тон их вообще рассчитан не на детские интересы. Поэтому пересказы Мюнхгаузена для детей появились очень давно; однако удовлетворительными были из них очень немногие. На русском языке существовали только неряшливые и аляповатые обработки.
Пересказ Чуковского выгодно отличается от этих лавочных переводов с немецкого прежде всего хорошим языком, непосредственной живостью и надлежащим выбором эпизодов. В пестроте рассказов Мюнхгаузена нетрудно заметить две категории. Когда он уверяет, что побывал в стране с молочными реками или имел на службе "ветровика", от дуновения которого вращались мельничные крылья, то он не выходит за пределы обычной сказочной фантастики.
Но когда он сам себя вытягивает за волосы из болота или когда у него взбесилась висевшая на вешалке шуба, укушенная бешеной собакой, то он оказывается в области гротеска, то есть уже не лжи, а гиперболы, никого не обманывающего, открытого извращения законов природы, и в этом весёлом гротеске, быть может, главная прелесть его болтовни. Эти гротесковые эпизоды и переданы по преимуществу в новом пересказе, и незачем препираться о том, следовало ли в их состав вводить ту или иную пропущенную нелепицу, вроде, например, английского придворного кучера, который, правя королевской каретой, ловко выщёлкивал бичом вензель "короля Георга.
Но Мюнхгаузен не только смехотвор, а и обличитель, и даже социально-политический обличитель.
До сих пор этот второй план его рассказов был как-то скрыт от нас нашим давним знакомством с его детскими переделками. Между тем, болтая и смеша, он редко упускает случай для сатирического отступления, для установления какой-то связи своего, столь с виду безобидного, рассказа с каким-либо социальным настроением или политическим безобразием.
Насмешкой над господствующим классом, над власть предержащими, над феодальным насилием, над породой благородных бездельников, к которой принадлежал сам герой и автор, пропитан его рассказ.
Это не так заметно, и это не так забавно, ибо чуждо весёлой гиперболы, но это очевидно: Мюнхгаузен хочет влиять в общественно-политическом смысле.
Аристократ и помещик, он уже проникнут тем отношением к своей среде, которое исходило от выросшей буржуазии и захватило в эти годы и прогрессивные слои феодального дворянства.
Кое-что из этого материала, например жестокий король, зверски мучивший жителей своего острова, введено и в пересказ Чуковского. Но есть в подлиннике более острые намёки.
Заверяя читателя в своей правдивости, барон не забудет упомянуть о хвастовстве "пустоголовых фанфаронов дворянского звания". Он знает, что в те годы правящие династии и знатные роды не затруднялись всерьёз вести своё происхождение от библейского царя Давида, от основателя Рима Энея; поэтому и он серьёзнейшим образом называет своей прародительницей ветхозаветную жену Урию, "с которою, как всем известно, царь Давид находился в связи".
Знаменитая праща царя Давида была в ходу во времена английской королевы Елизаветы, которая "так обленилась, что самые пустяшные дела были для неё великим бременем", отчего даже "принятие пищи и некоторые другие отправления, о коих мы не станем упоминать", она совершала при помощи заместителя.
Высоким особам вообще достаётся в предисловии Распе ко второй части, где просто перечисляются: "русская императрица, великий визирь или какой-нибудь иной живодёр". Нет нужды преувеличивать значение этих отступлений и эпизодов, но их немало, и их надо ввести в пересказ Мюнхгаузена - уже не только по Распе, а также по другим текстам.