Петька пришел в ночь, мешая засыпанию. Днем гудел, мешая суп согреть и не испортить яркий лак на ногтях. Строительная пена не очень-то скоро сходит. Маруся недавно сама сделала ремонт. В половинке окна качаются ветки, небо чуть сероватое. Дворники шуршат граблями, очищая газоны. Не выбираясь из-под одеяла (день или утро?), можно спутать с голой осенью. Но это весна. День – сыро, день – солнечно и ветрено. Переведены часы. За окном юная мамочка с младенцем на руках овеяна туманом. Юная леди. Юная мадам. Разве может состариться мадонна с младенцем? Необычайно хороша для нашего заблудшего века. Малыш разводит ручками каштановую россыпь кос. Он играет в прятки, скрываясь в шатре маминых волос. Сияние смеха за стеклом. История любви витает где-то над этими счастливцами.
Далеко за растоптанной детской площадкой: желтое небо и серая грусть, и долгие годы скитаний. Маруся ныне замерла у окна. Чуть проснувшись, смотришь, – неужели ничего не изменилось? Без разочарования – ничего. «В душе моей лишь реквием звучит». Все это так. Но хочется курить. И дворники ушли – не крикнешь. А юная леди все еще кружит малыша, засмотревшегося в небо, прижимая его за спинку к своему сердцу. Не иначе. Все правильно, девочка. Из сердца не вырвать своего счастья. Никому не удалось при жизни. Твой сын – мечтатель. И это так знакомо. Он быстро вырастет и все тебе объяснит, и улетит. Он будет счастлив, но не более, чем сейчас, созерцая небо.
Иные измерения этого состояния. И только. Как жить автору, не зная этого? А, зная, так сложно упрощать, сводить на нет, уводить, запутывая, далеко-далеко, чтобы не надоедать, туда, где желтое небо набухло, а тучи пока не спешат. Лишь ветер бесцельный сегодня. Дворники копят мусор в черных мешках. Это мудро. Там много окурков поэта и Маруси. Следы бессонницы сокрыты оранжевой службой. Но хочется курить. А выходить? Отсутствие сигарет – хлыст для уставшего тела. И все-таки сыро. На теневой стороне газоны под грязной коркой льда. Солнечный обзор обманчив.
- Но, миледи, тревогу прячу, как родной…
- Давно уж нет горьких сожалений.
- Горечь не замечаемая, обыденная. Безвкусно. Бесцветно.
- Парадокс: горечь – не горчит.
- Это из иного царства. Это можно выучить. Вернее, автор всегда помнит о том, что в прошлом, а загадывать не спешит.
- Не хочет?
- Предчувствия не спасают. В этом веке крушений сложно пригодиться там, где суждено было родиться. Нет – достойного души – места.
- Нет места под солнцем?
- Поэту дано особенное восприятие радости и боли, ныне людям не свойственное. Ложь, измена, предательство… Разве этим удивишь? Край несбывшихся надежд оплакивает былую силу. Начало конца. Печальный век. Век трагедий уже в прошлом. Просыпаешься с надеждой на чудо, мелодия еще звучит, но ничего не происходит. Ничего нового, ибо все уже было.
- Мало знать. Мало уметь. Везения мало для успеха. Успех – деньги. Деньги – жилье. Жилье: стол рабочий – письменный. Безмолвное уединение.
- Одиночество неизбывно, что в болезни, что в печали. За суетой забываешь – зачем живешь. Время стремительно в Москве, но автор дремуч – гремуч и потому еще жив. Еще умиляешься чужой радости? Еще поешь. Пусть. Разве можно что-то изменить? Это раз. Разве мы вправе вторгаться? Это два.
Поэт как поэт. Болтлив, никчемен Петька. Немного красив, худощав, чуть-чуть неуклюж. Вернее, просто нелепо знать о том, что вот этот чудак и есть поэт. На нем нет «особой меты». Скрипел-скрипел у окна, вышли за сигаретами вместе. Что ему одна пачка? Утром такая же маета. Почему бы ни взять еды, водки? Вы полагаете, он вам ответит? Маруся знает, что он может ответить. Что ж поделать с этой безысходностью, с нуждой, с нехваткой времени, места и сил? Маруся – доктор. Она не может освободить поэта от его креста, это и есть бытие, она не может облегчить быт, оправдать безработицу. Хлеб насущный зарабатывать придется, от этого песней не освободишься. Нет прислуги, нет меценатов, есть дети, семьи, точнее, куча бывших жен. Она его понимает.
- Только опыт веков.
- Верно, возраст берет свое.
- Живем без восторга, но в согласии, равно не замечая недостатков и прелестей жизни.
- Я отдаю предпочтение лени и котейкам. Племя кошачье менее коварно (две-три царапины в неделю и шерсть кругом) и умиляет более людей. Хотя…
Поэт озирается на бульваре. Достиг счастья – первая затяжка после сна. Прогулки не будет. Сразу хочется кофе. Что-то неладное с погодой. Апрель жаркий, май со снегом. Обогреватель не спасает от сквозняков первого этажа. Суставы ноют. Сосед спасается от холода, включая газ, вентиляции нет. Угар. Удушье. А стужа сочится по ногам. Майской грозы так и не случилось. Телик спишет на магнитную бурю.
- Снился потоп, затем все схлынуло.
- Значит, прорвемся, старуха.
- Страна вечных неудобств выбрала Вовочку. Затишье с долларом.
- Редкие минуты покоя. Десять лет бездыханности. Записки, распечатки дней и мыслей, далеко неглупых. И, доктор Марусечка, сколько чувств! Небытие. Неблагоприятные условия удушают любовь самую вдохновенную, приводят к глубинному разочарованию.
- Это не мина пятитонная с рожками?
- Прежде это лечилось новым романом, поэмой, браком или просто увлечением. А сейчас?
- В коммуналке?! Даже разочарование требует благоустройства. Настойчиво и зло. Жую редакторскую жвачку, выдавая на гора ежемесячно двести страниц седьмым шрифтом. Ум прорабатывает бизнес-план.
- О любви? Не пишется о любви, даже на ум не приходит.
- Возрастное. Если что-то делать, будет результат. Но это не вернет утраченных иллюзий.
- Столько пророчеств в разбросанных черновиках. Все сбывается.
- Это устрашает?
- Нет. Привык. В стихах уж слишком много мыслей, а это уже проза.
- Лирическая проза?
- Ошибаетесь, Мэм. Поэтическая проза. Загадка жанра. Я больше не пишу. Рукопись не продать, но жить-то как-то надо. Нет дома, нет компьютера, одуреваю от него по работе. Выжат. Вчистую. Даже пить не хочу. Я уже не поэт, даже не прозаик, а просто редактор, которых как собак... Докажи мне обратное.
- Поработать вдохновением твоим? Поэтов и писателей, тоже как собак…
- Вы так видите мир поэта?
- Нет, я лично их знаю, к великому моему сожалению – сожалению о них. Мне жаль. Мне всех вас жаль, хотя мне ничуть не слаще.
Пушкин с Гоголем пожали плечами на странный диалог в сквере. Иди с Богом, мил человек. Молодежь ушла со скамейки. Мешковатый мужчина прошел в свою хрущобу, оглушительно хлопнув железной дверью. Никому не приходит на ум, придержать такую тяжесть. Детская площадка язвительно визжит несмазанными качелями. Младенцы спят. Мамочки хлопочут по хозяйству. Редкость.
- Много бед, проблем, нет почвы под ногами. Вечная скиталица, это Москва, знакомься. Такие странные милые мамочки очень неслучайно так счастливы на улице. Скорее всего – только на улице.
- Поэта не обмануть. Некто будет любить юную мамочку всегда. И всегда до умопомрачения, без памяти. Без пощады. Любовь земная беспощадна. За нее платят смертью.
- Бежать-бежать-бежать от такой мороки. Ибо, пережив – пе-ре-жив, остаешься ни жив, ни мертв. И каждый миг свободный – миг, свободный от воспоминаний о ней, уже безвредной, ушедшей на глянцевую вершину пирамиды одиночества. И вот… История витает где-то над.
- Избитая фраза: любить больше жизни. Страшная формула вечной любви.
- Едва заметишь чудное мгновенье, свободное от горечи утрат, как вдруг захлопывается стальная дверь камеры-одиночки. От хлопка, коих предостаточно в картонном доме с железными дверьми и неисправными домофонами, мутится сознание.
- Змейки строк ползут и ползут в вашем присутствии. Их не прогнать и пользы никакой.
- Пора пить кофе. Хватит мерзнуть. Какая тут может быть польза? Особенно от меня.
- Вы самое бесшабашное существо, которое я встречал. Вам была указана и расписана другая жизнь. Вы ее проворонили?
- Я знаю. Я так решила.
- Развлекаетесь?
- Возможно. Кто это может знать заранее?
- Я!
- Что ж вы молчали на моих приемах?
- Неизбежность вонзала когти, я не имел права нарушать замысел Творца. Взгляд из далекого будущего.
- Ретроспектива будущего? Мне как-то снилось. Это просто смерть.
- Лишь реквием звучит. Глаза мои закрыли тучи. И бесконечные варианты двустрочья. Нет продолжения. Смеясь, мы писали чепуху, смеясь, расстались, жилье не поделив. Что толку вещать? Мудрая усталость даже себя не спасает. Мне говорят, что я возмужал. Ах, это ерунда. Что сталось без нее? Стал грубее, наглее, нет прежней радости в теле, нежности. Только фотки поклонниц, которые так и не пригодились, даже на одну ночь. Пещера. Поэтическое убежище превратилось просто в коммуналку. Рядом врушка, которую все труднее выносить в беспросветности, в призрачном ожидании. После каждого левого заноса, она стремится изысканно обласкать. Но пощади, Боже, от ее потребительской любви в день зарплаты. Пиявка. Ложь удушает.
- Предательство, заручившись любовью любящих, несет смертельную опасность. Надо бежать. Обоюдоостро, как меч.
- После многолетних скандалов она подарила мне ручку чернильную «Паркер». Редкость. Это признание поэту, переставшему писать. Девять лет совместной жизни я не пишу. Маманькину дачу прокутил, дети выросли, рассеялись где-то, не пишут, не звонят.
- Радость моя, любовь здесь ни при чем. Просто жизнь прошла мимо. Ты кого-то предавал, не догадываясь об этом. Смерть друга тебя потрясла так, что даже реквием вязнет, блекнет, и ты больше не шутишь с жизнью. Ты пробуешь жить тем, что осталось.
- Как посмотреть? Дано было с лихвой, на сотню-другую человеков хватило бы.
- Я не смеюсь. Грех обижаться на первую. Тогда стихи отнимали наши ночи. Теща экономила на бумаге туалетной. Было удобно писать в туалете на канцелярской книге. Там все было размечено: кому – где свой ботик поставить, где чье яблоко. Я их больше не виню в глупости. Они честно выполняли долг и ушли. Смешно было что-то требовать от них.
- Требовать понимания к чужому человеку, совратившему дочь? Ведь и ты будешь думать так, зная, что твоя дочь вышла замуж.
- У меня только сыновья.
- Повезло.
- Теперь я не могу не зарабатывать – отлынивать от дедовских обязанностей. Оставил метры и полки книг для детей. Я не хочу пугать их своим возвращением. Там не ждут. Им нужна свобода.
- А нам? Старикам? Свобода нужна?
- Она есть. Мы-то понимаем, что свобода внутри нас. Да, мы грешили свободным выбором, наломали дров, но… Это наше право на ошибки. Дети, сейчас будут отстаивать право на собственные глупости и моду. Свобода, заключенная в квадратных метрах, развивает свободу мышления, принятия решений. Сын ненавязчиво отстранил меня от компьютера. Там он Хозяин. А я приблудный пес, которого просто почему-то любят и иногда пускают на порог, как ты.
- Поэт не нарушит экологию души, ничьей души, учтите. Поэтому, сударь, вы и задержались у меня.
- Ты всегда знала мои пороки и только хохотала до бесстыдства, до искушения, прикрывшись белым халатиком и дистанцией врача и больного. Я ныне здоров и беден, Маруся, но я еще не могу позволить себе уйти, слишком многие зависят от редакторской зарплаты.
Маруся не спорила с пациентами, наблюдала за чужими излияниями. Разговорить ее удавалось только духовно близким людям, которых с годами становилось меньше. Она привычно рассмеялась, почти до слез.
- В этой стране лучше смеяться, чем сходить с ума от всякой дребедени.
- Покоя не будет никогда? Ты это мне нахохотала?
- Тысяча верст для дружбы не помеха, но вот… Та же неизбывность. И неважно – Художник ли ты или Поэт. Мы не сдались. Мы стали бесплотны. Послушай, если помнишь меня?
- Помню. Я очень много помню и храню.
- Независимо от переездов?
- Так получается. Я порою слышу вас в бессонницу.
- Доктор, вы больны. Явно, не мной.
- Я больна отсутствием закрывающейся за мной двери.
- Увы-увы… Мы не по своей прихоти заглядываем в иные миры, в загадочное информационное поле. Оно доступно для всех. Равно черпаемо. Без ограничений. Возможности нет донести, воплотить в реальность читаемой книги, проданной книги. Не достичь коммерческой реальности поэту, хоть он и сломал старинное перо, а нового не обрести. Только кому это надо? Явно – не нам. И не читающим… Страждущим в духовном вакууме. Но вы, мне показалось, счастливы с мужем?
- Можно и так подумать. Мы красивая пара, не правда ли?
- Правда. Здесь я ретируюсь. Порой, столь непосильна ноша этой реальности, которую душа никак принимать не хочет. Не принуждайте себя к чужому образу жизни. Это лишнее. Много лишнего, но нет самого важного.
- Чего же, милый Петенька?
- Любви. Стен. Стола. Уединения. Писать иль не писать? Замучил вопрос! Я понял вас. И вы избежали сей маеты! Мне жаль. Искренно. Именно вас, предостерегал неоднократно – своим примером. Не так. Записать иль нет? Не спится, не отступает мысль, докучает, пока не встанешь, пока не запишешь. Жить просто разве не проще? Подумайте о высоком, о белочках... Вы так учили. Помните, в парке клиники было много сосен и белочек, но такой совет о белочках смешил нормальных людей.
- Учила? Не помню, чтобы я поучала. Я только слушала и думала о своем. Снотворные иногда помогают.
- Начинай писать на компьютере, быстро. Ясное дело, ты станешь писать только о себе. Все пишут о себе. Авторы лукавят, дразнят, скрывают себя под масками героев.
- Родной ты мой, гуляка, у меня столько историй морби, что не хватит времени их олитературить, и подсунуть тебе для правки. Я начала классически – с рукописи. Пусть желтеют страницы. Ты заметил мамочку утром, там - за окном. Она уже за бортом благополучия. Бытовики раньше страдальца замечают «мету» на челе…
- Откуда это?
- Эксцессы. Я-то знаю, сколько проблем создает несвоевременная красота, словно мысли не ко времени.
- Или стихи, строю не угодные. Все едино.
Вышел сосед на кухню, пристал с предложением выпить. Надымил дешевой папиросой. Пришлось уйти в комнату, где муж не курит. Залегли на диване, тасуя кипы рукописей. Какое счастье, что сын и муж куда-то уехали на праздники, естественно, в разные стороны. Толян к своим детям. Игнат к бабуле. Первый день майских каникул. Разве это не чудо?
Каштановая мамочка с пристегнутым младенцем качалась на качелях, взмывала ввысь, окутав малыша огненным сиянием волос. Как все в этом мире повторяется! Шлейф огня тянулся за Марусечкой, казалось, недавно. А вот уже притихла, стала жутко разумной. Поэту невозможно подступиться к ней с флиртом или лаской – даже дружеской. Именно потому, что она ничего кроме дружеской ласки и не заметит. Она нуждалась в сочувствии. Она не любила. Она не была любимой. Она была холодна, когда обнимала его и три раза целовала в щеки. Хлопнула входная дверь. Он нежданно вздрогнул. Она включила музыку, создавая, таким образом, звуковой барьер от внешних посягательств на их приятное общение. Он почти оттаял. Многоэтажные звуки перестали существовать. Они были наедине уже вторые сутки. Но ничто новое не могло ворваться в их безумные судьбы. Они слишком давно и слишком хорошо знали друг друга, все подвохи характеров и семейно-жилищные проблемы. Им давно не до шуток, чтобы омрачить ненароком постелью безупречность отношений. Они встретились помянуть внезапно ушедших. Поэт вновь начитывал первые строки ненаписанного реквиема, которые его мучили, но вдруг сполз на пол, зарыдал, обняв колени.
- Непоправимое свершилось давно. Все в прошлом. Ты сам утверждал это, – сказала Маруся. – Смотри же, юная леди уходит. Это красиво. Это и есть начало романа о прекрасной незнакомке. Советую. Настоятельно. Взгляни же!
- Она походит на тебя.
- Ты меня не знал юной, но не ошибся.
- Ты знакома с нею?
- Нет. Она из дома напротив. Всегда грустна. Везде. Я наблюдаю ее семейство.
- Спасибо за совет. Отвечу тем же. Попробуй, быть честной с собой. Не ждите, когда за вас это чужие сделают. Чужие это сделают нелицеприятно. Возможно, публично. Или это никогда не произойдет. Так еще хуже. Вам откроют глаза, когда ничего уже не поправить.
- Уже ничего не поправить, милый. Вдруг стало поздно, даже откладывать на потом поздно. Не бойся быть собой, не лгать себе. Не стать тебе иным. Ты так хорошо помнишь мою диссертацию?
- Если человек способен быть искренним с собой, от всей души любить себя, так этот дар научит любить свою противоположность. Свою пару. Нормальному человеку кажется, что вокруг все должны быть счастливы. Ты счастливая женщина, Маруся. И это не из диссертации. Я ее и не читал. Просто все думающие – в итоге додумываются, а поэты чувствуют, иной раз и против собственного желания.
- Странно, что ты хотел получить утешение из моих уст. Я в нем более нуждалась и получила от тебя. Такой долгий путь ради нескольких прописных истин, которые мы оба знали всегда.
- Я скучал, хотя скучать-то и не умею.
- Взаимно. Послушай, Маруся, из строчек к ней: «Взгляд дерева вослед идущему в ночи». Ночью, как по написанному, выпал снег. И утром показалось, что вернулась осень, где все еще были живы…
Толян вернулся к полудню, зная ее ночные бдения, с блоком сигарет, что было вовремя. Выходить поэту и Марусе на улицу не хотелось. Втроем беседа не клеилась, и муж болтал без умолку о спортивной «кухне», радуясь компании и бодрому настроению Маруси.
Пересечение миров и измерений – душа поэта. Парадокс: неприкаянные души всегда лишены уединения. Засижены, как портреты мухами, их дома заселены чужими, ненужными, лишними. Цветаева всегда мечтала о столе и четырех стенах, которые бы защититься от внешних нападок. Не дождалась. Набоков писал первый роман в отеле, сидя на унитазе, держа на биде чемодан – вместо стола. И писал! Так стоит ли печалиться простым смертным, даже не заслужившим такого подарка – как живой поэт.
Живущие по соседству поэты незаметны, пока их не грабят. Квартиру наверху ограбили. Оказалось, что Мишка тоже поэт. Выяснилось при опросе соседей. Познакомились, перед отъездом за бугор. Повезло с женой, это собрала по клочкам и обрывкам, напечатала томик стихов на память о России.