«Цветы и слезы для богини». Розы продержались долго. Были фрукты, торт (какой ни есть, но должен понравиться) и даже шампанское по карточке. Примерно так я начал послание в незаконное царствование великой княгини Разлуки, описывая день несостоявшейся встречи. Бело-черный день коротали быстро иссякшие хлопоты, и подступило время. Помню, что касаясь каждой мелочи в доме, и так стоявшей на своем месте, я ворчал и мысленно уговаривал ее, гадая, какой она стала.
— Улыбнитесь, мэм, шампанское! Ну зачем нам Париж? Прилетай же скорей! Я нашел себя. Не веришь? Оглянись на открытку за стеклом книжной полки, есть такой печальный обезьян с желтыми глазами тоски, как у меня. Очень похож. Успокойтесь, мэм, я не бросил литературу, только что она теперь может изменить, в наши-то времена. Брось, милая, не печалуйся. Мэм, я не знаю вашей, предполагаемой в морганатическом браке, фамилии… Я не слушал, не остановил. Но есть обратный билет, скоро-скоро я помчусь к Шереметеву встречать ваш рейс. Я надеюсь, мэм, что вояж разочарует. Я чуть с ума не сошел. Уже не опоздаю и никогда не отпущу. И пусть телефон не звонит. Меня нет ни для кого, нет навсегда!
— Как навсегда?! Сдала билет? Но… Я не знал, что… Алло! Ты с ума сошла!
Она не выносила театральный гомерический хохот и бросила трубку.
Граф в ужасе проснулся от собственного смеха и крика. Кабинет или спальня? Багровые розы целуют ей руки… оборвавшийся голос. Что за странные фантазии? Какой Париж, зачем, карточки, помолвка? Запутавшись в кошмаре, он пропустил утро, чудное летнее утро для верховой прогулки. Он потянулся к колокольчику, но удерживает дремотная тишина, на шпалерах толстопятая пастушка напоминает резвушку Матренку. Часы в который раз принимаются играть прелюдию, но бьют семнадцать раз. После такого сна граф ничуть не удивился, но решил пить кофе не в постели, демонстрируя зазевавшимся слугам великодушие - самостоятельным одеванием халата. Сладко зевая в пустоте залы, он уже успел приметить в саду под окнами томящуюся Матрену. Знать, графиня на прогулке, нешто кликнуть… Нет, переваливается, как утка, а девка хваткая, уж третьего понесла. Вздохнув кротко, он решительно направился в кабинет. Заведенный порядок якобы не нарушен. Казалось, небытие поселилось в доме: нет ни кофе, ни признаков беспокойства по столь небывалому случаю. Экое безобразие. Граф такого не любил и, выйдя на балкон, сурово окликнул девку, наказав отыскать дворецкого.
— А барыня катаются… За ними князь ранехонько заехали-с, — растерянно бормочет она в ответ, запрокинув испуганно голову.
Граф, оборвав березовую косицу, возвращается в кабинет, оставив стеклянные двери открытыми. Шелестящий занавес хранит приятную прохладу, играя солнечными бликами на затейливой мозаике паркета. День действительно хорош, но одеваться самому… Граф прохаживается, гордясь своим спокойствием в ожидании дворецкого и горничной с кофе. Думы от мелких забот по обустройству имения легко перескакивают на дела государственные, мечты о новом просветленном обществе, где… Он сшиб низенький столик, прежде невиданный даже в конюшне. Опрокинутые чашки хрустнули, под ногами растекается лужа холодного чая, подмачивая ворох каких-то газет и журналов. Граф не был суеверен, но, мягко говоря, смущают не только названия, но и орфография: отсутствует ять! «Что такое?!» — взорвался он и запустил колокольцем в распахнутые двери. Промокают туфли, паркет становится облезлым, серым.
— Бред какой-то, прости, Господи, — шепчет он, отступая на неиспорченный пол, спиной чувствуя удар леденящей волны, настигающей все же внезапно. Он боялся себя в гневе, ибо мог быть жесток. «Выпороть! Всех выпороть! Матрена, разрази вас гром», — кричит он шепчущим кронам, нервно затягивая поясок. Просматривая парк с балкона, заключил: «Бездельники, ни души».
Застекленная тишина взорвалась, в бешенстве разбитый столик обнаружил шершавое некрашеное нутро. «Хамы, чаевничать вздумали! Натащили хлама от разночинцев, научили вас читать, аспиды».
Граф все крушит, топчет и расшвыривает. Гнев и бессилие иссушающая чаша, родственная предательству. Ибо из чаши должно утолить жажду. Никак не наоборот! Темнеет в глазах, грязные в лохмотьях потолки опускаются все ниже, надвигается плоская зловещая мебель, обшарпанная, покрытая махровой пылью. Мерещится тусклая убогая комнатушка, то ли кладовка, то ли спальня приживалки.
— Господи, как во сне… Определенно нельзя серчать, аж пот прошиб.
Граф чеканит шаг уже степенно, не замечая перемен. А его кабинет с лепниной действительно ветшает, сужается, капает вода. Кончиками пальцев он провел по лбу, злобно шипя: «Выпороть… всех выпороть». Его остановила хлесткая пощечина, тряпкой залепившая лицо. «Что такое?!» - Граф недоуменно раскрывает глаза, пораженный множеством стекающих, небрежно развешанных блеклых флагов. Это в его-то изысканном уюте! Отбиваясь от них, он ринулся к свету, к неограниченному простору дня, где нет удушливых жутких вещей. Промокший, со слипшимися всклокоченными волосами, в одной туфле, с хвостом сорванной веревки на плече он достиг жалобно пискнувших дверей балкона, прерывисто вдохнув свежего воздуха, услышал воробьиную ссору и детский лепет внизу. «Господи, да что же такое?» — вопрошает он, думая, что бредит или сходит с ума.
— Я полагаю, что это пеленки, сударь, — насмешливо отвечает графиня, постукивающая хлыстиком по мрамору колонны. Граф опешил: здесь слишком высоко, как ей удалось проникнуть мимо него? Шевельнулась осторожная ясная мысль, приметившая шлейф амазонки, свисающий через перила. Она заметила и невозмутимо поправила подол, не меняя улыбчивого выражения лица. Граф отбросил тапок, скинул халат и, сев прямо на пол, спрятал лицо в ладони, решив, что это продолжение кошмара или его супруга просто ведьма.
Мгновение бесконечно. Качнулся маятник условного расстояния, время не существует. Низкий реверанс, алмазные переливы на остреньких ключицах. Все застыли в ожидании взмаха палочки дирижера. Грациозный поворот головы: взоры встретились. Великая княгиня Разлука покинула бал. Первые «па» застучали в висках: «Я, почему я?» В свете за ней волочились, платили дань богине салонов. Графу всегда льстило иметь такую супругу. Ее взгляд увлекал многих, обещая понимание, призывая довериться неслыханному блаженству в прискучившем мире. Вдохновенная мазурка, чарующие слова, как бальзам на душу, некстати вспомнились ему: «Будьте счастливы каждым мигом волнений. Будьте счастливы непостижимой сутью, тем, что есть вы… ваши сны и пробуждения». Бесполезно мучить себя, теряясь в догадках о том, что же было с ним, что таит приятная улыбка, ныне далекая от первых слов флирта. Граф в замешательстве не заметил ухода, все еще гадая о том, отчего он так ненавидит и не может не любить ее?.. «Ей всегда все известно. И давно», — решил он, окончательно очнувшись от сна, придя в себя. Потрепав вихрастые макушки детей, Алфея скоро исчезнет в глубине аллеи. Исчезнет струящийся шелк, прильнувший к стану, она полуобернулась: «Разве можно меня не любить, граф? Мне жаль вас».