Единение душ! Что может быть прекрасней в отношениях двоих?! Долгожданная полночь. Они полураздеты. Она даже не замечает этого, не имеет представления, что с нею случится потом. Они еще не стали любовниками. Еще все можно остановить. Если бы девушка знала, что ее ожидает в семейной жизни, сколько мук в родах и терпения в возрастании чадушки, то вряд ли стремилась быть возлюбленной, а занялась бы учебой, бизнесом, вязанием. Чем угодно! Но… Они так и не стали еще раз любовниками. И… Он уходит. Они знакомы вечность. Они знают друг друга лучше собственных ладоней. Это была бы чудесная ночь, пусть уже без фаты и цветов. Это они уже тоже пережили. Могли повторить, но боялись спугнуть исполнение мечты. Она не испугалась предыдущей обыденности в таинстве соития. Никто уже не упрекнул бы их вновь вспыхнувшей близостью бывших супругов. Они ее заслужили, наглотавшись обмана и подлости. Да, было выпито. Выпито достаточно, чтобы в Москве, за полночь выходить из дома на поиски водки. Она стала одеваться. Легкое удивление.
- Пойдем вместе?
- За чем?
- За водкой.
- Тебе мало меня?
- Нет. Но будет так, как я сказал. Я мужик и хозяин в доме.
- Твоя воля. Я ухожу.
- Куда тебе идти, милая?
- Тебе, не все ли равно, милый?
- Нет. Опасно.
- Знаю. Давай останемся дома.
- Я быстро слетаю.
- Нет, родной… Или Я или бутылка. Выбирай.
- Перестань… Я быстро.
- Выбирай.
Она уже оделась в неприступный панцирь ожесточенности. Беспощадность. И к себе тоже.
- Бутылка, - процедил он сквозь зубы.
- Запомни, Улетайкин, это ты сказал. Это твой выбор. – Он аккуратно одевается. Привычно. Она спешно хватает первое попавшееся под руку.
- Поздно. Не ходи.
Но Маруся уже уезжала, в лифте поправляя шляпку, застегивая пуговицы пальто. Была поздняя осень. Без листьев, дождя и снега. Только ветер и лед. Полночь и леди, ценою в пару бутылок водки. Она не обижалась. Доктора не обижаются, они лечат или просто делают выводы, хотя бы для себя...
- Предатель, - шипела она, летя на тонких каблуках в полную неизвестность.
Она курит непрерывно, слезы или ветер гасят сигареты одну за другой. Где-то на проспекте она опомнилась.
- Боже, как поздно, - ахнула она и впрыгнула в последний троллейбус, почти по Булату Окуджаве.
У Белорусского вокзала было оживленно. Она долго бродила, пока окончательно не промерзла, и слезы, заледенев, стали жутко стягивать кожу. Она вошла в тепло вокзала. Еще пару часов и можно будет махнуть к Цапле, чтобы привести себя в порядок и идти на работу. В зале ожидания ее потревожили. Она узнала служивого. Как-то давно был вызов, девочки приезжие «попали» на фанту с клофелинчиком и «отъехали». Без анализов она успела поставить им диагноз. Н-да, большие города, опасные проблемы.
- Доктор, - удивился он в своем кабинете.
- Узнали, - успокоилась она и попросила чаю, ничего не поясняя.
- Есть проблемы?
- Нет… Извините, не помню вашего имени.
- Иван. Просто Иван.
- Хорошо, Иван. Обойдемся без лишних слов. Я припозднилась. Глупо. Но так бывает.
- Много чего бывает… - хмыкнул он и ушел на очередной обход.
- Действительно.
Это могла быть его ночь триумфа, но… Благоверный предал семью сначала из-за штампа о прописке, затем променял любимую жену на пару бутылок водки. Любит больше жизни, а жизнь подменяет пьянкой! Выходит, цена невелика той любви. Уходы, приходы, слезы, угрозы. Хватит, пожалуй. Сын начал взрослеть и вернется к ней, поруганной и оболганной друзьями и его родными. Молилась ли она или тупо смотрела в стену? Кто знает? Крик души – кто его может услышать? Сорок дней минуло с похорон… Что ей надо? Дом. Мир. Покой и стабильность. Это нужно всем. Но что же еще-то? Она смотрелась в зеркальце, думая о том, что все равно хороша… «Что-что? Уединение. Вот чего хотелось до боли, до безумия», - Маруся остановила поток сознания.
Она неохотно сняла трубку, неохотно покинула воспоминания. Уединение было нарушено. Кореш Улетайкина исправно справлялся об успехах сына в институте. Улетайкин ушел в сорок пять лет. Ушел непрощенным, оставив их с сыном неприкаянными. Его друг, пожалуй, единственный волновался об Игнате. Он имел оплошность назвать ее «родной». Кто же знал, что несравненная Маруся Улетайкина стала просто истеричкой. Необъяснимое чувство вины мучило ее. Проблемы бытовые, финансовые и юридические не заглушали боль утраты. Именно боль. Его присутствие на этом свете охраняло, ей всегда несказанно везло, она выбиралась из таких передряг, после которых можно только на цыпочках ходить. Чем-то он напоминал Улетайкина: всепрощение, понимание, и ее приезды - отъезды. Благополучный брак с Брашеком мистически рухнул, хотя разводные документы она так и не получила на руки. Возможно, Яро не был виноват, но ситуация в Чехии становилась опасной для проживания столь яркой женщины. Они покатались по Европе, но Яро любил свой город, свой дом и проблемы с визами осточертели. Дороговатенько, чтобы жена к мужу по турпутевке прилетала. Он чувствовал, что неприятие русских чехами никогда не закончится, он уже не мог гарантировать безопасность Марушке, которая не имела возможности одна выйти из дома. Вот вам и двуликая толерантность к мигрантам! Просоветское поколение Ярослава сдавало свои позиции, его положение в университете было весьма шатким. Прежнюю Москву он любил очень, как никак двадцать лет загранкомандировок в СССР изменили его восприятие западных ценностей, но былой прелести он уже не находил, а жить с женой в гостинице ему претило. Он был практичным и брезгливым. – «Так жить нельзя», сокрушался он, но покупать за бешенные деньги новостройку на отшибе в его мозгу не укладывалось. Разумеется, он имел иной доход на акциях, но тратить деньги предпочитал на хорошие вещи в Европе, где все-таки был порядок и закон. Остальное – нерациональные эмоции. А разве бывает любовь рациональной?! Блажь! Ярослав согласился, что Марушка попробует найти работу на родине на элементарные расходы, терять в обменниках и на переводах свои кровные неразумно.
Оказалось, что крупных невзгод Маруся еще и не пробовала. Чем взрослее становился сын, тем острее было чувство, что никому они не нужны на этом свете. Неполная семья – как приговор невезения. Пока мамуля и папуля лелеяли их, проблемы казались надуманными. Следующие удары по избалованной Марусе наносила судьба примерно каждые полгода. Два спокойных года в Праге напоминали прерванный войной отпуск. Дальнейшие утраты близких подгоняли Марусю к беспросветной депрессии.
Представление о доброте в провинции принесло жуткое разочарование. Мамуля вдруг оказалась лежачей – перелом бедра – обычное дело в этом возрасте. Страшно только то, что никто не выносит судна и, всадив укол, оставляют все на волю случая, но родственники могут посещать только в приемные часы. Когда Маруся увидела мамулю и то, что за две недели никто не снял с нее шерстяные гольфы, скрывшие распухшие отечные ноги. Сама она дотянуться и снять не смогла. Сквозь трещины сочилась вода. Через два месяца мамуля лихо рассекала на коляске, готовила. Маруся уже могла спокойно отправляться к двоешнику-студенту, затем к мужу.
Она любила рулить на просторах России, но не в Праге, где приходилось парковаться на каменистой горке – градусов под пятьдесят. Возвращаясь из Москвы в Прагу, она вдруг сделала крюк – поцеловать родителей на прощание. Шины у мамулиной коляски спустили, с диким усилием, только рывком можно было преодолеть порожек на кухню, никому не было дела, чтобы накачать их. После устроенного разгона неполадки были устранены. Папуля и братья были слепы на кухне, стояли по стойке смирно, а затем попросили накормить их. Они не знали – где можно найти суп, о котором кто-то из снох говорил. Семья продолжала жить по домострою, не принимая во внимание, что после операции требовалось время на восстановление. Сиделку никто не хотел впускать в дом. Невозможно было допроситься, чтобы кто-то помог снять теплые носки на ночь, мужики знали только мужскую работу. Требовалось некоторое лечение. Маруся еще задержалась, получив очередную угрожающую телеграмму от Брашека. Дороги в России вынуждали беспокоиться, но и Маруся, после Москвы имела агрессивный стиль вождения, которого не ждали от милой леди. Дорога стала накатанной.
Все потянулись за Улетайкиным. Вслед за ним ушел в сорок три года двоюродный брат и его мама с интервалом в девять дней. С мамулей случился инсульт. Она все пыталась сказать, что умирает, что она нежилец. Маруся платила направо и налево, чтобы мама лежала сухой. Но санитарки, имевшие зарплату в триста рублей в месяц, получив полтинник или сотню за присмотр ночью, были пьяны и смеялись ей вслед: «А ваша мама, обделалась. Поспешите!» Она пришла в ярость. Мама кончалась, жижа текла уже бесконтрольно, а врачи пытались убедить ее (доктора!) в том, что все смертны. Реанимация была этажом ниже, но было негласное указание, что после семидесяти лет – не спасать от инфаркта. В обед, на семейном совете было решено забирать мамулю из больницы. Маруся руководила похищением в тихий час, соседки по палате прощались с нею, как с умершей, врачи и сестры качали головами. Дома Маруся познакомила мужиков с холодильником и с кастрюлями, с плитой и сковородками, они смирно подчинились, она же нашарила свои старые учебники. Через час получилась реанимация на дому. Обшарили полгорода, нашли препараты, капельницы и прочие мелочи. Маруся помчалась за священником.
Через полгода мама пошла, затем побежала. Инсульт прошелся по центральному стволу, и соображение стало избирательным, хотя речь частично вернулась. Возможно, коллеги были правы, не следует вмешиваться в природу вещей. Всякий раз, уезжая, она не знала, застанет ли ее в живых, подпрыгивая от международных звонков. Действительно старость – не радость. Рано или поздно каждому выпадает испытать на своей шкуре банальные поговорки и ужаснуться сермяжной правде жизни. Вот и папуля ушел, а она не успела даже проститься. От мамули после второго инсульта осталось тело-растение и полное безмолвие. Всякий раз, приезжая в сказочную квартиру Ярослава, она выслушивала упреки и пыталась понять цифры, расписываемые им на бумаге. Он упрекнул ее, что она приезжает, чтобы «выспаться с ним» за деньги, как … Она вспылила, уехала в Москву, как договаривались с ним, – решить проблемы сына с оплатой каких-то задолженностей по учебе. В какой-то день карточка оказалась пустой, а машина была оставлена дома – в Праге.
Кореш покойного Улетайкина пришел, принес поесть и заставил выпить, хотя с антидепрессантами сие было несовместимо, и она это помнила. И она вдруг разговорилась, ввела его в свои проблемы с коммуналкой, соседом, прогулами сына и задолженностями по учебе. Дело шло к ночи и ситуация грозила двусмысленностью. Взывать к телу или к душе было бесполезно. Была ли страсть двадцатипятилетней давности, едва не сгубившая их? Это из другой жизни. Попытки уговорить, забавны под призмой выпитого. Память о теплом плече под ее щекой казалась миражом. Певчим орлом обозвать кореша нелогично, но то, что он был крылатым гусаром неоспоримо.
Была раскладушка, раз уж поздно и пьяно брести по ночной Москве. Слишком много оплошностей случалось в ее жизни, чтобы шутковать не ко времени. Рано утром другу пришлось ретироваться, ибо приехали братья, что называется, ни свет, ни заря. Братишечки решали с нею, сестрой иностранкой и «ехидной заразой» проблемы наследства. Отец всегда все имущество оформлял на дочечку. Они кичились своими погонами, непонятными достижениями, тем, что наперекор ее подмоченной репутации они чего-то добились по службе. Просто время стало другим. Она им уже не мешала и перестала интересовать КГБ, которого не стало. С уходом отца они уже не стеснялись в выражениях, перешли полностью на командирский язык и начали ее строить. Пить, соблюдая приличия, они не умели. Утром, беззлобно похмелившись, забрали доверенности от нее на свои машины. Благо, снохи умели управляться со своими мужьями.
Возвращаясь с работы, она радовалась, что железная дверь еще не взломана, и лежачего соседа не вселили из больницы по месту прописки. Ей все еще не верилось, что спустя четверть века она обрела уединение. За пару месяцев она привыкла быть одной на кухне, курить там всю ночь напролет, слушая музыку и черкая на разбросанных листах то зарисовки, то краткие стишки, не дергаясь от любопытствующего вторжения. Она оценила прелесть закрытой наглухо двери, куда никто не смеет войти. Маруся не сокрушалась о неиспользованных вариантах благоустроенной жизни. Крушение тыла, всегда прикрытого родителями, оставило кроме проблем, шороха документов и старых фотографий жуткое чувство сиротства, в котором ее утешал только сын, сказав, что он это пережил, а у нее идет этот процесс.
Игнат напомнил, что Брашек передает соболезнования, что следует ответить. Ярослав просто джентльмен, вряд ли его аккуратные минутные звонки – раз в месяц – могли означать что-то иное. Брашеку отчитывался вежливый Игнат: что и как. Друг покойного Улетайкина позвонил, пришел, удостоверился, что с нею все хорошо, напомнив, что его обещание исполнено, что она должна быть спокойной и дальше. Тон был какой-то двусмысленный. То ли она должна была заплатить, но денег он не спрашивал, да и оскорбился бы. Слишком долго они были знакомы и, помнится, дружили семьями.
- Да, я все уладил в институте.
- Надолго ли? - Еще убедительнее повторила она ему.
- Не волнуйся, дорогая.
Эта фраза из другой жизни, из четвертого брака, резанула ее по живому. Столько раз она слышала ее от Толяна и в результате осталась в коммуналке. Толян был в Америке, развелись они за месяц, объявленный им до отъезда. Психоаналитик не может не анализировать, если очень холодно в квартире. Стужа будила ее раньше будильника и действия снотворных. Она долго прокручивала, пробовала на вкус услышанные – забытые слова – обращения к ней. Что-то из былой игры в имена возлюбленной.
- Боже, какими мы были наивными… - напела она строчку романса.
- Душевное тепло – самое дорогое по нашей жизни. Надо трепетно относиться друг к другу.
- Что это? – Взвизгнула она в ответ. Кореш Улетайкина опешил и уже только наблюдал за нею.
- Что это? Кто мне объяснит? Встречать мужа-алкоголика в день зарплаты, как советовала свекровь. Если любишь, то нет унижений, оскорблений! Это совсем иное измерение!
- Какое, дорогая Марусенька?
- Небесное! Наитие, чудо, счастье, глупость! Как угодно называй… Я сожалею, - сказала она ледяно и истерика началась – как и полагается с великих рыданий.
В жестокую минуту душевного оледенения, слабости – жалости к себе, чахнущей, она позвонила. Его голос выдергивал ее из замкнутой депрессии. Дела решались. Краны больше не текли. Отопление работало. Жизнь налаживалась. Рано или поздно надо было вступать в чуждый дом и мир, вот этого она очень боялась. Но все случилось просто и доброжелательно, через месяц, казалось, что так было всегда. Прошлое отступало в небытие. Оживая, Маруся даже иногда смеялась, почти как прежде – солнечно. Редкий, магнетизирующий взор говорил ей больше, чем словеса окружающих поклонников. Было несколько свободных дней, встречи и знакомства с его – для нее новыми друзьями. Она удивлялась себе, несвойственному ей – поведению. Он – себе.
Чудеса еще случаются: они не только помнили себя окрыленными, сияющими, - они чувствовали сейчас именно такими. Стихи, гитара, смех и радость. Редкая радость единения! Что может быть прекрасней в отношениях людей? Долгожданная полночь. Они дома. Ощущение каменной стены – защиты. Они слегка пьяны и полураздеты. Она даже не замечает открытых поползновений, не ведает и не задумывается, что с нею будет потом. Друг всегда странно смотрел и дышал в ее присутствии. Что ж, у всех свои странности. Имеют право быть. Но! И! Он уходит. Выпито достаточно, чтобы в Москве, за полночь выходить из дома на поиски водки. Она стала одеваться. Недоумение.
- Пойдем, прогуляемся?
- Зачем?
- За водкой.
- Тебе мало меня?
- Пусть будет так, как я сказал.
- Я уйду домой!
- Нет. Опасно.
- Знаю. Давай останемся дома.
- Я быстро слетаю, а ты останешься дома, здесь разве не дом?
- Или я или бутылка. Это ультиматум.
- Перестань… Я быстро.
- Выбирай.
Это была бы чудесная ночь, пусть уже и без фаты, без пира и колец обручальных, коих в ее жизни было столько, что однажды она сдала их в переплавку, заказала прочную цепь и крест... Они не стали любовниками. Это могла быть его ночь триумфа, но… Что же произошло?! Психиатр-аналитик, уже не практикующий, не умеет не думать. Она не обижается на напутствие.
- Уходя – уходи.
Словно можно уйти как-то иначе? Она пришла в свою холодную клетку, прозванную сыном пещерой, столь желанное когда-то уединение, блаженство безмолвия. С фотографий смотрели ушедшие, любящие и после смерти. Папуля приходил проститься во сне. Он плакал не о себе, а о ней, слабой и ныне беззащитной.
- Слава Богу, ты дома, - прослушала она голос на автоответчике.
- Слава Богу, что я не оказалась где-то на вокзале как когда-то, – сказала она себе.
В голове не укладывалось, что бутылка может быть роднее, чем ближние?! Звонки не прекратились. Голос его матери прозвучал, как призыв «SOS». Сработала привычка доктора: в любое время, в любом месте и состоянии быть готовой помочь больному. Такая работа. Состояние абстиненции после похорон матери кончилось трагически для двоюродного брата, ибо никто не пришел, даже жена. Это испугало Марусю. В любом виде он был ей другом. Он, единственный, желавший ее двадцать пять лет. Запретная когда-то страсть. Страсть или нет, к диагнозу это не имело отношения. Она вошла в его дом, в его жизнь и, словно всегда так и было. Но Маруся привычно и неторопливо собирала анамнез вите, чтобы составить анамнез морби… Она поставила диагноз. Этим страдали многие, дослужившиеся до полковников и генералов. «Синдром служивого». У России не было Вьетнама, но был Афган, Карабах, Чечня, да и просто секретная служба, о которой молчали мужчины. В России много чего было и есть. «Синдром служивого» - ее термин. Это не болезнь. Это каторга для семьи служивого.
Она не смогла читать, слезы сами застилали глаза. И ей не было жаль себя или ушедших, обступивших ее мысли. На все воля не наша, рыдала она всю ночь, а утром выключила телефон, выпила снотворных и спала до следующей полночи. Он пил и не спал ни ночью, ни днем. Проснувшись, выпив кофе ночью, она просмотрела его подборку книг – для нее. Это было очень интересно. Почитав под сигарету, Маруся окончательно окоченела и забралась в постель с книгой. Толян когда-то отучил ее курить в спальном помещении, а только на кухне. Зачитавшись, потирая усталые веки, она шепнула своему отражению: «Это надо пережить! Это ясно. Остальное в моем-то возрасте не имеет особого значения, родной». – Маруся поразилась собственному обращению. Почему именно «родной»? Слово давно забытое и мало употребляемое в третьем тысячелетии. Следовало подумать о том, что же все-таки происходит. «Будет по-моему или никак». Это был ее жизненный принцип. «Нашла коса на камень», - заключила она.
Маруся оделась, обула валенки и отправилась размышлять под сигарету и кофе на холодную кухню. Она знала, что это бессонница, словно она вновь на дежурстве и спутала день с ночью. Нарушение сна – катастрофа в ее состоянии. Она все знала, училась же она когда-то чему-то. Поведение нестандартное. Что это? «Что я должна пережить? Я много чего должна, но здесь надо все-таки узнать – что же… Кто позволяет жить дальше, радоваться. Чему радоваться, памятуя о несбыточности мечты? Никто так никогда не любил, да и так уже никто не умеет любить. Друг слишком умен и практичен. Не алкоголик, не псих. Не мой профиль. Не моя жизнь. Увы, я бессильна. Мы – два суровых человека, что нам делать вместе? Разве можем мы стать глупыми влюбленными», - вела она привычный мысленный диалог.
- Люблю тебя больше жизни.
- Вряд ли, родной. Что бы это значило? Месть за брошенного, спившегося и умершего кореша? Зачем? Жизнь с Улетайкиным в прошлом. Это слишком личное, зачем говорить его словами – ранить вдову? Месть или зависть пожизненная? В православии не мстят. Зла нет. Или я ничего уже не чувствую злонамеренности людей? Я могу потерять нюх? Мастерство не пропивается, доктор. Клятвы Гиппократа никто не отменял. – «Слово лечит, слово ранит, береги стерильность слова». Любовь возвышает, вдохновляет или это не любовь. Любовь не есть унижение.
- Именно так, родная.
- Улетайкин? Это ты решил голосом кореша – твоего единственного друга кричать мне о вечной любви вопреки всему происходящему, чтобы я что-то поняла? Что, Улетайкин? Что? Скажи мне, родной. Ты ведь чуял меня сердцем…
- Чем недоступней дама, тем прекрасней.
- Спасибо, Улетайкин, ты хороший учитель. Ты, прикоснувшись своей душой и его руками ко мне, пожалел меня? Это прощание? Ты больше не придешь ко мне во сне? Это шутки с небес? Ты наложил табу на свою жену?
Маруся, однажды разочаровавшись, запретила себе любить, а с мужьями приходилось выживать. Называли ее всяко, воспринимая за вдруг ожившую египетскую богиню. Надо было жить вопреки всему. На автоответчике вновь звучали объяснения в любви, оскорбления. Она вдруг все поняла. Не было ни одного его собственного слова. Сначала ей казалось, что одни и те же выражения – тень былых времен. Так-то так, но у каждой любви свои собственные слова, и уже никак не заимствованные у покойного, который, вероятно, жалился на бывшую блудную жену, которую так и не смог ни забыть, ни разлюбить.
Из размышлений зародилось недоверие ко всему произошедшему с ними. Да, они одиноки. Да, они забывали о возрасте и видели друг друга молодыми, вдохновенными, порхающими над бытовыми дрязгами меж тещей и свекровей. Не следовало переходить черту безупречных дружеских отношений. Хотелось тепла, доброжелательного взгляда, но невозможно дважды войти в одну и ту же воду. Невозможно поднять трубку и ответить прежним голосом, невозможно прийти к нему в дом, словно ничего не случилось. Случилось то, что вдруг она перестала верить бренному миру – в его лице. Так когда-то Улетайкин поплатился за неосторожный упрек в корысти наивной юной жене. Глупость, конечно. А что в этом мире не глупость? Житейские перипетии? Из века в век кочуют заблуждения. С годами очарование невозможного становится лучезарней, приятней, чем просто продолжение отношений и очередной крах.
Маруся бормотала во сне, свернувшись калачиком, обернув ноги с грелкой одеялом. Она всегда любила спать одной. К спокойствию привыкаешь быстро. «Лежи, читай, не обольщайся, не драматизируй». - Это ее рецепт выживания для душевнобольных.