К 42-му году все мужчины ушли из колхоза «Путь к коммунизму» на фронт и вот уже год не возвращались никто, кроме безрукого и безногого Файзи. Женщины уже привыкли жить без мужей, только часто плакали, когда ложились спать в холодную постель, а сообща кричали и выли, когда кому из них приходило треугольное черное письмо. Потом вернулся Файзи и женщины стали стыдиться его и больше рядом с ним не кричали и не выли, он был им и всем живым напоминанием о том, что там их мужьям гораздо тяжелее и опаснее. А соседские дети смотрели на него с большим интересом, он был им в диковинку, хотя школьные учителя говорили им, что дядей Файзи надо гордиться, он там, в холодной и большой России опрокинул огромную гору на фашистских немцев, многих немцев погубил, но и сам остался под той самой горой, вот поэтому и получился из него обрубок. А кто видел дядю Файзи у его калитки на скамеечке, куда его выносили на воздух родные сестрички, так обязательно ласково поздороваются и быстро не уходят – это ему нравилось. Нравилось и то, что дети налузгают ему семечек и кладут по одной ему в рот, Файзи сразу вспоминал запах детства. Он нарочно кусал их пальчики и они нарочно пугались и оттого задорно смеялись.
Не нравилось только, когда кто оставлял ему на скамеечке то лепешку, то копеечку, то кукурузный початок:
- Не нищий я, люди, не кладите мне чего, сами ешьте, а я сытый, накормленный и не для этого здесь сижу, а потому, что всю жизнь на воздухе проработал, вот и не могу усидеть внутри дома в четырех стенах.
Файзи до войны был колхозный сапожник. С недавних пор он просил родных сестричек выносить ему и раскладывать на той самой скамеечке все его сапожные инструменты в большой кожаной раскладывающейся сумке с бесчисленными малыми и большими карманами, где в каждом был свой инструмент – иглы, шила, молотки. Отдельно стояли железные банки с разными блестящими гвоздиками, кусками кожи и нитками, в большой стеклянной банке – остро пахнущий сапожный клей, под сапожником его большой сапожный кожаный фартук.
В первые дни такой выставки старики и женщины, да и все тут думали, что Файзи чокнулся. А потом стали приставать – научи, помоги, скажи, что брать, понаблюдай и исправляй, а я сама забью гвоздик, пришью нитку, заклею подошву. А ему того и надо, сразу возродился к жизни. Как придет кто с больной обувкой и просьбой помочь, так сапожник расплывается в улыбке и требует сначала помыть обувку в арыке, а потом командует, как сесть, что взять («да не то, не то, дура, вон тот, маленький молоточек возьми!»), как по гвоздику ударить, уколоть кожу шилом, а затем провести по дыркам иголку с крепкой ниткой («а здесь, дорогая, не пойдет нитка, здесь, милая моя, клей нужен, вот и бери его, понюхай, если пахнет керосином, значит еще мягкий и податливый»). И за год всех женщин всех 5 кишлаков колхоза научил быть сапожниками, хоть и ругался, довольный, на чем свет стоит и обзывал женщин дурами, тупыми и безмозглыми, и что это они на этом свете делают, если простому ремеслу не могут научиться. С клиентов Файзи ничего не брал, но ведь узбеки и особенно узбечки не такие, считают, что каждое дело имеет свою стоимость, поэтому всё равно, сколько бы он ни ругался, оставляли початок кукурузы, луковицу, редьку или даже гроздь сладкого винограда, вареную картошку, целую лепешку или ее половинку.
С Санобар из соседнего кишлака Новбахор Файзи и сдружился на этой почве сапожных страстей. Она была уже год как вдова и имела трехлетнего ребенка, кажется, дочку. Она была не лучше и не хуже других женщин в сметливости сапожному делу, но он ее, единственную, не ругал и не обзывал, не выходил из себя, возмущаясь ее ошибками и абсолютной тупостью, чем обладают, как он считал, все женщины, а терпеливо хоть сто раз объяснял и руководил ее руками. Она заметила его участие к ней и теперь уже носила всё, что можно было починить. А когда у нее кончилась обувка для ремонта, стала ходить по домам своего кишлака – дайте, я отнесу ему, мне всё равно туда идти.
Однажды сапожника не вынесли на воздух. Санобар пришла, посидела, не стала спрашивать, стыдно, вернулась. Пришла и на второй день, опять его нет. Тогда осмелилась, постучала в калитку, оказывается – он приболел, температура 40 и никак не сбивается, и насморк великий, ручьи идут из носа. Тогда она принесла ему волчьего сала, оставшегося от припасов мужа – охотника, и сказала, как его употреблять. Он пошел на поправку и уже через неделю был огурчик. Санобар была, кажется, радостнее и счастливее всех.
Мимо дома Файзи однажды проехали большие машины, а за ними прикрепленные к задним бортам пушки с очень длинными стволами. Все страшно испугались, неужели война пришла к их домам. Но в кузовах машин сидели солдаты - красноармейцы, это были курсанты Подольского артиллерийского училища, расквартированного в городе Бухаре, а неподалеку от их колхоза училище проходило полевую практику со стрельбами перед отправкой на фронт. Раис Ризо Ахмедов успокоил всех этим сообщением, а то ведь старики приготовили ножи и вилы, а некоторые – оставшиеся еще с эмирского времени берданки и сабли. А Файзи потребовал на следующий день от своих родных сестричек одеть его во фронтовую гимнастерку с единственной его медалью «За отвагу»: может быть проедут те солдаты еще раз мимо, тогда увидят, что он тоже воин, пусть и бывший, а он будет горд и счастлив. Но больше машины с пушками и солдатами мимо не проезжали.
Тогда Ризо, скрытно от Файзи, съездил в Бухару, зашел к начальству училища. Ему сказали: вы сами привезите солдата на День советской артиллерии 19 ноября, у нас будет сбор ветеранов на нашем плацу, вот и пройдем перед ними строем, а затем накормим всех вас в столовой своей, ну и сто грамм наркомовских за победу, как положено а для убедительности дали раису бумагу, чтобы передал адресату: «Приглашается боец Красной Армии Рахимов Файзи для участия в параде в честь Дня советской артиллерии. Форма одежды – военная. При себе иметь воинские награды на груди».
Файзи, если бы у него были ноги, спрыгнул бы на пол от такого столбняка, так всё было неожиданно. А вечером тихо спросил у Ризо:
- Если кормить будут, кто меня будет кормить?
- Ну я, а чё?
- Я бы хотел, чтобы Санобар была тоже с нами, она и покормит.
- Какая? Которая из Новбахора?
- Не придуривайся, ты всё знаешь про мою симпатию.
Поехали вшестером: Комил – шофер за баранкой, Санобар и Файзи уместились вместе с ним в кабине, она его держала одной рукой за шею, чтобы не свалился вперед при торможении машины, а в кузове был раис Ризо и две сестрички Файзи. Они очень просили раиса о поездке, они, как началась война, никуда и не выезжали, так почему же не подсластить им жизнь. Поэтому он так им и сказал:
- Ладно, вы хорошо работали на хлопке и хорошо учитесь, быстро собирайтесь и садитесь наверх, поехали.
На плацу Файзи подняли на трибуну. И Ризо пригласили туда. Там были уже высшие офицеры и гражданские лица, Ризо и Файзи их не знали, но все подошли к ним и взаимно тепло поздоровались. Файзи посадили на высокий стул так, чтобы ему было всё видно внизу и чтобы его видели шагающие маршем. Ровно в 12 часов начальник училища, держа руку на козырек, прошел весь строй солдат и офицеров и по-военному приветствовал их, а в ответ получал троекратное ура от каждой из трех рот отдельно. Файзи был улыбчив и весел и боялся только расплакаться, когда грянет музыка и солдаты пойдут мимо них строем, строго чеканя шаг, и этот каждый их шаг будет отдаваться в его добром сердце. Начальник училища вышел на трибуну и прочитал по бумаге десятиминутный свой доклад, где славил Сталина, советскую Родину, Красную Армию и тружеников тыла, приносил благодарность узбекскому народу, что, как и весь советский народ всё делает на полях битвы и на заводах и фабриках, а также на колхозных полях, чтобы приблизить победу. Призвал курсантов хорошо учиться, чтобы на фронте сражаться с грозным врагом смело и умело. Потом его заместитель зачитал приказ, где перечислялись успехи курсантов в полевой стрельбе, в их изучении материальной части машин и механизмов. В приказе также перечислялись фамилии особо отличившихся курсантов и благодарность им от имени командования. Был даны приказы «смирно» и «шагом марш» и, как всегда для всех неожиданно прогремел, как гром народный гимн «Вставай страна огромная, вставай на смертный бой. С фашистской грязной сволочью, с проклятою ордой. Пусть ярость благородная вскипает, как волна: идет война народная, священная война». Файзи стало резко жарко и он захотел резко снять, открыть воротник гимнастерки, но как? По телу пробежали тысячи мурашек, а к горлу подступил огромный каменный комок. Он хотел сдержать слезы, и они пока послушались его. Гимн приближался к трибуне и был подхвачен шагающими маршем, гимн смешался с четким ударом сотен сапог. Пустая улица, идущая на Каган и видневшаяся с трибуны, вдруг наполнилась людьми и рукоплесканиями, люди выбегали из домов: может быть война кончилась и за нами победа?! Мальчики там вдалеке тоже выстроились в шеренгу и стали неумело маршировать, выбрасывая вперед руки и ноги. Все на трибуне шевелили губами, но их не было слышно из-за репродуктора рядом.
В столовой все собравшиеся офицеры и курсанты и гости вначале стоя выпили за Сталина и за Победу, а затем начальник училища произнес второй тост в честь Файзи Рахимова. Все опять встали и стоя выпили за солдата Красной Армии. Офицеры подходили к нему и чокались с Санобар, она держала его рюмку, а с ним целовались каждый три раза…
Домой все ехали молча, каждый думал о своем, а, может быть, об общем. Только девчонки щебетали между собой, громко вспоминая прошедший день и обмениваясь мнениями, и совсем не обращая на молчащего и улыбающегося грустного дядю Ризо. Весь день державшийся Файзи наконец-то в кабине машины дал волю переживаниям и тихо плакал на плече Санобар.