Великий иконописец Рублев подошел к раковине и задумался.
Роспись собора зашла в тупик.
Было навечерие Рождества, подмастерья разбежались отмечать, а проэкт и так еле-еле движеться. Эстимацию давно просрочили, лики прописывать некогда. На Благовещенье уже дедлайн, и к проджект менеджеру придет митрополит, а что он скажет митрополиту? Лиды не могут, джуны не хотят?
Аванс не выдали по той-же причине, так что праздновать не на что, а каждое Рождество к Рублеву в гости приезжали друзья-художники из Финского залива: Бориска-кудесник, шестипалый Григорий, Вадя-травовед и Ефимий-угодник (только не божий, а дамский). В этом году иконописец собирался порадовать их кое-чем совершенно особенным. В дальнем конце Охотного ряда, у купца Трифонова в витрине появилась бутыль невиданного прежде в Москве ниппонского зелья «сакэ», объемом тары в одну тридцатую ведра.
Рублеву так сильно хотелось сакэ, что он видел его даже по ночам.
Снилась ему этикетка цвета весенних каникул, по краям трехэтажные буквицы, посредине дракон с завитыми усами, а какими окажутся вкус и эффект? Разольется-ль оно нефтяным танкером по гортани, как Шотландское виски, освежит-ли росой венецийской, как фряжское фраскатти, или взовьется кострами из шишек, как родимая водушка-мать?
И чудилось все Рублеву, что вот сядут они с живописцами, чокнутся райским напитком, и такие слова запредельного братства, такие глубинные мудрости скажут друг другу, что Москва засияет, как Лхаса, и поднимутся в небо все снежные львы.
А стоит сакэ один только рубль, всего только рубчик – серебряный и с вязью по краям.
Денег, однако-же, не было.
-- Такая она, жизнь. – вздохнул Андруша. –Кому на палочке петушок, а кому одна экзекуция.
Затем вылил темперу в раковину (она-ж на яйцах, до завтра все равно не достоит), запер собор и похрустел в сторону Китай-города по только что переставшему снегу.
В декабре Китай-город похож на сугробы вот-такой-вышины с которых страшно хочется скатиться. В Чудовом звонили ко всенощной, пар выдыхался вейповой затяжкой и белые звезды дрожали часто, как гирлянда с неисправной проводкой. Рублева ждал другой его знакомец, суеверный египтолог Слуцкий, которому всюду мерещились бесы и мерещилось также, что Рублеву случается их изгонять.
Ни к кого в Китай-городе не было такого великого китайского забора, как у египтолога. Это потому, что только у него в хозяйстве числились двое настоящих верблюдов – Слуцкий как-то привез их из экспедиции, крутить в колодце архимедов винт. Только Рублев появился в воротах, «горбатыя чудищи» выскочили его встречать – одногорбые дромадеры Миша и Гриша, трогательно зябнущие в рождественской Москве несмотря на кониные зипуны, в которые Слуцкий их нарядил.
Андруша достал козинаки и стал угощать горбунков.
-- Андрей Иванович, карму вы не бережете! – послышался с крыльца египтолог – У них ведь завороток кишок от этого будет.
И, уже подошедши, продолжил:
-- Сказать вам радость? Вычислил я этого беса – он в колодезе, шельма, засел. Горбачи от него шарахаются, подойти боятся. Выньте его оттуда, Андрей Иванович, сделайте божескую милость.
Андруша разглядывал снег под ногами – на нем странно смотрелись верблюжьи следы.
-- Добро, Африкан Мамонтович. Будет у вас чем посветить?
Рублев откинул крышку и бодро полез в колодец – отлично зная, что никакого беса там не будет. Как не было в девичьей призрака Тутанхамона три месяца назад, а был повадившийся в девичью кучер Аким; как за окном перестали виднеться всадники Апокалипсиса, как только те окна помыли; как не являлся по ночам во двор воющий вурдалак, а просто собак нужно чаще кормить.
Действительность вообще казалась египтологу интересней, чем была в действительности.
Так и на этот раз. У самой верхушки винта, почти при выходе наружу, между камней затесалось мшистое растеньице с белесыми стеблями. Андруша вырвал его с корнем, осмотрел щель чтоб не оставить остатков и полез обратно к египтологу который не ждал его так скоро.
-- Что это вы, Андрей Иванович, с букетами ко мне? Я ж, чай, не девица красная.
-- Это не девица красная, Африкан Мамонтович, а нечуй-трава, растение такое редкое. Мы с вами духа его не чуем, а верблюдам оно пахнет, как протухший холодец. От него-то они и бегали.
У Слуцкого от изумления с головы свалился треух:
-- Андрей Иванович! Отец родный! Спаситель вы мой! Чем отблагодарить мне вас только?
Дракон с завитыми усами легко пролетел над избой.
-- Да рубчика хватит – ответил Андруша с трогательным евангельским безвозмездием. – В честь праздника пряниками себя побалую. Был-бы бес настоящий, другое-бы дело.
Египтолог блеснул зрачками -- в нем зародилась идея.
-- Обождите, Андрей Иванович, я мигом! Таким вас сейчас награжу, что лучше, лучше всяких денег! – прокричал он в восторге и отдышно помчался к избе.
«Лучше всяких денег» Рублеву не понравилось сразу.
Африкан Мамонтович вернулся, волоча за собою самое обычное, среднего калибра пушечное ядро, но как-то странно запустив в него пальцы.
-- Вот вам, Андрей Иванович, за труды за ваши – царь-ядро в некотором роде. У египтян игра такая была, бaвлинг называлась, все фараоны в нее баловались. Бутыльки пустые ставите в три ряда, и ядром этим в них с восьми сажней. То-то забавно!Вот увидите, время придет – все купцы сим манером будут тимбилдинги справлять.
Египтолог закашлялся от восторга описывая игру, и Рублев молча принял ядро.
Дракон с завитыми усами шарахнулся брюхом об лед.
Возразить было нечего – что вы скажете человеку, который на трезвую голову носится по снегу за баней и руками ловит домовых? Спасибо-спасибо, еще раз с наступающим, да нет, не надо провожать – и вдоль реки иконописец побрел в тоске неизъяснимой.
Начинаем абзац безнадеги.
Если-бы всхлипы, вздохи и шорохи, ходившие у Андруши всем телом можно было перевести на язык, звучало-бы это вот так:
-- Ах ты жлоб египетский, дурилка картонная, рубля ему жалко! Убил ты меня, убил! Ведь все в сакэ, все в сакэ этом есть:
Там дождь поливает бонсаи,
Там пьяный рыбак поет на рассвете,
Там бессмертный мудрец ремонтирует дачу,
Пожарники смотрят бродячий спектакль,
Танцовщица развязывает кимоно у окна,
Салют опадает на тихие лодки –
а теперь ничего, ничего этого не будет, будем впятером хлебать бормотуху и глядеться в обои.
Где-то на середине моста через Неглинную Андруша вдруг опомнился: а на кой я за собой ядро это тащу? Снег давно перестал, от лунного света вся река была как на ладони. Рублев раскутал ядро из холстины, в которую оно было завернуто, взвалил на ржавый парапет и гневно вытолкнул в пространство над рекой.
Треснула ледовая кора, бавлинг скрылся под черную воду. Рублев засмотрелся на плеск.
Он не успел отвлечься, как по самому центру ядерной проруби со дня реки стало подниматься невнятное фосфорное сияние. Еще через секунду над водой показалась голова огромной щуки – прозрачной, как стакан, горящей зеленым изнутри. Она разинула пасть, луна блеснула на языке, и по льду покатился сверкающий белый кругляш. Зеленая рыба погасла во тьме.
Не чуя ни ног ни холода Андруша помчался к реке.
«Этого не может быть, потому что так не бывает; Тутанхамон – это кучер, трава – это бес, и вообще все-все-все – бормотуха с обоями», а между тем в двух локтях от проруби, на тонко припорошенном снегу иконописца ожидал чеканный, желанный, мечтанный серебряный рубль – аверсом в небо и реверсом в снег.
Нас закидали снежками!
Всех отпустили с уроков!
Морген-фори, елочка гори!
Андруша шагал за бутылью с чудестной монетой в руке.
Весь город лежал, как новогодняя поделка – терема из спичек, снег из ваты, и с каждым хрустом все ближе Охотный ряд. Ай да щука, ай да молодец! Отсель грозить мы будем финну! Вот только главное теперь не заблудиться.
До сакэ оставалось всего ничего, как откуда-то справа, из продувного переулка, повеяло уютным запахом лесного пожара и звуками гаражного оркестра. Огонь перепрыгивал с ветки на ветку, барабан выступал в перехватах гармошки под трагический тенор, певший о том, что пропадать – так с музыкой.
У Трифонова в лавке, наверное, уже закрывались, финнозаливцы легко могли начать и без Рублева, но Андруша не мог обойти стороной такой фестиваль всех чувств и свернул посмотреть, кто-же там вправо горит и вопит.
В углу заброшенного склада костер жгли трое.
Слева стоял гармонист – рыжебородый и рыжеволосый, в свете костра совсем мандариновый. Справа сидел гражданин в одеялах – вязяных, стеганых, синих и рваных – бит всему оркестру он задавал деревянной ложкой по кастрюле вперемежку с надрывным кашлем. Фронтменом-же этой группы был карлик ростом не более аршина и пятнадцати вершков, стоявший прямо напротив огня и выводивший так, чтоб слышно было всем:
Елки водятся в Нью-Йорке,
Выше нашей головы
Не пройдите, как простуда,
А купите елку вы.
Эта самая елка косо торчала из сугроба в нескольких шагах от него – но кто эти трое? Зачем поют в темноту на морозе? И причем тут вообще елки?
Тяжко мерзнуть на морозе,
Напевая про стволы,
Можно матом, можно в прозе,
Рассказать, как мы голы:
Наши руки задубели,
В наших залежах темно,
Только ели еле-еле
Помогают, чтоб везло.
Помимо управления оркестром солист управлял еще и костром – сосновой корягой он делал то плотней, то прозрачней дымовую завесу. Каждое слово звучало в своей интонации, каждая строчка имела свой цвет – Не пройдите как простуда было древесно-округлым, как урожай орехов; А купите елку вы – светло-зеленым, как огуречная трава:
Гриша гаснет от бронхита,
У меня тромбоз ноги;
Лейся песня-риорита,
Прекратиться не моги!
Барабанщик Гриша ритмично закашлялся, гармонь перешла в модуляцию, и солист сделал ноющий вдох, чтоб зафиналить как следует:
Хвоя все снимает хвори
Грыжу, насморк, зуд, артрит,
Что смертельно априори --
Все излечит-исцелит.
Елки водятся в Нью-Йорке,
На тридцатой авеню,
Если вы пройдете мимо,
Ни за что не извиню!
В догоравшем костре треснула ветка и тут до Рублева дошло.
Виртуозы в Москве недавно; прибыли из Заозерья, а может из Предуралья, и чтоб не идти к Рождеству с пустым карманом решили приторговать елками. Когда-же стемнело и подморозило они собрали костер из тех елок, которые продать уже точно не удастся. Только одну оставили в сугробе – если вдруг запоздалый прохожий вдруг вспомнит, что он не готов к празднику.
Рублеву стало жаль молодых дарований. Он посмотрел на носки барабанщика Гриши, сушившиеся у огня на перевернутом ящике, и все мышцы его брюшной полости, от трахеи до диафрагмы, размякли от прилива сострадания. Андруше вдруг стало ясно, что если сейчас пройти мимо них дальше, от сакэ просто не будет радости—все равно что заедать Вдову Клико сырой вермишелью. Рублев сто лет уже не украшал квартиру и елка была ему даром не нать, но как формальный предлог это было красиво: он подошел к костровищу вплотную и собирался сказать что-то вроде: «Здорово, православные!» или «А вот эту елочку я и возьму», но вместо этого открыл рот и выдал:
В мутном небе скачут сани,
На Снегурочке-- Chanel,
Я ж без елки, как Сусанин,
Пропивающий шинель.
Может ей цена и меньше,
Но пожары стоят свеч,
Сколько будет семью восемь?
Не о восемь нынче речь.
С этими словами Андруша достал из кармана чудесный рубль, обдул с него табачную труху и протянул председателю Бродвея.
Ударник в одеялах перестал барабанить и уставился на монету, как жираф на Робеспьера; гармошка выдохнула больше, чем вдохнула, и даже кострище на пару секунд перестало дымить. Фронтмен принял монету и очень-очень хотел что-то ответить, но не смог; все спасибные чувства им кинулись в руки: барабанщик вернулся в строй и застучал еще резче, чем прежде; гармонист отозвался широким размахом, у солиста в руках возникло самодельное банджо из дуршлага и струн, и пока Андруша выкапывал елку из сугроба, композиция разошлась по завалинке блестящей балетной козой, видавшей канканы и знающей виды, плие--релеве--баллон—арабеск, благодарственно провожая Рублева на этот раз уже точно домой.
Борю, Вадю, Гришу и Фиму было слышно аж на улице несмотря на заклеенные окна:
-- Годный кавер?! Годный кавер?! Исковеркал он все своим кавером!
-- Тебе еще можжевеловой, Вадя?
-- Штору, штору не оборвите!
Андруша открыл дверь и сразу понял, что зря фонился о вопросах пития – в прихожей под зеркалом уже стояло несколько пустых из-под белого, красного и даже одна початая зеленого. Живописцы приветственно завопили из кухни:
--Яйца всмятку, андроны едут!
-- Андрухачетакойкислый?
-- Налей ему можжевеловой, Вадя!
Иней на бороде и на елке начал подтаивать:
-- Сказать вам радость? – ответил Андруша – На сильном морозе становится ясно, что рыбные перья не хуже любых остальных.
Они все потом долго вспоминали тот вечер – как Вадя выставил все преимущества блюза перед соулом и тут-же сам себя опроверг; как Бориска расчехлил гусли и заставил Рублева спеть балладу «Надои мне кефира из вымени», сочиняя слова на ходу; как Гриша с Ефимкой нашли на балконе лыжи и ходили в них без лифта за добавкой -- и много чего дикого еще.
Когда-же наконец случилось утро, все за кухонным окном было ясно, как ядерный февраль – белый свет и белый снег, чего-же желать еще. Ефимка ворочался в свитых гирляндах, Гриша сопел, прислонившись к дивану, Вадюша угадывался под одеялом, а Бориску где-то через час приведет домой ненавязчивый дворник.
Рублев проснулся самым первым – на удивленье свежим, как будто изнутри его тоже припорошило ближе к полуночи. Но валяться нечего – назад к эскизам. Он вышел на кухню и тихо, чтоб скрипом не разбудить застольников достал из кладовки последних четыре яйца:
-- А без рубчика все-же не тот коленкор – подумал Андруша и сел расколачивать темперу.