Крутые проржавевшие ступени, убого претендующие на винтовую лестницу, ведут в глубокий подвал, поделенный на мастерскую скульптора и котельную. Ученицы и натурщицы предупреждены о том, что сюда они идут работать (без шпилек), а не ломать ноги, если оступятся в темноте. Алиса страшилась этого спуска и редко выбиралась на белый свет. Иногда Тимей ворчал, потому что все внешние связи осуществлял один, кроме сбыта картин еще была нужда добывать пропитание и материалы для работы. Портреты приносили регулярный доход, но денег никогда не было. Не водилось. Приходилось откупаться от семейства. Илонка настигала его на Арбате, и он подозревал владельца салона, что тот попросту закладывает его. Но это мелочи.
Роман захватил, увлек его, ужасая откровениями и прозрениями в будущее – свое и окружающих, вознес его над будничными заботами. Он презирал свое профессорство и ничуть не жалел о том, что бросил студентов. Глупые первокурсницы в белых колготках пытались прельстить его, а бородатые коллеги на кафедре посмеивались над его невнимательностью или щепетильностью к нимфам, не умеющим рисовать. Надо иметь крепкие нервы, чтобы весь год подправлять кривые пирамиды и горшки на их натюрмортах, не повышая голоса. Он мог вежливо натаскивать последние курсы в мастерстве, где попадались студенты гораздо старше его, остальных он игнорировал, грубить он не умел, и терять дорогое время не желал.
Отдыхая от «Вселенского человека», он составил каталог проданных картин и поразился собственной плодовитости. Оказалось очень разумным, отснять на слайды и фотопленку, уходящие за кордон работы. Друзья сочли странным, что он в тридцать два года начал подводить итоги, предостерегали о судьбе скульптора, чью мастерскую они перехватили. Обычная, очень обстоятельная, переоценка ценностей. Нельзя размышлять, не оставляя следа хотя бы на бумаге. Вот уже полгода он не трогал краски, хотя с карандашом не расставался. Он снисходительно поглядывал на Альку, расписывающую собственный портрет, не мешая ей фантазировать в интерьерах, драпировках, цветах. У нее работа именно кипела. Он же выстукивал на машинке, анализируя будущее, но в прошедшем времени. Без нее! Она – не Маргарита, он – не мастер. Это уже было. За рукописи не платят, любимые умирают, художники сходят с ума. Просто жизнь, ее не следует бояться, ею надо наслаждаться, ничего не откладывая на потом, про запас.
Взгляд спокойный, древний, что-то пристально хищное из темноты. Именно взгляд привлекает покупателя. Никто не подозревает о сговоре, не замечает подвоха. Иногда приходится сдерживать ее пыл, гасить буйство красок, она чутко принимает замечания – без обид. Он не восхищался ею – как ученицей, у нее были иные достоинства, свое предназначение, которое он пытается уловить, сочиняя роман о художнике, обязанный расставить точки в неосмотрительно запутанных отношениях, начатых еще первым мужем, вынудившим Тимея исполнить заказанный портрет дражайшей супруги бесплатно. Страшно подумать, как давно они знакомы, а взгляд не изменился, сверкает, держит в постоянном напряжении, но не пугает готовностью к внезапному прыжку, все-таки это просто картинка на стену.
Сеансы отнимали лучшие рабочие часы, но Алиса Ивановна не торопилась домой, упивалась смущением беременной Илонки, несколько раз пытавшейся воспользоваться бесплатной натурой, и все неудачно. Тимей расставил несколько мольбертов, бродил между ними в поисках единственно нужного света и ракурса, разоблачившего хитрую бестию. Рыжая интриганка, недоучившаяся эстетка, думал он о ней, пробуя то карандаш, то акварель, то уголь, вновь возвращаясь к маслу.
Она подалась чуть вперед до того, как он попросил ее об этом. Она чувствовала все, что с ним происходило, словно мысли читала. Он остановился с открытым ртом, но не устыдился: «Да, вот так, замрите!» По всем техническим канонам несколько вариантов заказа были готовы. Но властительный подкаблучник только покачал головой: не разгадали. Он был безоговорочно счастлив и, как все удачливые управленцы, он стремился всех осчастливить, предоставляя сомнительным личностям – музыкантам, поэтам, актерам, художникам, садовникам, декораторам обширные помещения за мизерную культурную программу для пансионата. Он был хорошим человеком, все были довольны. - «Всегда! Всегда надо поступать по-человечески», - приговаривал он, да на него никогда и не жаловались в партком. Перестройка лишила его не только должности, но и супруги. По его разумению Алиса несла на себе печать небесной красоты – явление редкое и хрупкое. Несомненно, Алиса увлекалась придворными гениями, а после крушения богемного «княжества», не осталась без свиты, продолжая хранить верность самой себе. Безоблачные годы развеялись ветром перемен, стихийные бедствия не раз перетрясли круг беззаботного общения аристократов духа. Каждый спасался как мог, выворачиваясь на изнанку, не всегда опрятную. Очаровательная, избалованная им, болонка-Илонка обнажила волчьи клыки, ее алчность не знала приличий, последний год она спала с мужем только за деньги.
Тимей смирился, никак не осмысляя происходящее. Мужчины не прощают развеянных иллюзий. Не больше, не меньше. А какой он муж или отец? Он художник, дух, существо без пола, без мастерской. Удручающие обстоятельства изменили многих, узнавших горький вкус предательства. Но вот улыбка Алисы не стала печальной, было бы непривычно и странно заниматься чем-то, не чувствуя на себе преследования ее глаз. Загипнотизированный однажды взором азартной охотницы он продолжал разгадывать, смутно предполагая на негустых страницах о том, что же случится, если нечаянная удача вдруг настигнет эти пробы пера.
Гибкая фигурка, размашистые движения кисти. Это безумие! Халтура! Фиолетовый цвет волос с серебряными нитями. Ясно – на выброс. Каприз. Тимей хладнокровно отставил рукопись. Подошел к мольберту. Видимое неудовольствие мастера ничуть не обеспокоило своенравную Алису. Она пестует эти фантасмагории и возмутится, потому что она так видит, ибо художник имеет видит несуществующее. Вечная отговорка начинающих. Кстати, старая радиола, улавливающая в подвале только «Эхо Москвы» напомнила, что пора освобождать территорию. Алиса понимающе кивнула.
- Оригинально, еще одна беременная ученица в вузе, - поздоровался Иван, верный друг и коллега, приютивший бездомных. Он выбрал гипсовую голову, на подиуме поставил табурет, потом решил, что это очень просто, взял шелковый платок, нарочито смял его и прижал складки черепом Сократа. Мольберты разошлись полукругом, Тимей скатал матрас, убрал в бытовой закуток, где на самодельной кушетке спала Алиса. Они прикрыли дверь, поставили чайник. Дамский угодник, как обычно, принес ей шоколадку. Еды не оказалось. Кофе кончается, а сахар давно уже по талонам. Алиса вскинула глаза на Ивана, она не поверила, что уже осень, пора этюдов. «Конечно, едем!» Друзья переглянулись: она еще удивляется!
- Мадам! Барские замашки неуместны, игры в изгоев недолговечны, прислугу извели еще в 1917 году! Вы чему детей в школе учили, барышня?
Конечно, она поняла жестокий намек Ивана на флирт Тимея со студенткой. Конечно, он заботится о душевном равновесии, а чтобы они не страдали, пора возвращаться на кафедру из затяжного отпуска. Если они не считают нужным обозначить свои отношения для близких друзей, то нет нужды утаивать назревающие события от обоих. Учитель суров сегодня, череп сам по себе сложен, а он еще и платок наморщил. Им бы угадать углы табуретки и пристроить овал среза шеи на плоскости, чтобы голова не повисла в воздухе, не кренилась в разные стороны.
Ученики напомнили о перерыве. Засуетились. С придирчивым интересом сравнивают рисунки друг друга, обмениваясь планами на вечер, похваляясь успехами в теннисе и прочих забавах детей новой номенклатуры. Среди троих парней Тимей узнал одного, которого срезал на экзаменационном просмотре. Он начал клясться, что не будет продавать ничего на Арбате, пока не научится рисовать. Тимей порадовал настырного двоешника своим равнодушием. У Ивана все детки – умнички – несут золотые яйца. Ему учить не в тягость. Тимей никогда не любил перерывы в работе, вернее, не пользовался ими, словно и не был ребенком, студентом, а просто сам по себе возник среди линий, цвета, перспективы. Плоскость обыденности его не привлекала. События вне сознания Тимея спокойно фиксировались умом, не задевая творческий процесс.
Этого совсем нет у Алисы. Если ей нечем заняться, она забавляется тем, что бродит меж мольбертов. Натурщикам все безразлично, кроме оплаты за час. Писать натуру - роскошь уже не по карману. Прежде советские актрисы за честь почитали позировать в Строгановке, но ставки срезали, зарплату бюджетникам не платили третий месяц. Всматриваясь в болезненную худобу Альки, трудно скрыть огорчение. Ей нужны особые условия, комфорт, представьте, таким нужна прислуга, иначе они не выживают! Как жутко будет увидеть ее при дневном свете. Что-то неприметное происходит с нею. Нечто бледно-фиолетовое, неразумное. Ненужное никому. Если убрать плитку с парящим чайником, то расстояния хватит для наброска в профиль. Измождение. Линия усталости. Тело обмякло в духоте, вытянутые мысочки упираются в противоположную стену, а по центру дымится чашечка кофе в испачканных ладонях. Незатейливый сюжетик. Кому он нужен? Вот образ нелепо страдающей женщины, домысленный им не на холсте, а в лирических текстах. Она перестанет быть подругой, уходя в вечность, она уже не исчезнет. Это радует! Придет иной успех, он не сомневается. Дар не исчезает бесследно.
Окружающая среда с удовольствием раздавит инородные тела, охраняя подступы к кормушке. Благосклонности ждать не стоит, задыхаться в отчаянии – слишком просто. Надо жить в собственных вселенных. Печальная участь Онисима – лауреата Сталинской премии и хозяина этого подвала, послужит логической концовкой романа, предупреждением - не предавать свою суть. В субботу они выберутся на воздух, заодно проведают одичавшего старика, озверевшего от лепки овец и колхозниц, чьи проволочные каркасы проржавели, превратились в трудно вывозимый хлам, занимающий целый угол. Пора прощаться, провожать, закрывать двери.
Проверяя машину, Тимей обнаружил пакет макарон, порадовав Алиньку несказанно. Все-таки она не художник, нет. Дитенок, котенок игривый! Разве она пишет? Нет, увлеченно раскрашивает картинки. Она не понимает, что водка тоже по талонам. Перестройка кончилась, жди перестрелки, встретимся на перекличке. Народ взбесился, скурвился, откуда только вылезли эти морды?! Цены растут не по часам, поминутно! А павловки-керенки сгорают осенними листьями. Илонке, спекулируя детьми, удается что-то отхватить. Да, он бессовестно стянул с кухни. Переживет или не заметит.
- Кстати, она собирается менять квартиру, продавать «человечиков» и так далее. Одним словом, устраивает прощальную выставку в Москве. Выставку или аукцион, я не вникал в суть ее происков.
Упала кисточка. Аля съежилась, онемела. Вода, закипающая в кастрюльке, издавала ноющие звуки. Он чувствовал подступающее раздражение, ее надо было жалеть – не сталкивать в реальность – беречь. Он помешал воду, посолил, крышка со звоном покатилась по кирпичным ступеням. Она подняла ее, вернулась в закуток, с ногами устроилась на диванчике.
- Что будет с нами? Пора поговорить серьезно.
- Ничего страшного. Разве что-то меняется меж нас?
- А разве нет? Тебя, миллион изысков, продают с молотка, а ты будешь молчать? Постукивать на машинке? Постой! Ты даже не собираешься присутствовать, участвовать в этом! Сознайся!
- Не хочу. Мне надо окончить роман, и я не тронусь с места, ты меня знаешь.
- Знаю. А что делать мне? Раскрашивать картинки по твоим трафаретам? Если я - не художник, то кто по-твоему?
- Ты? Сказка, чудесный сон, в который я поверил. Ты вольна вернуться, открыть дверь своим ключом, принять ванну, нырнуть в постель, а утром. Утром все будет неважно – кроме тебя самой, кроме того, что ты есть. Ты есть – этого достаточно для оправдания всех времен и напастей. Пафосно звучит, но ведь ты хочешь быть счастливой во всем и сразу, и для всех в твоем мире. Так не откладывай, я сам тебя отвезу. А я буду писать тебе восхитительные сонеты с виньетками, путешествовать, заливать тоску легким вином забвенья, раз в несколько лет навещать тебя, чаще во сне. Страшиться разлук не стоит. Ты живешь во мне, хотя столько лет плутаешь вокруг и около. Ты отравила меня безразличием, которое прежде я принимал за спокойствие. Я не могу понять – кто ты, что ты ждешь от меня? На вторые роли ты не годишься, но ты и не воспользовалась моим разводом! И твое кредо – быть замужем – тоже не помеха. Но не складывается. Почему? Что еще ты требуешь от меня? Разгадать тебя? Я пытаюсь. Зачем вам покорный раб, богиня? Чтобы надменно отвернуться, насладившись победой? Я пишу об этом, о тебе, о себе. Я расписал будущее, ты первая удостоишься чести прочитать, если я когда-нибудь закончу. Любовь не в том, чтобы добыть эти макароны, сварить их для тебя. Непривлекательный быт никогда не устроится в этой стране. Я люблю твой мечтательный, несколько отчужденный образ на портрете, он поработил меня. А для хозяйственных нужд и телесных хватит семьи. Зачем отравлять существование себе и детям дележкой мебели и метров? Глупость превращать в катастрофы. Нельзя позволять обстоятельствам завладевать нами. Иначе, проснешься ночью, а тебя уже съели. Ты прекрасно понимаешь меня, чувствуешь на расстоянии, ты демоническая личность, но не умеешь думать или делаешь вид. Опорочив себя, тем не менее, ты не стремилась к логическому завершению в браке. Хорошо, это не страсть, это больше, но что? Мистика? Забава? Ты ничего не боишься. Почему? Тунгус – бандит. Тебе приятно использовать непонятливых мужиков? Я угадал? Я постоянно забываю, у тебя не было кукол в детстве, ты играешь людьми. Господи, плачевны дела наши. Когда ты так громко молчишь, я теряюсь, тону и не вижу спасения. Быть твоим – означает быть неусыпно гениальным – в каждом чохе. А я примитивен, я умею видеть красоту, могу передать на полотне, приручить – заворожить людей чудом. А ты искусный деспот, мадам, ты не художник, но такая богатая натура искушает глаз всей кафедры живописи!
- Прекрасные тирады, сударь, лишь бы не было скандала. Пока вы философствовали, у меня пропал аппетит. И макароны сгорели у нас под носом.
- А ты, женщина, куда смотрела? Очнись, Земля вызывает. Отсутствие аппетита прекрасно лечится полным отсутствием еды.
- Нет, я не женщина, я – Игрок. Кровь прокутившихся предков интригует воображение: люди – пешки, мне не жаль их, а ты… Ты король, только на чужом поле. Мне никак не удается заманить тебя на соответствующую клетку, а, может быть, я просто растягиваю удовольствие.
- Достаточно. Ты не здорова. Давай заберем Евсея, уедем к морю. Забудем чепуховые разборки, пустое. Человек создан, человек продан, еще напишется. Не горюй. Я хочу продолжить мистификацию с портретами, нам тоже нужны деньги. Все-таки, у меня академическая живопись, не выходи за рамки приличия, держись в моих тонах, манере мазка. Наша жизнь парадоксальна, курьезна, в ней нельзя быть слишком серьезными, мы вместе посмеемся над всеми, над собой.
- Покупают твое имя, не будем жадничать, усладим снобов. Иван сразу бы догадался, что это уже не ты писал.
- Я тебе и говорю об этом, сдерживай себя, просто копируй, чего уж проще – классический стиль. Не искажай себя, образ. Ведь себя ты очень любишь, а, значит, дар есть. Что за радость в тайном триумфе дилетантки? Не понимаю юмора. Ты изысканная дама из прошлого века – это уже много, если хочешь знать – кто ты.
- А в развязке ты не обмолвишься о подлоге?
- Пусть потомки ломают голову – кто кому и кем был. И каким. И чем они занимались на досуге.
- А у них был досуг? Хм-м. Мадам разыграла любопытных визитеров. Да, конечно, он ее сверстник, она бывала на выставках, на досуге рассматривая каталог, удивлялась сходству с моделью, но они никогда не знали друг друга. Они не были знакомы. Никогда!
Тимей проснулся глубокой ночью, пожалев, что выплюнул вечерние таблетки. Метель стихла. Как-то добрались странные гости? Что они хотели от него? Мадам, по обыкновению, курила застыв в голубоватом свете полной луны, предусмотрительно не оставляя следов – ни дыма, ни пепла. Он хотел обнять ее, уж так соскучился без нее, увидел ясное звездное небо и дико вскрикнул, запрокинув голову: в подвале мастерской не было окон! Сан-Саныч искренне жалел соседа по палате, он тоже огорчился, что жена навестила его вместе с любовником, но надо же вести себя по-человечески, не будить диким ором Тунгуса, решившим жениться на модели. Все будут биты.
Послесловие
Тимофей Аркадьевич Онисимов пережил юную супругу на тридцать шесть лет. Получив свободу, он тщательно скрывал свое прошлое, но кончилось все скандалом. Post mortem. Семен серьезно увлекся биографией художника, сделал себе имя на этой теме и сколотил состояние, обнаружив в чердачном чуланчике бедолаги Онисима двадцать семь портретов неизвестной женщины, принадлежащих кисти Тимея, и многочисленные рукописи.
Осень 1996 года Москва