— Проходите, Алексей, присаживайтесь, — сказала доктор наркологического отделения Татьяна Станиславовна, почти не глядя на вошедшего пациента и листая его карту. — Скажите, а почему вы пьёте?
Алексей сел на знакомый стул, стоявший у стола доктора, с виноватым видом пожал плечами и ответил:
— Ну… как обычно. Всё болит... А как выпью — отпускает. Ненадолго. — Он криво улыбнулся. — А болит-то, я думаю, потому что пью. Такой вот, блин, порочный круг. Бесконечный.
— Да, действительно бесконечный. Я вас хочу огорчить, Алексей: всё, сухарь всплыл! — сказала доктор и посмотрела на него изучающим взглядом.
— Чего?.. Какой сухарь? — в его голосе было искреннее недоумение.
Доктор продолжала смотреть на пациента, но уже не изучающе — в её взгляде появились жалость и сострадание. После очередной затянувшейся паузы она удивлённо спросила:
— А вы, что же, этого бородатого анекдота не знаете?
— Не знаю, — Алексей мотнул головой.
— Странно, вы у нас шестой год наблюдаетесь и каждые полгода к нам попадаете, а анекдота про сухарь не знаете, а ведь я его многим рассказывала. — Что, уже прям шестой год? — сидя в том же напряжении, спросил Алексей.
— Да, шестой, — утвердительно покачала головой доктор, смотря ему прямо в глаза. — А что за анекдот-то и при чём тут сухарь? —он потупил взгляд в пол. Ему тяжело было выдерживать взгляд Татьяны Станиславовны.
— Да простой анекдот, глупый, но поучительный. Муж каждый раз после пьянки к зеркалу подходит, открывает рот и смотрит. Жена спрашивает: мол, зачем ты после пьянки это делаешь? А он: «Смотрю, сухарь всплыл или нет». — «И что ты будешь делать, когда сухарь всплывёт?» — спрашивает жена. «Пить брошу. Больше нельзя».
Вот такой простой, глупый, но смысловой анекдот, Алексей.
Алексей несколько секунд молча переваривал услышанное. На его лице появилась тревожная осознанность.
— И… что, у меня? — он ткнул пальцем себе в грудь. — Всплыл, что ли?
— Да, — опять кивнула доктор. — И это не фигура речи. Это диагноз.
— И что это значит? — с нарастающей тревогой в голосе спросил Алексей.
— Это значит, ваш организм больше не справляется, и вам нельзя пить ни грамма, ни капли, — отрезала она, и в её голосе прозвучала тяжёлая, металлическая окончательность.
— Да-да, понятно… «нельзя, вредно», — он махнул рукой, улыбнулся напряжённой улыбкой и сел более развязно на стуле. — Это вы всем нам, грешным, каждый раз говорите…
— Вы правы, говорю. Но сейчас я должна вам сказать, что, наверно, этот год для вас будет последним, — сказала Татьяна Станиславовна, теребя ручку в руках и смотря на пациента ледяным взглядом.
— По-последний? — Алексей замер. Вся напускная бравада разом слетела с него, обнажив животный, немой ужас. Он смотрел на врача широко раскрытыми глазами. — То есть… я… умираю?
***
Лёжа на больничной койке со слезами на глазах, он снова и снова возвращался к словам доктора: «Это последний год» — зачем она мне это сказала? Так бы и жил спокойно, а может, и умер бы во сне. А теперь как жить?
Обида, досада, злоба на всё человечество — всё это угнетало и душило его.
«Мне всего тридцать восемь, и что же — всё? Но почему всё так? Господи, помоги мне, я не хочу умирать».
Слёзы высохли и больше не накатывали. Для него эти слёзы были чем-то давно забытым, из детства. По-настоящему он, наверно, плакал лет двадцать пять назад.
Эмоции и страх понемногу отступали. Настроение тоже менялось: на смену жалости к себе вдруг пришло полное безразличие — с этим чувством он был знаком давно. Захотелось выпить и забыться в хмельном сне. Но как тут выпьешь? Режимное заведение: тут не то что выпить или уколоться — тут за пределы отделения выйти-то страшно. В соседних отделениях настоящие психи лежат. Во дворе почти каждый день охрана учения проводит по обезвреживанию этих психов. Выйдешь за пределы и попадёшь под раздачу.
А может, это и к лучшему? Забьют, как кролика, дубинками, и всё. Рассуждать легко, даже смешно. Но смех какой-то сквозь слёзы. Опять накрыло жалостью к себе.
Сосед по палате ещё в душу лезет: «Лёха, ты чего? Что случилось?». Что ему скажу? Что мне год остался?
Опять слёзы от обиды, но уже на самого себя. Кто виноват? Да кто-кто: понятно, сам и виноват. Кто же ещё.
Перед глазами Алексея стали мелькать воспоминания. Ладно, детство можно пропустить, хотя там тоже тревоги хватало. Он не пил — маленьким был, а батя, со слов матери, был алкаш. Но он его плохо помнил, да и то не с лучшей стороны. В памяти только тревога и какой-то скандал, и он, прячущийся под кроватью. Потом батя сгинул, как мать говорила, в дружбе с водкой.
А теперь сгинет и он, Лёха. И даже потомства после себя не оставит. А может, и к лучшему — к чему такое потомство, как он?
— Понимать-то понимаю, но как-то обидно, — произнёс Алексей вслух.
Он снова погрузился в свои воспоминания. Юность… Тут, наверное, всё и началось. Ещё со школы: в шестнадцать лет мы с приятелем первый раз выпили крымского портвейна бутылку, как сейчас помню. Он был сладкий и даже вкусный. И было и прикольно, и весело.
А потом всё как-то пошло само собой: хотелось так всегда — вкусно, прикольно и весело. Техникум, частые выпивки, дружеские компании. Потом работа — тоже друзья и компании. Но работа не прижилась — ни первая, ни вторая, ни последующие. Неинтересно как-то работать. Не весело.
Хорошо, что мама есть — она добрая, она жалеет всегда. Кормит, одевает. И, конечно, бранит за непутёвость. А что можно сделать? Обещаю, но уже не могу. День, два и даже неделю могу, а потом не могу. А когда всё болеть начало, вообще не могу. Так хоть какая-то радость в жизни. Выпил — и не угрюмый, и даже весёлый, так могу шутить и даже дома маме помогать, пока не усну. А потом опять хмурый и угрюмый, и опять всё болит. Кредитов набрал, а мама гасила.
Хорошо, что она эту клинику нашла, теперь тут постоянный гость. И тут аж 21 день нужно не пить — не дают, и ничего. И каждый раз, выходя, надеюсь, что всё. Новую жизнь начну. И начинал даже: женился как-то, пока трезвым был. Мама радовалась. Но потом сорвался и опять запил. И жена ушла. И детей мы не успели сделать. Вернее, она не захотела. А потом стало всё равно. Вот так и живу. Вернее, жил.
А что теперь? И вообще зачем жил?
Любил книги читать, да и сейчас люблю: там, в книгах, другая жизнь — интересней, чем реальность. Игры в компе как-то не особо зашли, глаза от компа болят, слезятся. Да и хорошего компа-то у меня никогда не было, так, один утиль от приятелей.
Вот, получается, и вся моя жизнь.
И море только по телеку видел — жили мы небогато, мама не могла меня туда вывезти. И сам себя тоже не смог туда вывезти. А заграница — это, в моём понятии, вообще выдуманный мир, как в книжках.
Нет, лучше бы она мне не говорила, лучше бы не знал и спокойно ушёл. А теперь только об этом думаю.
***
Прошло пять лет. В кабинете Татьяны Станиславовны раздаётся звонок.
— Да, слушаю. Кто? — спрашивает она, перелистывая какие-то бумаги, лежащие на столе. — Алексей? Какой Алексей? – лицо её становится изумлённым, и она откидывается на спинку кресла. — Стрелков? Да, конечно, помню, — отвечает она немного растерянно. — Пропуск? Да, закажу, приходите.
Через час в кабинете врача сидит немолодой, но ухоженный человек, опрятно одетый и жизнерадостный.
— Вы ошиблись, Татьяна Станиславовна, я живой, — говорит уверенный в себе и с счастливой улыбкой Алексей.
— Я вижу, Алексей. И я очень рада, что ошиблась. Это, наверное, самая желаемая и радостная врачебная ошибка, — она тоже улыбается и смотрит на бывшего пациента с восхищением. — Присаживайтесь.
Алексей садится в знакомый стул — надо же, ничего не изменилось, стул тот же самый.
— Я вам очень благодарен за эту ошибку: если бы не она, то я точно уже был бы не здесь, — сказал взволнованно Алексей. — У меня всё здорово: я женился, у меня сын.
И он в подробностях и с радостью стал рассказывать доктору о своей новой жизни.
Когда он ушёл, Татьяна Станиславовна смотрела ему вслед и сама себе произнесла:
— Почаще бы мне так ошибаться. А стул да. Стул остался прежним.
19.10.25. Москва. Г.П.