Ледяной шквал хлестал по плащу с таким остервенением, будто хотел не просто создать ледяную корку на одежде, а сорвать ее, и снести человека вниз по скользкому склону. Ветер, мощный, яростный врывался в лёгкие, вырывал из рук ледоруб. Но Петр уже не чувствовал ни холода, ни усталости. Было только одно: серая стена облачного тумана вокруг и каменистая тропа под ногами, ведущая куда-то вверх, к невидимому перевалу.
Петру нужно было не просто пройти этот маршрут. Ему нужно было пройти «через». Через этот шторм, через эту гору, через самого себя. Внизу, в долине, осталась жизнь — удобная, налаженная, похожая на аккуратный чертёж, который он сам и начертил: престижная работа архитектора, квартира с панорамными окнами, невеста с обезоруживающей улыбкой. И тихая, разъедающая всё изнутри тоска. Ощущение, что он живёт чужой жизнью, по чужим лекалам. Что каждый его шаг — это ожидаемый, предсказуемый вектор, лишённый даже возможности на ошибку. Ошибка была бы хоть каким-то знаком собственного существования.
А потом пришло письмо. От отца, которого он не видел девять лет. Непростительно жёсткого, молчаливого, упрямого человека, который когда-то учил его завязывать морские узлы и читать карту звёздного неба, а потом просто ушёл, оставив после себя пустоту и вопросы без ответа. Письмо было коротким, почти телеграфным: «Пётр, я решился на последний маршрут. К Чёрному Перевалу. Куда мы с тобой когда-то не дошли. Прости».
Отец был легендой среди альпинистов-одиночек. И «последний маршрут» для таких, как он, означал только одно.
Петр срочно подал заявление на отпуск по семейными и, солгав невесте Алине о командировке, купил билет и снаряжение. Не ответив на письмо. Просто поехал. Он не думал про зов крови, о примирении. Это была яростная, слепая потребность столкнуться с тем, что было настоящим. С риском, со смертью, с правдой. С тем, от чего он сбежал в свою безопасную клетку из стекла и бетона.
Туман вдруг порвался, и он увидел Чёрный Перевал. Две острые скальные гривы, меж которых зажата узкая, забитая снегом седловина. На самом деле, она не была чёрной — седловина была цвета старого, седого, свинцового льда и, как будто, смотрела на него. Выжидала.
Последние метры до подножия скал были пыткой. Ноги проваливались в рыхлый снег по колено, ветер сбивал с ног. Но адреналин мощный, нахлынувший, гнал его вперёд. Он карабкался, цепляясь за выступы, вбивая кошки в лёд. Мысли исчезли. Остался только ритм: удар ледоруба — шаг — вдох. Удар — шаг — выдох.
И вот он на седловине. Перевал. Мир обрушился. Ветер здесь гудел, как реактивный двигатель, пытаясь сорвать его в пропасть в одну или в другую сторону. Сквозь рёв доносился другой звук — хлопающей ткани, отрывистый. Странный.
Пётр, пригнувшись, медленно двинулся на звук.
За ледяным гребнем он увидел палатку. Вернее, её жалкие остатки — клочья яркой ткани бешено хлопали на ветру. Рядом, прислонившись к камню, сидел человек. Его капюшон был покрыт коркой льда, лицо скрывали иней и седая щетина. Но Пётр узнал бы этого человека везде. Отец.
Он ледорубом пытался вырубить во льду хоть какую-то щель для укрытия. Движения были медленными, изможденными. Отец был на грани.
— Отец! — крикнул Пётр, но ветер схватил и унёс слово в пропасть.
Петр подошел ближе и упал на колени рядом. Отец медленно повернул голову. В его усталых глазах, не было ни удивления, ни радости. Было лишь пустое, ледяное безразличие. И понимание.
— Зачем? — просипел отец, и его голос был похож на скрежет камней.
— Получил письмо.
Отец хрипло кашлянул, выплюнув в снег что-то тёмное.
— Не туда… Я не туда написал. — Мысли уже путались. —Хотел… хотел предупредить. Чтобы не лезли искать потом. Прости, что потревожил.
«Потревожил». В этом слове была вся пропасть между ними. Пётр, весь израненный льдом, камнями, страхом и высотой, приполз сюда, в этот ад, а для отца это было лишь «потревожил».
— Вставай, — сквозь стиснутые зубы сказал Пётр. — Помогу спуститься.
Отец покачал головой.
— Не пойду. Спускаться — верная смерть. Сил нет совсем. Лучше здесь.
Он посмотрел куда-то поверх головы Петра, в бушующий туман.
— Красиво здесь. Чисто.
И тут Пётра накрыло бешеной, всесокрушающей яростью. Он проделал этот путь, прошёл через все свои демоны, чтобы услышать это? Чтобы этот старый упрямец спокойно решил умереть в своей «чистоте», бросив его снова? Оставив его опять с вопросами без ответов?
— Нет! — заревел он, и его голос пересилил вой ветра. — Ты не имеешь права! Ты уже однажды просто ушёл! Бросил нас! А теперь хочешь красиво исчезнуть в горах, оставив меня на всю жизнь с чувством вины? Чтобы я думал, не смог, не дотянулся? Нет, чёрт возьми! Ты встанешь, и мы пойдём вниз! Потому что я не для того сюда лез, чтобы ещё раз тебя потерять!
Он схватил отца за плечо, тряхнул с нечеловеческой силой. Лёд на капюшоне осыпался. И в глазах отца что-то дрогнуло. Пустота сменилась сначала изумлением, потом — той же застарелой злостью.
— Бросил? — прохрипел он. — Ты… ты сам ушёл. В свою городскую жизнь. Отвернулся. Мне не было в ней места. Только горы меня понимают. Только здесь я являюсь собой!
Это была правда. Горькая, режущая, как осколок льда. Пётр отвернулся. Закрылся работой, удобством, Алиной от всего, что напоминало о боли, о невысказанности, об этом суровом, неласковом человеке. Сын сам построил стену между ними. И назвал её жизнью.
Они сидели друг напротив друга на краю света, два измождённых, обозлённых человека, связанные кровью и почти десятилетием молчания. Ветер выл, выдувая из них последние силы.
— Ладно, — вдруг тихо сказал отец. — Помоги встать.
Это было решение, а не капитуляция. Тяжёлое, как весь этот перевал. Решение позволить сыну помочь. Принять его выбор.
Дорога вниз стала самым трудным экшеном в жизни Петра. Он был скованной цепью для отца, принимая на себя его вес на каждом шагу. Они падали, поднимались, снова ползли. Пётр не чувствовал ни рук, ни ног, только свинцовую тяжесть ответственности и хрупкое тепло другого тела, которое нужно было спасти. От гипотермии. От одиночества. От гордыни. От самого себя.
Когда сквозь очередной разрыв в тумане показались огоньки горного приюта, Пётр не почувствовал триумфа. Он чувствовал пустоту. Ярость ушла, и навалилась тихая, невероятная усталость.
Когда они молча сидели у печки, отогреваясь чаем, отец посмотрел на свои перевязанные руки.
— Там, наверху… — начал он, не поднимая глаз. — Я хотел сказать… о том дне. Когда мы не дошли тогда. Ты был еще маленький, замёрз. А я… я испугался. Не за себя. Испугался, что не смогу тебя уберечь. И прогнал этот страх злостью. А потом… привык.
Пётр кивнул. Ему не нужны были больше слова. Правда не всегда находится в словах. Иногда она — в том, чтобы встать и пойти вместе, когда каждый шаг отдаётся болью в сердце.
Утром, когда они вышли на тропу, ведущую в долину, Пётр оглянулся. Чёрный Перевал был окутан розоватой дымкой рассвета. Он больше не казался враждебным. Перевал теперь был просто грядой. Преодолённой.
Петр принял самое трудное решение — впустить тяжёлое и неудобное прошлое в своё настоящее и будущее. Истина, которую он искал, оказалась не в величии вершин, а в мужестве спускаться с них, держа за руку того, кого, оказывается, он не мог потерять. Перевал между отцом и сыном был пройден. Оставалась еще дорога. Длинная, но уже — общая.