История его началась давно и смогла настолько закрутиться, что герой этой истории уже перестал понимать что с чем связано. Череда событий для него казалась каким-то ужасным бредом сумасшедшего, а все, что происходило последние десять дней, никакому анализу не поддавалось.
Он был хорошим физиком, талантливым математиком, видел свое предназначение только в этом и ни в чем больше. Закончив Петербургский университет, он устроился работать в старую школу на окраине и с удовольствием отдавал свое сердце и знание детям. Денег, однако, он не брал, считал, что продаваться — это удел высших школ. Тем не менее, жил он вольно, жил хорошо. Дети окраин часто болели или же попросту не ходили на занятия. Постоянным учеником, правильнее даже ученицей, была одна девочка, с которой у нашего преподавателя из общего было только одно — фамилия.
Как так вышло, математик не знал и старался об этом не думать. Род его, насколько ему было известно, был древним, исходящий ещё из глубин российского севера. Матушка его умерла, когда ему было двенадцать, старший брат, как говорили, умер по дороге домой с острога, сестра же, когда поняла, что хозяев в доме не осталось, решила не уезжать, а продолжить заниматься хозяйством. Наш же профессор начитался книг и уже свою судьбу без науки не видел. Сестру Настю он оставил в поселке, а сам по железной дороге махнул в Петербург. Настенька не писала ему, не отправляла известий, профессор волновался, но выкроить время, чтобы увидеться с сестрой и посетить родные места все никак не мог. Как устраивалась сестринская судьба мужчина не знал.
Девочка по фамилии Карецкая была умным и старательным ребенком, она чистым и заинтересованным взглядом смотрела за каждым шагом и движением своего учителя, порой ему даже казалось, что она следит за ним. Однажды он попросил ее привести родителей, чтобы он смог поговорить с ними об успеваемости, о дальнейших учениях. Однако, девочка никого не привела. Карецкий подумал, что она просто забыла, и решил напомнить ей, однако от нее снова никто не пришел.
Одной осенью Карецкого свалила с ног лошадь, он упал и не смог встать. Так и пролежал он целый день на улице и, разумеется, простудился. Учительствовать он в таком виде не мог и, написав записку в школу с предупреждением о своем отсутствии, и, передав её через квартирного мальчика, который уже несколько лет прислуживал у него в доме, остался дома. Голова его, казалось, расшиблась и все его мысли перемешались. Он ходил по квартире, бился в стены, буянил. На Карецкого даже пытались заявить в управление, но передумали — ранее такого не было, а он человек уважаемый, ученый. Такого в больницу или в тюрьму жалко. Да и не пьяный он, и не шумит уж очень громко. Только стонет страшно.
Когда Карецкий болел, к нему приходил старый друг из университета со своей женой. Та, не заходя в комнату к больному, сказала Шерину, что болен его друг совсем не головой от лошади, а сердцем болен — от девушки. Женщина эта была цыганкой в седьмом поколении. Шерин посмотрел на нее с каким-то недоверием, но на всякий случай переспросил, почему она так считает.
— Ходит здесь дух девичий. Мертвый и белый. Ходит и просит, чтобы он поговорил с ней. А он все сопротивляется. Я в комнату не пойду, она иначе чрез меня просить будет.
Шерин жену свою любил, хотя в моменты невзгод и споров давал себе право напоминать ей из какого общества он её вытащил. Беглянка же отвечала, что забирать её из леса она не просила, а напротив, ужасно боялась гнева ее родственников. За десять лет их совместной жизни он уже привык к ней, свыкся с ее нежеланием принять столичные порядки, одеваться как полагается интеллигентному обществу. В свет он ее выводил, а вот в университет старался не приводить. Своим ярким костюмом, непокрытой головой и странным выговором она не составляла должное украшение окружению мужа, но женщина была благодарна своему мужу за все, что он делал для нее и что она имела.
— Будь аккуратен, Алесандр Дмитриевич, там опасно, — сказала она и заходить в комнату отказалась, сев в прихожей в ожидании супруга. Тот постучался в дверь и приоткрыл ее. Карецкий лежал на кровати лицом в подушку и стонал, закрыв уши. Шерин хотел уже было нащупать колокольчик, звон которого вызвал бы доктора, но профессор поднял голову, обернулся на гостя и, как ни в чем не бывало, встал с кровати.
— Закрой дверь, Саша, — устало сказал он. — Три дня назад я получил сильную травму головы и простудился. Моя голова раскалывается так, будто весь гром мира гремит одновременно в пять тысяч музыкальных тарелок… Я слышу голоса, женские. Они зовут меня, просят выйти, поговорить с ними. Я не знаю их. Это не родственники, не знакомые. Они будто живут все здесь, за стеной, — Карецкий указал на стену и легонько постучал по ней кулаком, — и специально каждую ночь зовут меня к воде. Они зовут меня к воде и говорят, чтобы я берёг от огня женщин. Я не понимаю, чего хотят от меня эти люди и кто они. Что это, Саша? Ты знаешь? Мне нужен отдых, а я не могу отдыхать. Мне нужно учить детей… Детей, которые потом пойдут учиться дальше, уже без меня… И пока они еще со мной, а я все еще с ними, я должен им рассказать все, что знаю.
Шерин не знал что должен сказать. Он посоветовал больному с неделю не выходить из дома, а после обязательно вернуться в школу и не забыть обратиться к врачу. Шерин был очень напуган такими заявлениями от друга. Он знал Карецкого, как человека неподдававшегося никаким мистицизмам, сильного и крепкого духом. Шерин вспомнил слова супруги, та, кстати, уже вся извелась в ожидании и нервно стучала длинными пальцами по тумбочке возле двери.
Карецкий кивнул головой, в дверях показался врач, обозначая своим присутствие лёгким постукиванием каблуком по полу. Только по приходам врача Карецкий понимал который час. Шерин ушел, врач взял у него обещание не выходить из комнаты, чтобы не усугубить болезнь. Карецкий заверил его, что выходить не собирается, потому что чувствует сильнейшую слабость и даже двигаться не может.
В эту же ночь, страшно крича, Карецкий просил привести к нему сестру и брата. Хотел о чем-то сказать им, но уточнить ничего не мог, только слепо вопил и хватался за голову. Соседи следующим утром навели справки о его семье и обнаружили, что ни сестры, ни брата у Карецкого нет. Есть однофамилица — сирота Софья Карецкая семнадцати лет, кто такая никто не знал, и на всякий случай не интересовались. Так и забыли они это происшествие, списав это на его сотрясение и болезненный бред.
В комнате у Карецкого на столе у окна всегда стояла фотография сестры его. Когда не мог он вынести всего, что наваливалось на него — мимолётные апатии, смешавшиеся в нежеланием ничего делать. На него всегда очень сильно влияла погода, профессор не переносил снег, дождь. В такие моменты он смотрел на этот маленький портрет и садился писать очередное письмо, в котором описывал свою жизнь, спрашивал у сестры ни чем ли не надо помочь и не нужно ли приехать, или может даже не хочет ли он переехать из своей северной глуши в Петербург. Письма эти либо до Насти не доходили, либо же она на них не отвечала, хотя грамоте была обучена. Это Карецкого расстраивало, пару раз он даже порывался уехать, чтобы навестить ее, но что-то происходило, и уезжать не получалось.
Ближе к концу ноября Карецкий вышел в школу, продолжил заниматься любимым делом. Только теперь, когда он смотрел на Соню, все в голове его переворачивалось, в висках болело, ноги подкашивались, а сам он не мог понять истинную причину этих перепадов. Когда он отводил от девочки взгляд, всё оставалось на своих местах и ничего не мешало вести занятия. Малые дети продолжали учить математику, более старшие старались понимать физику. Позднее, профессор, в попытках определить природу своего недомогания перед Соней, списывал на её глаза. Таких синих глаз он не видел никогда. Как попала Соня в школу никто не знал, обучение за нее оплачивал кто-то из Петербуржцев, но кто — точно никому не было известно.
Карецкий после болезни стал подозрительным, маниакальным. Апатия его пропала, теперь хорошо переносил он дожди, туманы. Он часто проводил целые ночи в хождении по городу, на него постоянно оглядывались прохожие, сам же он то долго смотрел им в глаза, то старался сразу отвести глаза от них, и те, и другие действия вызывали у людей какую-то необъяснимую ими неприязнь. К весне он совсем перестал трезво оценивать свои ночные похождения и днём о них не говорил. Казалось, что ночью в нем живёт совсем другой человек. И этот человек Карецкому был отвратителен.
Теперь вся трагедия его состояла лишь в том, что ему казалось, будто дождь льет не в ту сторону, а птицы смотрят на него чересчур заинтересованно. Он изо всех сил проклинал в голове и дождь, и птиц, и даже тех редких в этот вечер прохожих, испуганно оглядывавшихся на него.
* * *
Всех детишек школа отпустила по домам, с математики учитель отпустил раньше. Он смотрел, как радостно выбегают из маленькой школы мальчики, которые уже давным-давно, наверное, настроили себе Наполеоновские планы на лето. Карецкая Соня последняя выходила из класса, она долго собиралась искала какие-то вещи, по меньшей мере три раза спросила не стоит ли вытереть с доски.
Карецкий отвечал:
— Не требуется, ты можешь быть свободна, Соня. Ты разве не торопишься?
Девочка покачала головой и, забрав вещи, медленно вышла из класса, поблагодарив за урок.
* * *
После окончания майских занятий. Учитель целый месяц провел в городе, читая лекции при университете. В июле, освободившись от всего, Карецкий решил навестить сестру. За двадцать лет он ни разу не смог этого сделать. Голова его была чиста, сам он, казалось, настолько воодушевлен своей возможностью выбраться из столицы, что без труда ради этого мог бы вынести тысячу невзгод по пути. Он взял билет на поезд и через несколько дней уже был далеко от столицы.
Поселок, где он жил ранее, разросся. Когда сошел он с поезда, то решил не брать лошадь, а дойти пешком. Было шестое июля. Деревенские девушки готовились к празднику, к озеру, недалеко от усадьбы Карецких, постепенно сходились люди. Настю Карецкий не нашёл, от деревенских узнал, что сестра его имение оставила, а сама ушла гулять и видели ее тут последний раз девятнадцать лет назад с девочкой, которую она на людях по имени не называла.
Ходили слухи, что Настасья отдала дочку местной знахарке, а сама отчего-то утопилась в том единственном на всю деревню озере. Карецкий, недолго думая, отправился к знахарке. Та оказалась женщиной старой, уже не ходящей. Как только профессор зашёл к ней, она вскрикнула отчего-то и глаза ее стали шире в несколько раз.
— Уж не Карецкий ли! — воскликнула она, — Ну, подойди поближе… Есть у меня для тебя кое-что. Видишь, там у окна стол с тремя ящиками? Не бойся, открывай. Там письма, что писал ты сюда. Я-то безграмотна, писать не умею, однако читать меня научили. Знаю, что ты Насте писал. Но отвечать мы тебе прав не имели, так покойница и завещала. Сказала, если приедет Гриша, отдай ему все, что он пришлет. И ключи от имения и все, что ему принадлежит. И дочку мою тоже ему отдай… И…
— Дочку? — Карецкий непонимающе смотрел на старуху, внутренне удивляясь, как та ещё не забыла его и того, о чем ее попросили.
— Не перебивай, мне и так очень тяжело. Но дочка ее убежала. Как только читать научилась, увидела от кого письма и решила, что ты отец ее, и думала, что тебе приехать очень тяжело или ты не знаешь куда. Так и ломанулась она куда-то, а куда не сказала. Взяла с собой платья, что мать завещала, денег все, что было накоплено и была такова. Но вчера… Вчера ее в церкви видела. Свечку ставила, вся в черном была. Говорят старухи, будто есть в ней чернота какая-то. Ворожила будто. И на тебе вижу недуг какой-то, но не в голове, а в сердце. И не твоих рук это дело, сделала это молодая девушка. Будь сегодня осторожен возле воды и огня. А теперь — иди. Забирай все, что принадлежит тебе и иди. И помни: огонь и вода.
Карецкий вытащил из ящика завещанные сестрой письма, которые она никогда не читала и отправился домой. По дороге он здоровался со всеми, кто узнавал его. Местные расспрашивали его о делах в Петербурге. Вечерело. Карецкий отправился к озеру, вокруг которого деревенские устраивали свои празднества. Он вспомнил про огонь воду, о предостережении знахарки, о Соне, о своих видениях, которые мучали его, когда болел.
Возле костра бегали девочки, девушки плели венки, зажигали свечи и гадали. Карецкий все искал знакомые лица, но узнать никого не мог. Вдруг снова начала немного побаливать голова. Карецкий заметил какое-то шевеление в кустах рядом с ним, но как только он обернулся что бы то ни было — исчезло. Он прошел дальше по берегу, наклонился к воде и услышал сначала как что-то маленькое и почти ничего невесящее упало на воду, потом ужасный девичий вопль и звук падающего в воду тела.
Не раздумывая, Карецкий прыгнул в озеро, как только достиг он девушки, он чуть было не вскрикнул. Соня Карецкая, едва держась, болтыхалась в воде. Если бы не эти огромные синие глаза, Карецкий никогда бы не понял, что именно за девушка перед ним. Он привык видеть ее во всего двух платьях, с заплетёнными косами, на ручках старенькие перчатки. Сейчас на ней было чёрное платье, в руке она держала потухшую свечку. Карецкий вытащил ее из воды.
— Не трогайте меня, я виновата… Я грешна, я ворожила на вас!.. Пустите меня, пустите меня в воду. Мне нельзя здесь оставаться. Нам нельзя здесь оставаться…— Соня смотрела на него, голова его раскалывалась. Она лежала на траве, и платье ее прилипло к телу, настолько, что каждая выемка и каждый выступ видел Карецкий.
— Ты запуталась в жизни, милая. Но прежде, чем ты снова решишь броситься в воду, ты должна знать, что я не отец тебе. Твоя мать была сестрой мне, из чего следует, что ты моя племянница. Мы не просто однофамильцы, Соня.
Она слушала его с придыханием. В глаза не смотрела, руки у нее тряслись и сама она тоже и сотрясалась то ли от холода, то ли от сдерживаемых слез.
— Я грешна, я ворожила!.. — продолжала шептать она, перебирая пальчиками подол. — Нельзя это все так оставить. Нельзя, Григорий Ильич. Уж лучше … — Она вскочила с места и побежала в сторону толпы. Там начинали жечь костер, там уже прыгали вокруг него девушки и пели юноши. Там уже не плели венков. Карецкий уже побежал было за ней, но споткнулся о ветку и упал.
— Раступитесь! Прыгаю! — крикнула Соня.
К этому времени Карецкий уже практически догнал до нее, она взяла разбег, прыгнула, но профессор столкнул ее в сторону и они вместе покатились по земле. Толпа зашумела, заохала.
— Дура, ты Соня, боже, какая же дура!..
И только один венок потонул в ту ночь
И только два человека знали ответ
Часть 2
Как позже узнал Карецкий, Настю похоронили без имени и креста, по-деревенски. На могилке не было ни имени, ни фамилии, ничего, что говорило бы о том, кто лежит под этой землёй. Когда он стоял над ней, он говорил. Говорил спокойно, чуть опустив голову. Вокруг начинало смеркаться.
— Ты, Настя, извини, что оно так получилось. Я не мог приехать раньше, в письмах я отсылал тебе деньги. Но ты не отвечала, я думал, что сердишься, ненавидишь меня за то, что я уехал и так не взял тебя с собой. Я помню, что обещал тебе приехать, как только устроюсь. А ты обещала найти покупателя на имение. И что в итоге, Настя? Не дождалась ты и первого письма. Сказали деревенские, что ты через два года и ушла. Я тоже хорош, брат — называется, ничего не спросил, за два тех года не написал, не приехал. Понимаю я, Настя, почему ты решилась на такой поступок, понимаю почему Соню знахарке отдала. Все понимаю и не корю. Соня умной девочкой оказалась, она меня нашла. Да только, оступилась она. Не так все поняла, не так сделала. Есть в кого, скажешь, наверное?.. Да… Это есть, это правильно.
Он помолчал немного, сжимая в руках шляпу. И вновь продолжил:
— Не могу винить тебя за то, что ты мне не писала, но одно я понять и простить тебе, наверное, не смогу, Настя — почему же Соня у тебя под нашей фамилией ходит? Кто же тот человек, который ей отцом будет? Знаю ли я его? Смогу ли найти? Опасен он, что ли, раз ты скрыла его фамилию? Ничего я не знаю, Настя, ничего… Прожил жизнь, устроил её себе, увидел мир, узнал его. Просчитал тысячи задач, научил сотни людей, а сам… Ничего не высчитал и ничему не научился. Тебе здесь, наверное, ужасно было. Одиноко в огромном доме с маленькой дочкой. Выла ты, говорят, и болела страшно. Я тоже болел, Настя. Я тоже выл, да только ты уже и не слышала. Не было тебя уже, Настя.
«И не будет», — закончил он про себя и, кинув, на холмик венок, который выловил вместе с Соней из пруда, ушел.
Была ночь. Впереди ничего не было. Сзади все было тускло и непонятно. Мужчина понуро выходил с кладбища. Было десятое число июля.