Мариночка... Так её называют дети. Может, потому, что уколов она не делает, а чаще всего просто разговаривает. Улыбаясь, спрашивает о том, о сем, рисунки хвалит. Мол, вырастешь, твои картины в Лувре висеть будут... Ага, будут - всем понятно, что утешает, успокаивает. Ведь нас, детей в "раковом" отделении, врачи, среди прочего, должны надеждой обеспечивать. Как говорят, "на позитив настраивать"...
А какой здесь позитив? Не дураки уже большинство, знаем, - усатой санитаркой теткой Ольгой научены.
- Вона, - говорит, когда полы под кроватями моет, - слышите молоточки стучат? Энто вам гробики сколачивают...
Вот и весь позитив. Да мы и без неё понимаем - каков конец будет. Но Мариночка все равно рассказывает о нашем будущем, фантазирует. Бывает, сядет на кровать и давай придумывать.
- У тебя, Славик, - это она мне, - семья большая будет. Трое, нет, четверо детей и жена красавица...
- Пусть, - говорю, - она врачом работает, ладно?
- Хорошо, пусть работает. Так вот, а ты известным следователем станешь, - это Мариночка мою страсть к книжным детективам в реальность трансформирует. - Будешь трубку курить и все девчонки в тебя влюблены будут.
- Да кому я нужен-то, лысый, - и рукой на свой голый, как коленка, череп показываю.
- Это ерунда, Славик, волосы - не главное. Гораздо важнее что в душе у тебя...
Верно, душа важнее...
Мне 11 лет. В больнице год уже живу. Волосы не сразу выпали. Хотя, если честно, каким я с прической был - не помню совсем. Мама все реже приходить стала. Может, и хорошо, что так. А то придёт, сядет на табурет рядом и плачет. Аж самому тошно становится. И перегаром от неё пахнет. Тётка Ольга говорит, что сдалась, мол, мать, заживо отнесла меня, вот и пьёт. Поминает.
А отец уже месяца три не навещал. Мамка сказала, что в командировку уехал, не вернётся никак...
В палате нас четверо. Я самый старший. И старожил самый. Двое совсем мальцов - пяти и шести лет - под капельницами постоянно. А недавно новенького на мишкино место перевели, Олежкой зовут - лежит, хнычет всю дорогу. Больно, говорит. Я ему иногда свои витаминки сладкие даю, успокаивается. Но дружить он все равно не хочет - мол, не за чем. Хотя, смотрю, Мариночку с первых посещений полюбил. Да к ней и нельзя по-другому относиться. Самой ей бог детей не дал и всю свою не истраченную любовь материнскую она нам отдаёт. И лечит.
Мариночка - врач.
Говорят, что здесь она несколько лет работает, из института сразу пришла. И ведь не зачерствела пока! Хотя сколько нас, славиков и мишек, уже проводить успела...
Так день за днём и проходят - в ожидании...
Сегодня Мариночкина смена. Жду, к шагам в коридоре прислушиваюсь. Вчера мне вставать наконец-то разрешили. Но далеко ходить все равно нельзя. Поэтому я у окна пристроился. Ах, как хорошо там! Самый красивый ноябрь в моей жизни! Деревья в больничном дворе утренний мороз снежными гирляндами украсил, из застывших веток фигуры сплел - можно хоть целый день разгадывать. А солнце оставшиеся листочки, словно струны, пальцами лучей перебирает - мелодию к зиме подбирает. Если ухо к стеклу плотнее прижать, то музыку услышать можно. Про жизнь она и про любовь...
Тут дверь распахнулась и я уже хотел радостно Мариночку поприветствовать, но это оказалась тётка Ольга. Ведром посередине палаты бряцнула и мокрую тряпку на пол шлепнула. Молча всё, без слов, даже на нас не глядя. И швабру длинную с плеча сняла. Ну вот вылитая та самая старуха. Только вместо косы - швабра.
Но я поздоровался.
- Здрасьте, тёть Оль, - говорю. - А почему к нам Мариночка не идёт? Или смена не её?
- Её, её, - отвечает, - дурочки этой.
А сама тряпкой под олежкиной кроватью жмыхает.
- Не придёт сегодня, не ждите, - продолжает. - Сама заболела с вами, полутырками.
И тут швабру на пол бросила и руками всплеснула:
- Ну это же додуматься надо! Свои деньги на вас тратила! Вот дура-то!..
Только на третий день от другого врача мы узнали, что Мариночка на свою зарплату нам чего-то покупала: альбомы для рисования, книжки, фломастеры. И в прошлую зиму даже одеяла нам тёплые, стеганые, на все отделение сама сшила. А пальто себе зимнее купить не успела... Свалилась с воспалением, в другом корпусе теперь сама лежит. Тоже, наверное, в окно смотрит...
- Ага, щас, смотрит, - то ли ругается, то ли радуется тётка Ольга. - Присмерти она. Температура сорок. Лежит там бледная, зубами стучит под одеяльцем больничным. Себя бесполезно на вас променяла. Эээх...
Вон оно что...
План в голове за секунды возник.
Палата наша на втором этаже располагалась. Высоко в общем-то, но страшно не было.
Конечно же, дождались ночи. Участвовать вчетвером решили, иначе не получилось бы ничего. Как только новенький дежурный врач обход сделал, пора стало.
Простыни связать - это полдела. Смочь вот, сидя-то на подоконнике, на морозе - это самое важное. Двух мальцов с собой решили не брать - в палате будут наше с Олежкой возвращение стеречь, чтобы обратно простыни скинуть. В общем, собрали мы в один тюк все одеяльца наши - у нас в палате и без них как в духовке - и первым его сбросили. Простыни я к ножке своей кровати привязал и за окно вылез.
Да что б тебя! - ветрище коготками сразу под пижаму забрался, в тело вцепился. Пожалел я, что только в тапочках больничных и в носочках лёгких, пальцы на ногах в миг одеревенели. Но отступать нельзя, там Мариночка из-за нас мучается.
От подоконника отцепился и кое-как, хилыми ручонками перебирая, как мотыль на леске, почти сорвался - спустился до низу. Пластмассовыми подошвами об асфальт хлопнул, думал, всю больницу разбужу. Обошлось вроде...
Олежке показываю - давай, мол, спускайся. Смотрю, карабкается. Эх, дурной, носки под тапки не одел даже. А штаны пижамные у него коротенькие, до середины голени. Вот замерзнет-то! Шепчу громко:
- А ну обратно лезь пока не спустился. Один справлюсь...
Может, так безопаснее будет, надежнее получится. Олежка обратно в палату закинулся - снизу видно, что нос синий от холода - и простыни за собой втянул, чтобы не заметил никто, окно закрыл сразу. Рукой через стекло показывает, мол, иди, я на "посту" буду.
Ну и хорошо. Тюк с одеялами за спину взвалил, крякнул по-взрослому, и пошёл к соседнему корпусу от фонарей прячась.
Голова лысая жуть как замерзла, до самых мозгочков мороз добрался. Иду, шатаюсь, Мариночкой себя подбадриваю, мол, умрёт она без нашей-то помощи, позаботиться о ней, кроме нас, некому. В темноте бордюра не увидел, обоими коленями прямо об бетон ударился, брызги яркие из глаз высыпались. Но губу нижнюю прикусил, чтобы не закричать, не завыть от боли. Посидел немного, пока холод в позвоночник через пятую точку не проник, - дальше идти надо. Один тапок куда-то в темноту улетел. Руками пошарил - нет нигде. Ладно, думаю, ничего, и так дойду. А в одном-то шаркать не удобно - и второй тапочек бросил. Тюк снова за плечо - как картошку носят - забросил и дальше в путь отправился. Думаю, увидел бы меня сейчас кто, от смеха бы прямо на месте умер: идёт доходяга, метр тридцать ростом, мешок больше себя несёт, лысина инеем покрыта, и в одних носочках с дыркой на пятке. Умора... А вдобавок слёзы на щеках кристаликами от холода застыли.
Плакал от боли, конечно...
Палата мариночкина на первом этаже была - мы все заранее вызнали - иначе не решились бы на эту ночную "операцию". Окно её ночником подсвечивалось - что внутри разглядеть можно. Я тюк с одеялами прямо под подоконник поставил и замороженными ступнями на него залез, чтобы повыше было.
Вот она, Мариночка наша, лежит бледная лицом, как воск. Крупная испарина на лбу блестит и тяжело так, прерывисто, с надрывом, дышит. Моё сердце в комочек сжалось и к горлу поднялось. Жалко-то её как! Я, мы-то, ведь ладно, ясно с нами всё, нас много таких. А она - одна на всех. Всех нас любит, надежду даёт. Да и саму жизнь, может, даёт по второму кругу. Смотрю на неё через окно и слёзы кулаком по щекам размазываю, жалею самого близкого человека своего.
Но дело доделать надо. Постучался тихонько - нет реакции. Думаю, а что если без сознания вдруг? В детективе читал, вспомнилось, что нельзя в таких случаях человеку спать давать - не проснуться может. Вспомнил и испугался! И со всей силы в окно заледеневшими кулаками забарабанил с криком:
- Марина! Мариночка! Ты только не спи! Слышишь?! Не спи только!!!
А через рыдания слова уже в рев превратились. Но стучу по стеклу, только бы проснулась.
И тут, смотрю, глаза её затрепетали, приоткрылись. Посмотрела на меня и снова веки без сил опустились, только слеза по щеке скользнула - значит, увидела меня, значит - поняла. Жива, значит.
А в больничных коридорах уже свет загорелся, голоса громкие кругом. Дверь в мариночкину палату распахивается и врач с медсестрой забегают. Только это и помню...
Говорят, что я сам от переохлаждения без сознания упал - хорошо мешок с одеялами был, на него прямо. Ноги сильно отморозил, долго ещё ничего не чувствовали, как деревяшки. Потом больно ужасно стало. Поэтому меня уже Олежка своими витаминками подкармливал.
Местной больничной легендой я стал, со всех отделений на меня посмотреть приходили. И кто чего только не рассказывал! Мол, меня к Мариночке в палату через её окно затащили. Вместе с одеялами теми. Говорят, что она меня к себе в кровать положила, отогревать. И что всю ночь сама на меня теплом своим дышала. В общем, вышло так, что спасла спасителя своего неудавшегося.
Сама она поправилась, конечно - не знаю точно: одеяла наши помогли или лечение. Но уже через месяц снова к нам пришла. С улыбкой и слезами. Рыцари, говорит, вы мои, сказочные...
Но сказка и в жизни случается.
Выздоровел я. Не сразу, конечно, пришлось в столице в каком-то Центре побывать - там ещё с полгода полечился. Как оказалось, помогло.
И только недавно узнал, что моё лечение больших денег стоило. Стал выяснять - следователем работаю всё-таки - кто оплатил. Думал, может, мать перед своей смертью или отец потерявшийся…
Оказалось, что Мариночка...
...Окно своё узнал сразу. Рука сама к голове так и оставшейся без волос поднялась. И сердце защемило что-то. Воспоминания хлынули. Опустился на лавочку осеннюю во дворе больничном - как и не уходил отсюда: все те же деревья голые, тот же запах щей из пищеблока и тишина... Будто время здесь специально в кисель превратилось, чтобы жизнь на подольше растянуть.
Из дверей корпуса силуэт в белом халате вышел - лица не рассмотрю никак, слёзы мешают, а смахнуть вроде стыдно - взрослый же. Только вблизи по улыбке понял: Мариночка...
С сединой уже, в очках на добрых и понимающих глазах. Остановилась, посмотрела внимательно.
- Ну, Славик, а ты говорил, что некрасивый вырастешь... А сам вон какой!
И улыбается сквозь слёзы...
А мне сказать бы хоть что-то, но не могу никак. Ладонь её взял и лицом прижался, склонившись. А она меня по голове гладит, успокаивает:
- Не надо, Славик, не говори ничего. Хорошо же всё...
Да чего стесняться-то слез своих! Обнял её.
- Спасибо, - говорю, - и не только от себя...
И за больничный забор показываю. А там жена моя любимая платком слёзы вытирает, и двое сынишек - не поймут: чего это папка сопли на кулак наматывает.
- Все как обещали, - улыбаюсь, - так и случилось. Детей только двое пока, но это ведь дело - наживное...
С тех пор Марина Владимировна членом нашей семьи стала. Хотя, наверное, её семьёй я всегда был...