Звук был похож на треск переломившейся под колесом авто тонкой ветки, высохшей на солнце — короткий, сухой, не терпящий возражений.
Негромкий, но чёткий, он разрезал монотонную ткань репетиции. Четверг был самым обычным, зал наполнял ровный свет из высоких окон. Пылинки кружились в его луче, ленивые и беспорядочные. Аккомпанировал усталый рояль, его педаль временами глухо дребезжала, сбиваясь с ритма. Марина отрабатывала связку — снова и снова, до состояния, когда тело движется само, а сознание витает где-то выше, усталое и отрешённое. Усталость копилась в мышцах медленной тяжестью. В этом растворившемся внимании, в полусне отточенных движений и случился тот прыжок. Невысокий, привычный, тысячу раз отрепетированный. Оттолкнулась, взлетела легко, как пушинка. А приземление встретило её тихим, чётким щелчком внутри, будто лопнула натянутая шёлковая нить. Это был звук катастрофы. Пианино продолжало играть, пылинки продолжали кружить свой немой танец. Всё было как прежде. Только мир в её левом колене перестал быть целым.
В тот миг Марина не почувствовала боли — лишь внезапную пустоту там, где секунду назад была опора всего мира. Её левое колено, этот сложный, идеально отлаженный механизм из связок и сухожилий, просто сдался, как перегруженный трос, лопнувший в тишине.
Понимая, что что-то приходит, пианист остановился, оборвав аккорд. Пылинки в луче света замерли, будто и их танец прервали. Марина не упала. Она просто опустилась на пол, как марионетка, у которой внезапно ослабили все нити. Первой пришла не боль, а странная, леденящая лёгкость, будто колено наполнили ватой. Потом пришло тепло. Глухое, распирающее, исходящее изнутри.
Дальше — калейдоскоп отчуждённых ощущений, как будто она наблюдала за происходящим с другой девушкой сквозь толстое стекло. Скорая, запах антисептика, резче и грубее, чем привычный аромат канифоли. Белые потолки, белые халаты. Руки, которые аккуратно, но безлично ощупывали её ногу, её святыню, её рабочий инструмент. Слова, плавающие в воздухе: «мениск», «крестообразная», «МРТ», «оперативное вмешательство».
Операция прошла успешно. Хирург устало сказал: «Всё прошло хорошо. Анатомию восстановили». Он говорил о её колене, как часовой мастер о сложном механизме. Для него это и был механизм. Для неё — место обитания души.
Потом началась реабилитация. Это было похоже на попытку заново договориться с предателем. Её тело, которое всегда слушалось малейшего намёка, теперь стало чужим, упрямым и тяжёлым. Колено было не своим. Оно отказывалось держать вес в простейшей позе. Оно ночами ныло тупой, невыразительной болью, напоминая о своём новом, ущербном статусе.
Марина занималась фанатично, с той же одержимостью, с какой когда-то репетировала партии. Каждое упражнение — это была битва. Поднять прямую ногу на 30 градусов. Согнуть на 60. Пройтись с костылями, потом без. Каждый микроскопический прогресс встречался слезами и радости, и напряжения. Она упрямо билась об эту собственную стену.
И была надежда. Сначала яркая, как маяк: «Всё восстановится. Я всё смогу». Потом она начала тускнеть, превращаясь в упрямый огонёк: «Если очень захотеть, то…». А потом наступил день, когда физиотерапевт, добрая женщина с сильными и чуткими руками массажистки, осторожно спросила: «Марина, а ты думала… может, на педагогическую? Ты так чувствуешь движение!».
Это был приговор, произнесённый с жалостью в виде вопроса. Марина посмотрела на своё отражение в огромном зеркале кабинета ЛФК: в спортивном костюме, выполняющую унылое, механическое движение. Рядом с ней ковыляла пожилая женщина после эндопротезирования. Между ними не было разницы. Функция — да, она возвращалась. Танец — ушёл.
Тоска пришла не тогда. Она копилась. В каждом неловком шаге по лестнице. В каждом взгляде, украдкой брошенном на афиши театра. В дружеских сочувствующих взглядах, от которых хотелось сгореть. Она окутала её плотным, безвоздушным коконом. Жить можно. Дышать — с трудом.
Она могла ходить. Врачи были довольны: «Сустав восстановлен, функция опоры сохранена, вы сможете вести полноценную жизнь». Они произносили слово «полноценная» с казённой теплотой, не понимая, что для неё оно значит. Она могла идти по улице, и никто не видел разницы. Но она чувствовала. Каждый шаг отдавался глухим эхом в колене — не болью, а памятью о боли. Она могла сделать плие, могла даже медленно, преодолевая внутренний ужас, поднять ногу на станок. Но между «ходить» и «танцевать» лежала пропасть, которую не измерить градусами сгибания сустава. Пропасть, где обитали слова «взлёт», «невесомость», «полёт». Врачи вернули ей землю. Но небо осталось недосягаемым.
И тогда, в одну из бессонных ночей, родилось это решение. Не просто мысль, а физическая потребность, сильнее любой боли. Ей нужно было вернуться туда, где всё началось и где всё кончилось. Не для того, чтобы попробовать. А для того, чтобы увидеть. Увидеть призрак той, кем она была. Встретиться с ним глазами. И отпустить. Теперь уже навсегда.
Марина достала из глубины шкафа еще нетронутую пачку пуантов. Купленную «на вырост», на новую высоту, которая так и не наступила. И тихо, как на свидание с любовником или с палачом, пошла в зал. Чтобы провести последний, единственно возможный ритуал.
В торце здания, там, где в это время пахло мокрым асфальтом и прелыми листьями, находилась дверь для рабочих сцены, для разносчиков бутафории, для артистов, опаздывающих на разминку. Дверь с потрескавшейся краской и замком, который давно сломался и его заменили на простую щеколду. Марина нажала плечом на холодное дерево — щеколда с глухим стуком поддалась внутрь. Это был звук её юности, звук опозданий. Она вошла в кромешную темноту служебного коридора, ее ноги сами нашли дорогу, минуя ящик с пожарным рукавом и стойку со старыми афишами. Её тело помнило этот путь лучше, чем сознание.
И вот она стоит. Пустой зал встретил её запахом древесной смолы и старого бархата, освещённый слабым светом дежурной лампы. Она пришла сюда ночью, как на тайное свидание. В сумке — нетронутая пара пуантов. Сатин был холоден, как лепесток лилии.
Марина негромко включила музыку. Запись была старинной, шипящей, с потрескивающим вкраплением ушедшей эпохи. Первые такты «Лебединого озера» заполнили пространство, ударив в виски знакомым вихрем. Тело, это предательское тело, отозвалось мгновенно: мышцы спины сами выстроились в знакомую линию, лопатки сомкнулись, шея вытянулась. Инстинкт был сильнее разума.
Разве можно бороться с ним?!
Марина подошла к станку, положила на него ладонь. Дерево, отполированное тысячами прикосновений, было прохладным и, будто, живым. Она надела пуанты. Завязала ленты, не торопясь, тщательно, как в последний раз и встала на пальцы.
Боли не было. Пришло нечто иное — мёртвая, механическая стабильность с колене. В нём не пела энергия, не пружинила готовность к прыжку. Оно просто держало её. Как опора.
Марина посмотрелась в зеркало. В тусклом свете отражение было призрачным: силуэт в трико, такой знакомый, но глаза… В них не было огня сцены, а таилось спокойное, ледяное отчаяние. Она попробовала сделать небольшое движение — passe, перенос ноги. Работало. Технически. Но это было похоже на движение заводной куклы. Исчезла та самая «душа», которую нельзя описать словами, но которую видит каждый в зрительном зале. Та самая магия, ради которой и стоит жить.
Девушка простояла так, возможно, минуту, возможно, десять. Музыка лилась, достигала кульминации и затихала, а она всё смотрела в глаза своему отражению. И поняла: она может учить других. Может ставить. Может даже изображать танец на вечеринках. Но танцевать — не сможет никогда. Разница между движением и танцем — это разница между существованием и полной жизнью.
Она сошла с пуантов. Сняла их. Шёлковые ленты безжизненно повисли. Марина достала из сумки старый шёлковый платок — подарок Галины Сергеевны, её первой учительницы, сказавшей когда-то: «У тебя есть доля таланта, но только упорные тренировки и твоя душа сможет раскрыть и вдохнуть жизнь в танец». Завернула в платок атласные башмачки, ставшие вдруг просто куском материи и картона.
Выйдя из здания, Марина свернула во двор. У подножия дерева девушка развернула платок и положила пуанты на землю. Присела рядом. Посидев пару секунд, она вынула зажигалку ту, которой когда-то зажигали свечи в гримёрке перед премьерой — на счастье.
Рука дрогнула. Щёлкнуло колёсико. Вспыхнул маленький язычок пламени.
Атлас вспыхнул быстро, с тихим шелестом. Пламя побежало по лентам, пожирая шёлк и память: первый выход на сцену, запах грима, мучительную боль сбитых в кровь пальцев, головокружение от вращений, молчаливое восхищение в глазах строгого педагога. Всё это трещало и сворачивалось черными краями.
Марина не плакала, просто смотрела, как горит её птица. Танец умирал с тихим шипением.
Когда огонь погас, и осталась кучка серой золы и два обгоревших, скрюченных кусочка картона от пяток, она достала из кармана, приготовленный заранее мел. И у самой двери, на стене, где вывешивали расписание, написала крупными буквами: «Первое занятие. Группа начинающих. Запись открыта».
Подписаться она не могла. Ещё нет. Но это был первый шаг — не в танце, а из танца. Навстречу тем, кому только предстоит узнать вкус взлёта и тяжесть приземления. И она будет тем, кто их поймёт. Лучше всех.